вотще ли был он средь пиров неосторожен и здоров что значит

Смысл фразы: «Вотще ли был он средь пиров неосторожен и здоров?»

Так что, да, вотще. Или, нет! вотще. Ничего не случилось с Онегиным.
Но мы же в обычной речи ведь тоже частенько так говорим

В чем вопрос собственно?

Но был ли счастлив мой Евгений,
свободный, в цвете лучших лет,
среди блистательных побед,
среди вседневных наслаждений?
Вотще ли был он средь пиров
неосторожен и здоров?

Последние пять строк уточнения к первой. В конце просто подытоживает, напрасно ли? Если он не жалеет об этом времени, то почему напрасно?

Полагаю, это случайная описка Александра Сергеевича.
Наверняка эти строки должны были выглядеть так:
«Вообще: он был ли средь пиров неосторожен и здоров»?

Судите сами. Главгерой приезжает в пафосный ресторан «Talon» (на углу Невского и Мойки). Дело ближе к вечеру («Уж тёмно»), скорее всего, пять вечера. Может, и позднее. В «Talon» они с Кавериным поглощают:
шампанское,
2 порции ростбифа,
2 порции трюфелей,
страсбургский пирог (с гусиной печенью),
лимбургский сыр,
ананас.
Потом были ещё какие-то котлеты. Запить их толком Е. О. второй бутылкой шампанского не успел, т. к. пора было ехать на балет.

Как бы Вы себя чувствовали после такого сочетания и количества? (Учтите: всё это надо было проглотить за час, чтобы успеть к семи в театр (в итоге Е. О. всё равно опоздал)). Даже с учётом молодого возраста это как-то. Могли бы Вы потом правильно воспринимать прекрасное искусство? Вот и автор сомневается. И беспокоится о здоровье Е. О.

Источник

Вотще ли был он средь пиров неосторожен и здоров что значит

Здравствуйте уважаемые.
Продолжаем с Вами наслаждаться и чуточку разбирать кое-какие моменты в замечательном романе А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Предыдущий пост у меня был вот тут вот:http://id77.livejournal.com/868227.html

Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.
О вы, почтенные супруги!
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то. не то, избави боже!
Я это потому пишу,
Что уж давно я не грешу.

Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б не страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки. Грустный, охладелый,
Я всё их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.

В помощь Пушкину :-))

Этакий душевный стриптиз автора 🙂 Нестарый еще человек говорит о себе, как о том, кому перевалило 80. Хотя некая зависть к Онегину подспудная чувствуется 🙂 И тут неожиданное дальше. Если Вы уже внимательно читали, то заметили, что Александр Сергеевич очень пристальное внимание уделяет именно женским ногам. То ли это единственная возможность выразить свое влечение в культурной форме, то ли Пушкин был заядлым фут-фетишистом. Ну во всяком случае, ножки у него везде. Удивляет другое. Известный «ходок» Александр Сергеевич утверждает что трудно найти по всей России(!) три пары стройных ног. Что с генетикой то было, а? :-)) Благородный народ без всплеска простолюдинской крови совсем вырождался? 🙂 То ли увлечение выездкой в мужском седле было столь популярным. Непонятно :-))

Ну а 2 ножки, которые помнит Пушкин. Давайте я предположу, что это он о балерине Екатериные Семеновой, о который мы с Вами уже говорили ранее:http://id77.livejournal.com/866602.html Хотя не факт,конечно.

Когда ж и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
Взлелеяны в восточной неге,
На северном, печальном снеге
Вы не оставили следов:
Любили мягких вы ковров
Роскошное прикосновенье.
Давно ль для вас я забывал
И жажду славы и похвал,
И край отцов, и заточенье?
Исчезло счастье юных лет,
Как на лугах ваш легкий след.

Дианы грудь, ланиты Флоры
Прелестны, милые друзья!
Однако ножка Терпсихоры
Прелестней чем-то для меня.
Она, пророчествуя взгляду
Неоцененную награду,
Влечет условною красой
Желаний своевольный рой.
Люблю ее, мой друг Эльвина,
Под длинной скатертью столов,
Весной на мураве лугов,
Зимой на чугуне камина,
На зеркальном паркете зал,
У моря на граните скал.

Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!

А. Белуччи «Армида и Рейнальдо»

Мне памятно другое время!
В заветных иногда мечтах
Держу я счастливое стремя.
И ножку чувствую в руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь,
Опять тоска, опять любовь.
Но полно прославлять надменных
Болтливой лирою своей;
Они не стоят ни страстей,
Ни песен, ими вдохновенных:
Слова и взор волшебниц сих
Обманчивы. как ножки их.

