Ни сны ни явь блок александр александрович
Ни сны ни явь блок александр александрович
Мы сидели на закате всем семейством под липами и пили чай. За сиренями из оврага уже поднимался туман.
Вдруг один из них завел песню. Без усилия полился и сразу наполнил и овраг, и рощу, и сад сильный серебряный тенор. За сиренью, за туманом ничего не разглядеть, по голосу узнаю, что поет Григорий Хрипунов; но я никогда не думал, что у маленького фабричного, гнилого Григория, такой сильный голос.
Мужики подхватили песню. А мы все страшно смутились.
Я не знаю, не разбираю слов; а песня все растет. Соседние мужики никогда еще так не пели. Мне неловко сидеть, щекочет в горле, хочется плакать. Я вскочил и убежал в дальний угол сада.
Но ведь «политический», что бы ни произошло, всегда останется «политическим» и «нелегальным». Такая его порода. Впрочем, я ведь всегда считал основой жизни мир, который, однако, вольно и невольно, сам же и нарушал.
Всю жизнь мы прождали счастия, как люди в сумерки, долгие часы, ждут поезда на открытой, занесенной снегом платформе. Ослепли от снега, а всё ждут, пока появятся на повороте три огня.
Вот, наконец, высокий, узкий паровоз; но уже не на радость: все так устали, так холодно, что нельзя согреться даже в теплом вагоне.
Усталая душа присела у порога могилы. Опять весна, опять на крутизнах цветет миндаль. Мимо проходят Магдалина с сосудом, Петр с ключами; Саломея несет голову на блюде; ее лиловое с золотом платье такое широкое и тяжелое, что ей приходится откидывать его ногой.
— Душа моя, где же твое тело?
— Тело мое все еще бродит по земле, стараясь не потерять душу, но давно уже ее потеряв
Окончательно разозлившийся черт придумал самую жестокую муку и посылает бедную душу в Россию Душа смиренно соглашается на это. Остальные черти рукоплещут старшему за его чудовищную изобретательность.
Душа мытарствует по России в двадцатом столетии.
Весенние лесные проталины. Снег почти сошел; только под старыми елями сереет ледяная корка. Душистый воздух. Среди елей образовалась огромная заводь; в ней отражается утро.
Из большой, наскоро сложенной, кузни валит дым. Мужики тащат плуги и бороны в переплав.
Мужики идут, по колена утопают в озерах тали, и весь лес наполнился шелестом лаптей.
Однажды, стараясь уйти от своей души, он прогуливался по самым тихим и самым чистым улицам. Однако душа упорно следовала за ним, как ни трудно было ей, потрепанной, поспевать за его молодой походкой.
Вдруг над крышей высокого дома, в серых сумерках зимнего дня, появилось лицо. Она протягивала к нему руки и говорила:
Никакого ответа на его тоскливые жалобы. Только фонтан роняет струйки; а длинные травы в узком хрустале благоухают.
Всю ночь он пробродил вдоль черной реки, а утром подошел к церкви. По снежной площади наискосок, огибая паперть, протрюхала сонная тройка: по бокам висели гроздьями шесть пьяных офицеров и дам. Очевидно, жаловаться было некому и думать не о чем.
Он решил вернуться домой, пока она спит.
— По вечерам я всегда обхожу сад. У заднего забора есть такое место между рябиной и боярышником, где днем особенно греет солнце. Но по вечерам я уже несколько раз видел на этом месте.
— Там копается в земле какой-то человек, стоя на коленях, спиной ко мне. Покопавшись, он складывает руки рупором и говорит глухим голосом в открытую яму: «Эй, вы, торопитесь».
— Дальше я уж не смотрю и не слушаю: так невыносимо страшно, что я бегу без оглядки, зажимая уши.
— Раз ему даже ответили; многие голоса сказали из ямы: «Всегда поспеем». Тогда он встал, не торопясь, и, не оборачиваясь ко мне, уполз за угол.
— Что же тут необыкновенного? Садовник говорил с рабочими. Тебе все мерещится.
— Эх, не знаете вы, не знаете.
Впервые опубликовано: Записки мечтателей. 1921. № 4.