Вот такой вот сюжет, который использовался для постановки нескольких опер у того же Россини или Глюка. Их видел Пушкин и этот образ увлек его. Видимо так он в своих мечтах видел молодых и привлекательных соблазнителец 🙂

Что ж мой Онегин? Полусонный
В постелю с бала едет он:
А Петербург неугомонный
Уж барабаном пробужден.
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
Проснулся утра шум приятный.
Открыты ставни; трубный дым
Столбом восходит голубым,
И хлебник, немец аккуратный,
В бумажном колпаке, не раз
Уж отворял свой васисдас.

Но, шумом бала утомленный
И утро в полночь обратя,
Спокойно спит в тени блаженной
Забав и роскоши дитя.
Проснется за полдень, и снова
До утра жизнь его готова,
Однообразна и пестра.
И завтра то же, что вчера.
Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
Среди вседневных наслаждений?
Вотще ли был он средь пиров
Неосторожен и здоров?

Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-steaks и страсбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда болела голова;
И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.

Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его,
Не замечал он ничего.

Продолжение следует.
Приятного времени суток.

Источник

Литературная критика

Из цикла «Пушкинские загадки»: «Евгений Онегин»

В «Евгении Онегине» много «темных мест», привлекающих внимание исследователей. Обычно у Пушкина в таких местах подразумевается что-то конкретное и важное. Надо только под правильным углом посмотреть и тогда, возможно, не только это место, но и весь текст высветится по-новому. Одним из таких «темных мест» является последний стих строфы XXXVII первой главы:
Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-stеаks и страсбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда болела голова;
И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань и саблю и свинец.
Как писал В. Набоков в своих знаменитых комментариях, «эта строка раздражает своей неясностью. Что именно разлюбил Онегин? «Брань», подразумевающая собственно войну, может заставить предположить, что около 1815 г. Онегин, как многие другие щеголи его времени, был на действительной службе в армии; однако наиболее вероятно, что отсылка сделана к одному сражению, как следует из чтения рукописи; но (имея в виду дальнейшее поведение Онегина, глава Шестая) было бы крайне важно интерпретировать это в более ясных терминах дуэльного опыта Онегина».

То есть, Набоков проводит связь между данным стихом и дуэлью между Онегиным и Ленским. Очень ценное замечание, поскольку и там и там фигурирует свинец. Но Набоков полагает, что Пушкин имеет в виду стрельбу из пистолета.
Однако ни о военном, ни о дуэльном опыте Онегина в тексте ничего не сказано. Как и о том, что он испытывал симпатию к этим ремеслам. Ни до этого фрагмента, ни после военное и дуэльное поприще в круге занятий Онегина не фигурируют (за исключением дуэли с Ленским). Допустим, что именно в этом стихе Пушкин хотел дать понять, что его герой был когда-то к ним неравнодушен. Однако, во-первых, в контекст предыдущих и последующих строф буквально понятая тема «брани, сабли и свинца» никак не вписываются. Речь в них идет о прежнем беспутном образе жизни героя и его нынешнем охлаждении к женщинам. Во-вторых, здесь есть противительный союз «но», который связывает новое состояние Онегина именно с объектом былых пристрастий, изменившимся отношением к нему. То есть, «брань, сабля и свинец» имеют отношение к женщинам.
Что касается первых двух элементов – «брани» и «сабли», – то они вполне могут быть эвфемизмами сексуального опыта Онегина. Сравнение любовных атрибутов с военными имеет давнее происхождение. Особенно известна элегия IX («Всякий влюбленный – солдат…») из Книги Первой «Любовных элегий» Овидия. Не раз эксплуатировал метафору любовь-война скандальный русский поэт И.С. Барков.
«Свинец» тоже вполне вписывается в «любовный» ряд, но… под особым углом. Скорее всего, под «свинцом», у Пушкина имеется в виду один из способов лечения сифилиса, применявшихся в то время. Есть версия, что Бетховен умер от отравления свинцом, которым он пытался излечить сифилис. Свинцом («свинцовым сахаром») лечили гонорею. Со свинцом долго путали висмут, тоже эффективное средство против сифилиса. В начале 19 в. их уже разделяли, но в представлении широких слоев населения висмут мог оставаться свинцом или по привычке сохранять это название.
По всей видимости, Пушкин выбрал именно это средство (а не йод, висмут или ртуть, которой лечился сам), чтобы обыграть сходство «венерической» лексики с военной и дегероизировать беспутный образ жизни. А также, возможно, чтобы уже в первой главе обозначить «свинцовый» мотив, который впоследствии сыграет важную роль в сюжете.