Блок Александр Александрович (1880-1921) русский поэт.
Ни сны, ни явь
Ни сны, ни явь
Мы сидели на закате всем семейством под липами и пили чай. За сиренями из оврага уже поднимался туман.
Стало слышно, как точат косы. Соседние мужики вышли косить купеческий луг. Не орут, не ругаются, как всегда. Косы зашаркали по траве, слышно – штук двадцать.
Вдруг один из них завел песню. Без усилия полился и сразу наполнил и овраг, и рощу, и сад сильный серебряный тенор. За сиренью, за туманом ничего не разглядеть, по голосу узнаю, что поет Григорий Хрипунов; но я никогда не думал, что у маленького фабричного, гнилого Григория, такой сильный голос.
Я не знаю, не разбираю слов; а песня все растет. Соседние мужики никогда еще так не пели. Мне неловко сидеть, щекочет в горле, хочется плакать. Я вскочил и убежал в дальний угол сада.
После этого все и пошло прахом. Мужики, которые пели, принесли из Москвы сифилис и разнесли по всем деревням. Купец, чей луг косили, вовсе спился и, с пьяных глаз, сам поджег сенные сараи в своей усадьбе. Дьякон нарожал незаконных детей. У Федота в избе потолок совсем провалился, а Федот его не чинит. У нас старые стали умирать, а молодые стариться. Дядюшка мой стал говорить глупости, каких никогда еще не говорил. Я тоже – на следующее утро пошел рубить старую сирень.
Все вообще возмутились. Невозмутимым остался один только «политический», который все время тут путался по дорогам на велосипеде, нелегально. Урядник всегда ездил низом, прямо через болото, а «политический» – верхом, по дороге. Бывало, урядник ушмыгнет в кусты на своих беговых дрожках, как курица, мокрый от водки; а уж с горки соколом катит на велосипеде «политический»; на штанах у него прилипли и в педалях велосипеда застряли репьи. Собаки совершенно осипли, крутят хвостами в облаке пыли.
«изменились скоро, во мгновение ока, по последней трубе», как и предупреждал дьякон.
Но ведь «политический», что бы ни произошло, всегда останется «политическим» и «нелегальным». Такая его порода. Впрочем, я ведь всегда считал основой жизни мир, который, однако, вольно и невольно, сам же и нарушал.
Всю жизнь мы прождали счастия, как люди в сумерки, долгие часы, ждут поезда на открытой, занесенной снегом платформе. Ослепли от снега, а всё ждут, пока появятся на повороте три огня.
Вот, наконец, высокий, узкий паровоз; но уже не на радость: все так устали, так холодно, что нельзя согреться даже в теплом вагоне.
Усталая душа присела у порога могилы. Опять весна, опять на крутизнах цветет миндаль. Мимо проходят Магдалина с сосудом, Петр с ключами; Саломея несет голову на блюде; ее лиловое с золотом платье такое широкое и тяжелое, что ей приходится откидывать его ногой.
– Душа моя, где же твое тело?
– Тело мое все еще бродит по земле, стараясь не потерять душу, но давно уже ее потеряв
Окончательно разозлившийся черт придумал самую жестокую муку и посылает бедную душу в Россию Душа смиренно соглашается на это. Остальные черти рукоплещут старшему за его чудовищную изобретательность.
Душа мытарствует по России в двадцатом столетии…
Весенние лесные проталины. Снег почти сошел; только под старыми елями сереет ледяная корка. Душистый воздух. Среди елей образовалась огромная заводь; в ней отражается утро.
– необъятная равнина. На равнине – необъятная толпа мужиков. Один подвязывает лапоть; другой умывает лицо талым снегом; третий засучивает рукава рубахи: собрались куда-то.
Из большой, наскоро сложенной, кузни валит дым. Мужики тащат плуги и бороны в переплав.
А за деревней, на холмах, остановились богатыри: сияние кольчуг, больше ничего не разобрать. Один выехал вперед, конь крепко уперся ногами в землю, всадник протянул руку, показывает далеко – за лес.
Вдруг толпа двинулась по направлению, указанному рукой богатыря. На плечи взмахиваются вилы; у других – странные старинные мечи.