Источник

Вотще ли был он средь пиров неосторожен и здоров что значит

КОММЕНТАРИИ К «ЕВГЕНИЮ ОНЕГИНУ» АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА

О КНИГЕ НАБОКОВА И ЕЕ ПЕРЕВОДЕ

Владимир Владимирович Набоков перевел пушкинского «Евгения Онегина» на английский язык и написал два тома комментариев, рассмотрев историко-литературные, бытовые, стилистические и иные особенности романа в контексте русской и мировой литературы.

В России ценные комментарии к «Евгению Онегину» принадлежат пушкинистам Г. О. Винокуру, В. В. Томашевскому, С. М. Бонди. Специальные книги-комментарии созданы Н. Л. Бродским (1932; 5-е изд., 1964) и — уже после Набокова — Ю. М. Лотманом (1980; 2-е изд., 1983; 1995).

Комментарии Набокова, написанные в 1950-е годы и опубликованные впервые в 1964 г., носят многоплановый характер, им сопутствуют пространные экскурсы в историю литературы и культуры, стихосложения, сравнительно-литературоведческий анализ. При этом раскрываются не только новые стороны романа Пушкина, но и эстетика самого Набокова-поэта.

Набоков писал для западного читателя (нередко используя при этом американизмы). Его сопоставительный анализ пушкинских строк обращен часто к образцам западноевропейской литературы вне зависимости от того, знал ли Пушкин эти литературные произведения или мог о них только слышать. Так, известные строки: «Москва… как много в этом звуке / Для сердца русского слилось», — вызывают у Набокова только ассоциацию со строками: «Лондон! Ты всеобъемлющее слово» — из английского поэта Пирса Эгана (1772–1849), которого помнят в Англии как автора поэмы «Жизнь в Лондоне» (1821).

Если в известных комментариях Ю. М. Лотмана приводятся главным образом русские источники, то В. В. Набоков специализируется в основном на английских, французских и немецких «предшественниках» и современниках Пушкина.

В исследовании Набокова сказались его литературные пристрастия: нелюбовь к Достоевскому, пренебрежительное отношение ко многим поэтам пушкинской поры и даже к Лермонтову. Парадоксальность иных суждений Набокова о Чайковском, Репине, Стендале, Бальзаке, Беранже и др. является частью литературно-эстетических воззрений, нашедших отражение в его романах и литературно-критических штудиях.

Художественно-эмоциональная сторона книги Набокова во многом определяет ее жанрово-стилистические особенности. Это — не только, а может быть, и не столько комментарий к роману Пушкина, сколько оригинальное произведение писателя в жанре так называемого научно-исторического комментария. Литература XX века, достаточно разнообразная и непредсказуемая, допускает и такое прочтение сочинения Набокова.

Едва ли только целям комментирования к «Евгению Онегину» служат, например, пространные рассуждение автора (в связи с поездкой Лариных в Москву) о том, как, по словам Гиббона, Юлий Цезарь проезжал на наемных колесницах по сотне миль за день, или о том, как императрица Елизавета разъезжала в специальной карете-санях, оборудованных печью и карточным столом; с какой скоростью проезжали расстояние от Петербурга до Москвы (486 миль) Александр I, которому потребовалось на это в 1810 г. сорок два часа, и Николай I, преодолевший это расстояние в декабре 1833 г. «за феноменальные тридцать восемь часов». Не останавливаясь на этом, Набоков приводит воспоминания Алексея Вульфа, приятеля Пушкина, как тот на дядиной тройке целый день с раннего утра до восьми вечера преодолевал сорок верст от Торжка до Малинников в пределах Тверской губернии после обильного снегопада.

Книгу Набокова можно назвать трудом жизни писателя. Благодаря дару художника и исследователя он — лишенный доступа к рукописям Пушкина — сумел прочитать роман так, как и не снилось нашему литературоведению.

Как известно, Достоевский утверждал, что если бы Татьяна овдовела, «то и тогда бы не пошла за Онегиным. Надобно же понимать всю суть этого характера!» Набоков, исконно не принимавший Достоевского (тем не менее испытывавший, как это ни парадоксально, глубокое воздействие его творчества), противопоставляет свое понимание развития образа Татьяны. Последнее свидание Онегина с ней оборвалось «незапным звоном шпор» ее мужа. Но кончились ли на этом их отношения?

Татьяна отказывает Онегину, произнося героическую фразу: «Но я другому отдана; / Я буду век ему верна». Но все ли оборвалось этими словами любящей женщины?