Мужики идут, по колена утопают в озерах тали, и весь лес наполнился шелестом лаптей.
– тише. Наступает молчание. Я закрываю глаза и передо мной проходят обрывки образов, частью знакомых, частью – нет. Они стесняют грудь, так что становится душно. Перед закрытыми веками проплывают радужные пятна…
Я открываю глаза – все та же лампа, и на кресле, под лампой, она: верхняя половина ее лица в тени; освещен приоткрытый рот; в темноте, сквозь приспущенные веки, меня по-прежнему преследуют эти всегда пьяные глаза.
Однажды, стараясь уйти от своей души, он прогуливался по самым тихим и самым чистым улицам. Однако душа упорно следовала за ним, как ни трудно было ей, потрепанной, поспевать за его молодой походкой.
– Я давно тянусь к тебе из чистых и тихих стран неба. Едкий городской дым кутает меня в грязную шубу. Руки мне режут телеграфные провода. Перестань называть меня разными именами – у меня одно имя. Перестань искать меня там и тут – я здесь.
Всю ночь он пробродил вдоль черной реки, а утром подошел к церкви. По снежной площади наискосок, огибая паперть, протрюхала сонная тройка: по бокам висели гроздьями шесть пьяных офицеров и дам. Очевидно, жаловаться было некому и думать не о чем.
– По вечерам я всегда обхожу сад. У заднего забора есть такое место между рябиной и боярышником, где днем особенно греет солнце. Но по вечерам я уже несколько раз видел на этом месте…
– Там копается в земле какой-то человек, стоя на коленях, спиной ко мне. Покопавшись, он складывает руки рупором и говорит глухим голосом в открытую яму: «Эй, вы, торопитесь».
– Дальше я уж не смотрю и не слушаю: так невыносимо страшно, что я бегу без оглядки, зажимая уши.
– Да ведь это – садовник.
– Раз ему даже ответили; многие голоса сказали из ямы: «Всегда поспеем». Тогда он встал, не торопясь, и, не оборачиваясь ко мне, уполз за угол.
– Что же тут необыкновенного? Садовник говорил с рабочими. Тебе все мерещится.
Проза » Девушка розовой калитки и муравьиный царь
Несколько лет тому назад мне пришлось проводить лето в южной Германии, в Гессен-Нассау. Из пыльного, безнадежного белого курорта в стиле moderne выходишь на высокие холмы, где по большей части торчит серая башня из ноздреватого, выветрившегося камня. Туристы влезают туда, крутят вверху носами, любуясь на виды, и лопочут дикие и ненужные речи об окрестных пейзажах на разноплеменных языках. Правда, страна богатая, тучная страна открывается с горной башни: хлебные пажити, красные крыши частых зажиточных селений, где мельница вертит гигантское колесо. Колесо приводит в движение поршень, тянущийся по полям и холмам, под железнодорожной насыпью на несколько километров. Гуляешь вдоль этого поршня, сядешь и покатаешься на нем, боязливо оглядываясь, чтобы культурные немцы не согнали некультурного русского со своего поршня. Жарко невыносимо, нивы наливаются, черешни краснеют по краям шоссе, никем не охраняемые, пирамидальные тополя в пыли. А все-таки хорошо (особенно по воспоминанию); точно зеленым Рейном пахнет, да и правда, Рейн недалеко, и, верно, зеленый, в холмистых берегах.
Даже прохладнее. В самый жаркий полдень над садом господствует тень древней стены. Стена эта окрепла от равнинных дуновений. Красный герб древнего владельца впитал в себя всю соль окрестной равнины, и не разобрать уже на нем полустертых латинских слов. Но, конечно, это вечный девиз, и если бы я начертал его на своем щите, то прожил бы долгую жизнь властелина и распри мои с миром были бы такие Же свободные и мирные, как этот ветер, освежающий лицо: просто я покорил бы сердца всех златокудрых красавиц, я заточил бы непокорного вассала в сырое подземелье; под игом моим была бы вся окрестная страна; вон та башня, которая торчит на дальней горе, была бы моей дозорной башней. А злодей со сросшимися бровями лежал бы мертвый во рву. И там текла бы прозрачная, злая, непорочная вода.
Ни сны, ни явь
«Мы сидели на закате всем семейством под липами и пили чай. За сиренями из оврага уже поднимался туман.
Стало слышно, как точат косы. Соседние мужики вышли косить купеческий луг. Не орут, не ругаются, как всегда. Косы зашаркали по траве, слышно – штук двадцать…»
Мы сидели на закате всем семейством под липами и пили чай. За сиренями из оврага уже поднимался туман.
Стало слышно, как точат косы. Соседние мужики вышли косить купеческий луг. Не орут, не ругаются, как всегда. Косы зашаркали по траве, слышно – штук двадцать.
Вдруг один из них завел песню. Без усилия полился и сразу наполнил и овраг, и рощу, и сад сильный серебряный тенор. За сиренью, за туманом ничего не разглядеть, по голосу узнаю, что поет Григорий Хрипунов; но я никогда не думал, что у маленького фабричного, гнилого Григория, такой сильный голос.
Ни сны, ни явь скачать fb2, epub, pdf, txt бесплатно
В сборник входят следующие стихотворения:
«Ты помнишь? В нашей бухте сонной…»
«Твое лицо мне так знакомо…»
«Многое замолкло. Многие ушли…»
«Всю жизнь ждала. Устала ждать…»
«Ушла. Но гиацинты ждали…»
«Ночью в саду у меня плачет плакучая ива…»
«Ты, может быть, не хочешь угадать…»
«Милая дева, зачем тебе знать…»
«Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь…»
«Ветр налетит, завоет снег…»
«Жизнь – без начала и конца…»
«Зачем в моей усталой груди…»
«И нам недолго любоваться…»
«Вот Он – Христос – в цепях и розах…»
«Всюду ясность Божия…»
«Он занесeн – сей жезл железный…»
«Распушилась, раскачнулась под окном ветла…»
«Поэт в изгнаньи и в сомненьи…»
«Я вижу блеск, забытый мной…»
«Пусть светит месяц – ночь темна…»
«Одной тебе, тебе одной…»
«Ты много жил, я больше пел…»
«Пора забыться полным счастья сном…»
«Пусть рассвет глядит нам в очи…»
«Муза в уборе весны постучалась к поэту…»
«Полный месяц встал над лугом…»
«Ловя мгновенья сумрачной печали…»
«Она молода и прекрасна была…»
«Я ношусь во мраке, в ледяной пустыне…»
«В ночи, когда уснет тревога…»
«Я был смущенный и веселый…»
«О, весна без конца и без краю…»
«Когда вы стоите на моем пути…»
«Я помню длительные муки…»
«О доблестях, о подвигах, о славе…»
«Как тяжело ходить среди людей…»
«Когда ты загнан и забит…»
«Земное сердце стынет вновь…»
«Была ты всех ярче, верней и прелестней…»
«Его встречали повсюду…»
«Ночь, улица, фонарь, аптека…»
«Барка жизни встала…»
«Ветер принес издалёка…»
Гамаюн, птица вещая
«Своими горькими слезами…»
«Я стремлюсь к роскошной воле…»
«Сумерки, сумерки вешние…»
«Погружался я в море клевера…»
«Скрипка стонет под горой….»
«Бегут неверные дневные тени…»
«Мне снились веселые думы…»
«Вхожу я в темные храмы…»
«Просыпаюсь я – и в поле туманно…»
«Ты из шопота слов родилась…»
«Не легли еще тени вечерние…»
«Я – Гамлет. Холодеет кровь…»
«Как день, светла, но непонятна…»
«Девушка пела в церковном хоре…»
«Превратила всё в шутку сначала…»
«По улицам метель метет…»
«И вновь – порывы юных лет…»
«Я вам поведал неземное…»
«Принявший мир, как звонкий дар…»
«Она пришла с мороза…»
«О, я хочу безумно жить…»
«Рожденные в года глухие…»
«Встану я в утро туманное…»
«Петербургские сумерки снежные»
«Плачет ребенок. Под лунным серпом…»
«Идут часы, и дни, и годы.»
«Мы живeм в старинной келье»
«Верю в Солнце Завета…»
«Пойми же, я спутал, я спутал…»
«Мы были вместе, помню я…»
«За краткий сон, что нынче снится…»
«На небе зарево. Глухая ночь мертва…»
«Одинокий, к тебе прихожу…»
«Предчувствую Тебя. Года проходят мимо…»
«Мы встречались с тобой на закате…»
Две надписи на сборнике
«Ветер хрипит на мосту меж столбами…»
«Поднимались из тьмы погребов…»
«Я шел к блаженству. Путь блестел…»
«Дышит утро в окошко твое…»
Моей матери («Спустилась мгла, туманами чревата…»)
«Ярким солнцем, синей далью…»
«Лениво и тяжко плывут облака…»
«Поэт в изгнаньи и в сомненьи…»
«Хоть все по-прежнему певец…»
«Входите все. Во внутренних покоях…»
«Я, отрок, зажигаю свечи…»
«Целый год не дрожало окно…»
«У забытых могил пробивалась трава.»
«Не доверяй своих дорог…»
«Увижу я, как будет погибать…»
«То отголосок юных дней…»
«Отрекись от любимых творений…»
«Измучен бурей вдохновенья…»
«Медленно, тяжко и верно…»
31 декабря 1900 года
«Отдых напрасен. Дорога крута…»
«Я вышел. Медленно сходили…»
Моей матери («Чем больней душе мятежной…»)
«В день холодный, в день осенний…»
«Белой ночью месяц красный…»
«Я жду призыва, ищу ответа…»
«Ты горишь над высокой горою…»
«Медленно в двери церковные…»
«Будет день – и свершится великое…»
«Я долго ждал – ты вышла поздно…»
«Ночью вьюга снежная…»
«Сны раздумий небывалых…»
«На весенний праздник света…»
«Не поймут бесскорбные люди…»
«Ты – божий день. Мои мечты…»
«Гадай и жди. Среди полночи…»
«Я медленно сходил с ума…»
«Весна в реке ломает льдины…»
«Странных и новых ищу на страницах…»
«Днем вершу я дела суеты…»
«Люблю высокие соборы…»
«Брожу в стенах монастыря…»
«Я и молод, и свеж, и влюблен…»
«Свет в окошке шатался…»
«Я вышел в ночь – узнать, понять…»
«Явился он на стройном бале…»
«Свобода смотрит в синеву…»
«Разгораются тайные знаки…»
«Я их хранил в приделе Иоанна…»
«Стою у власти, душой одинок…»
«Запевающий сон, зацветающий цвет…»
«Я к людям не выйду навстречу…»
«Потемнели, поблекли залы…»
«Всё ли спокойно в народе. »
«Отворяются двери – там мерцанья…»
«Я вырезал посох из дуба…»
«Ей было пятнадцать лет…»
«Светлый сон, ты не обманешь…»
«Мой любимый, мой князь, мой жених…»
«Сольвейг! О, Сольвейг! О, Солнечный Путь. »
«В густой траве пропадешь с головой…»
Девушка из Spoleto
«Дух пряный марта был в лунном круге…»
На железной дороге
«Есть в дикой роще, у оврага…»
Моей матери («Друг, посмотри, как в равнине небесной…»)
«Усталый от дневных блужданий…»
«Луна проснулась. Город шумный…»
«Мне снилась снова ты, в цветах…»
«Окрай небес – звезда омега…»
«Милый друг! Ты юною душою…»
«Когда толпа вокруг кумирам рукоплещет…»
«Помнишь ли город тревожный…»
«Сама судьба мне завещала…»
«Я стар душой. Какой-то жребий черный…»
«Не проливай горючих слез…»
«Зачем, зачем во мрак небытия…»
«Город спит, окутан мглою…»
«Пока спокойною стопою…»
«Медлительной чредой нисходит день осенний…»
«Восходишь ты, что строгий день…»
«Шли мы стезею лазурною…»
«Разверзлось утреннее око…»
«Я шел во тьме дождливой ночи…»
«Сегодня в ночь одной тропою…»
«Май жестокий с белыми ночами. »
«Я помню нежность ваших плеч…»
«Ну, что же? Устало заломлены слабые руки…»
«Смычок запел. И облак душный…»
«Ты жил один! Друзей ты не искал…»
«Я ухо приложил к земле.»
«В голодной и больной неволе…»
«Сердитый взор бесцветных глаз…»
«Как океан меняет цвет…»
«Бушует снежная весна…»
«О да, любовь вольна, как птица…»
«На улице – дождик и слякоть…»
«Похоронят, зароют глубоко…»
«Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух…»
«Свирель запела на мосту…»
На поэтическом небосклоне России Александр Александрович Блок воспринимается как крупнейший русский поэт XX века. «Блоку — верьте, это настоящий, волею Божией поэт и человек бесстрашной искренности», — писал о нем М. Горький. Огромная сила дарования Блока, лиризм и проникновенность его поэзии, раздумья о судьбе России трагично и неразрывно слились с его личной судьбой — короткой, драматической, яркой.
«Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними – это легкое имя: Пушкин…»
В сборник вошли все наиболее известные произведения Александра Блока разных лет – начиная с прославившего его цикла «Стихи о Прекрасной даме», ставшего своеобразным эталоном русского символизма, и кончая спорными и неоднозначными поэмами «Двенадцать» и «Возмездие», вызвавшими осуждение у современников, не принявших резкой смены поэтического языка Блока. Александр Блок – разный и многогранный, как сама эпоха, в которую он жил и творил…
«Понятием гуманизм привыкли мы обозначать прежде всего то мощное движение, которое на исходе средних веков охватило сначала Италию, а потом и всю Европу и лозунгом которого был человек – свободная человеческая личность. Таким образом, основной и изначальный признак гуманизма – индивидуализм…»
«Неверная! Где ты? Сквозь улицы сонные
Протянулась длинная цепь фонарей,
И, пара за парой, идут влюбленные,
Согретые светом любви своей…»
«Место действия: городская площадь на берегу моря. Над водою сидит с удочкой Шут. К нему подходит Поэт в задумчивости…»
Автобиография написана Блоком для издания «Русская литература XX века» под редакцией В А. Венгерова (т. 2, М., 1915).
Десятый час утра. Иван Казимирович Ляшкевский, поручик из поляков, раненный когда-то в голову и теперь живущий пенсией в одном из южных губернских городов, сидит в своей квартире у настежь открытого окна и беседует с зашедшим к нему на минутку городовым архитектором Францем Степанычем Финкс. Оба высунули свои головы из окна и глядят в сторону на ворота, около которых на лавочке сидит домохозяин Ляшкевского, пухленький обыватель в расстегнутой жилетке, в широких синих панталонах и с отвислыми потными щечками. Обыватель о чем-то глубоко задумался и рассеянно ковыряет палочкой носок своего сапога.
Разносторонность интересов и дарований Александра Фомича Вельтмана, многогранность его деятельности поражала современников. Прозаик и поэт, историк и археолог, этнограф и языковед, директор Оружейной палаты, член-корреспондент Российской академии наук, он был добрым другом Пушкина, его произведения положительно оценивали Белинский и Чернышевский, о его творчестве с большой симпатией отзывались Достоевский и Толстой.
В настоящем сборнике представлены повести и рассказы бытового плана («Аленушка», «Ольга»), романтического «бессарабского» цикла («Урсул», «Радой», «Костештские скалы»), исторические, а также произведения критико-сатирической направленности («Неистовый Роланд», «Приезжий из уезда»), перекликающиеся с произведениями Гоголя.
Ходасевич В. Ф.: Ни сны, ни явь
Ни сны, ни явь
— Скорее, скорее, а то опоздаете!
«— По вечерам я всегда обхожу сад. У заднего забора есть такое место между рябиной и боярышником, где днем особенно греет солнце. Но по вечерам я уже несколько раз видел на этом месте.
— Там копается в земле какой-то человек, стоя на коленях, спиной ко мне. Покопавшись, он складывает руки рупором и говорит глухим голосом в открытую яму: «Эй, вы, торопитесь».
— Раз ему даже ответили; многие голоса сказали из ямы: «Всегда поспеем». Тогда он встал не торопясь и, не оборачиваясь ко мне, уполз за угол.
— Что же тут необыкновенного? Садовник говорил с рабочими. Тебе все мерещится.
— Эх, не знаете вы, не знаете».
Общий смысл этого диалога совершенно ясен: дело идет о предчувствии. Можно бы даже доказать, что о предчувствии смерти, но и это, кажется, само собой ясно. Однако дело не в смерти. Конечно, довольно многозначительно, что мысль о ней занимала Блока в те дни. Конечно, весьма любопытно было бы сопоставить эту запись со стихотворением «Черти говорят». Но и там и тут совпадение могло быть более или менее случайно. Более примечательна сама ситуация диалога. Его «герой» передает нечто, о чем сам не знает, сон это или явь. Собеседник уверяет его в реальности происшествия, которому и дает самое простое объяснение, в ответ на что «герой», не возражая против такого объяснения, все-таки говорит: «Эх, не знаете вы, не знаете». Иными словами, о самой реальности он считает необходимым знать еще что-то, чего не знает, кроме него, никто, то есть видеть ее второе, предчувственное или пророческое значение.
Эта склонность к пророческому истолкованию действительности была свойственна многим символистам. Потому так часты у них мотивы подслушивания, подсматривания: и тем и другим знаменуется попытка проникнуть в незримый, второй смысл действительности, которую рассматривали они как пророческий сон. Она была для них полна предвестий. «Вынюхиванию из воздуха» придавали они большое значение, и если эта способность порой заводила их в дебри, то все же надо признать, что нередко им удавалось и впрямь нечто «вынюхать».
Еще в промежуток между 1907 и 1913 годами Блок написал цикл статей: «Религиозные искания и народ», «Народ и интеллигенция», «Стихия и культура», «Ирония», «Дитя Гоголя», «Пламень», «Интеллигенция и революция». Они замечательны тем, что в них Блок не просто предсказывает будущую революцию, но говорит о ней как о событии уже происходящем, звук которого ему уже внятен: «Гоголь и другие русские писатели любили представлять себе Россию как воплощение тишины и сна; но этот сон кончается; тишина сменяется отдаленным и возрастающим гулом, непохожим на смешанный городской гул. Тот же Гоголь представлял себе Россию летящей тройкой. Тот гул, который возрастает так быстро. и есть «чудный звон» колокольчика тройки. Бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке на верную гибель».
в которую выродилась былая гуманистическая культура. В разрушительной, жестокой и даже безобразной революции он видел преддверие созидательного, творческого, музыкального периода истории. Поэма «Двенадцать» родилась из одного стиха о гулящей Катьке, которая
Гетры серые носила,
Шоколад Миньон жрала,
С юнкерьем гулять ходила,
поэму образом Христа, невидимого за вьюгой, ведущего этих двенадцать: он верил в конечную чистоту революции, в ее высокое призвание.
«слова»), что поэзией было пронизано все физическое существо его. С концом поэта должно было кончиться и оно. Оно два года сопротивлялось, но сопротивление ослабевало. Тот Блок, которого мы видели и слышали в Малом театре, был уже почти мертв. Мертвый Блок играл живого Блока. С ним случилось то самое, о чем он писал когда-то:
Как тяжко мертвецу среди людей
Живым и страстным притворяться!
К больному Блоку никого не пускали задолго до смерти. 3-го августа 1921 года одна общая наша приятельница прибежала ко мне из его дома и сказала, что началась агония. Потеря Блока была для нее большой личной потерей. Я стал, как водится, утешать ее, обнадеживать. Тогда, в последнем отчаянии, она подбежала ко мне и, захлебываясь слезами, сказала:
КОММЕНТАРИИ
— Имеется в виду так называемое декретное время, введенное декретом советской власти (с 1 июля 1919 г.) и значительно расходящееся с астрономическим.
. «Гоголь и другие русские писатели. на верную гибель». «Народ и интеллигенция» (Блок А. А. Собр. соч. Т. 5. С. 327—328).
С. 217. . «можно уже представить. тяжелые копыта».
Поэма «Двенадцать». о гулящей Катьке.