Л. Толстой записал в Дневнике 1894 года, что обычно романы кончаются тем, что герой и героиня женились. «Описывать жизнь людей так, — продолжает он, — чтобы обрывать описание на женитьбе, это все равно, что, описывая путешествие человека, оборвать описание на том месте, где путешественник попал к разбойникам». Окончить «Евгения Онегина» звоном шпор мужа Татьяны — при том что оба героя любят друг друга, — это не столь уж многим отличается от варианта Толстого. Сам он рискнул повести своих персонажей дальше, описав настойчивые ухаживания Вронского за Анной, которая тоже была «отдана — верна».

Набоков первый предложил иное прочтение концовки романа Пушкина. Ответ Татьяны Онегину отнюдь не содержит тех примет «торжественного последнего слова», которые в нем стараются обнаружить толкователи. Набоков обращает внимание на трепещущую, чарующую, «почти ответную, почти обещающую» интонацию отповеди Татьяны Онегину и как при этом «вздымается грудь, как сбивчива речь», увенчиваемая «признанием в любви, от которого должно было радостно забиться сердце искушенного Евгения». Но Пушкин не захотел продолжить роман, как бы оставив это сделать Льву Толстому.

Дедукция подчас ведет писателя к далеко идущим и неожиданным выводам. Всем памятны пушкинские строки, обращенные к няне Арине Родионовне: «Выпьем, добрая подружка / Бедной юности моей». Экстраполируя желания юного поэта на 70-летнюю старушку, Набоков утверждает, что она «очень любила выпить». Набоков заставляет читателя вдумчивее подходить к каждой строке, к каждому пушкинскому слову, делает удивительные наблюдения. Вот Татьяна просит няню послать тихонько внука с письмом к Онегину (Набоков даже реконструировал французский текст письма Татьяны): «Насколько мы можем предполагать, это тот самый мальчик (в первом черновике его зовут Тришка, т. е. Трифон), который подавал сливки в главе Третьей, XXXVII, 8, а возможно, и совсем малыш, заморозивший пальчик в главе Пятой, II, 9–14».

Набоков так проникает в реалии усадьбы Лариных (леса, источники, ручьи, цветы, насекомые и проч.), в родственные и иные отношения их семейства в деревне и в Москве, как мог сделать только человек, как бы наделенный генетической памятью, видящий все это духовным зрением, глазом души своей. Набоков не только комментирует текст, но и живет им — пушкинское становится для него исходным моментом собственного сотворчества. Пушкин вступил в игру со своим героем: то догоняет Онегина в театре, то встречается с ним в Одессе, то рисует себя вместе с ним на набережной Невы. И уже не только Онегин, но и Пушкин становится персонажем романа. Игра оборвалась вместе с романом, который поэт пытался, подчеркивает Набоков, продолжить. «Проживи Пушкин еще 2–3 года, — заметил как-то Набоков, — и у нас была бы его фотография». Продолжая предложенную Набоковым игру, можно сказать, что через несколько лет Пушкин сфотографировался бы с «добрым малым, как вы да я, как целый свет», засвидетельствовав реальность всего происходящего. «Мой Пушкин» Набокова, так же как «мой Пушкин» В. Розанова, М. Цветаевой, А. Ахматовой, В. Ходасевича и других писателей, становится частью его собственной художественной и эстетической структуры, преображаясь в образы.

В своих комментариях Набоков нередко ссылается, по большей части критически, на своих предшественников в переводе «Евгения Онегина» на английский язык. Это четыре издания: перевод Генри Сполдинга (Лондон, 1881), Бабетты Дейч (в «Сочинениях Александра Пушкина», вышедшего по-английски под ред. А. Ярмолинского в Нью-Йорке в 1936 и 1943 гг.), Оливера Элтона (Лондон, 1937; перевод печатался также в журнале «The Slavonic Review» с января 1936 по январь 1938 г.) и перевод Дороти Прэлл Рэдин и Джорджа З. Патрика (Беркли, 1937).

Источник

XXXVI

Здесь заканчивается описание онегинского дня зимой 1819 г., которое, с перерывами на отступления, занимает всего лишь тринадцать строф (XV–XVII, XX–XXV, XXVII–XXVIII, XXXV–XXXVI).

См. отмеченную Модзалевским в биографии Якова Толстого («Русская старина», XCIX, [1899], с. 586–614; С, [1899], с. 175–199) любопытную параллель между днем Онегина и четверостишиями Якова Толстого (абсолютно бездарными), написанными весьма архаичными четырехстопными ямбами с налетом журналистской лихости, предвещающей сатиру середины века, и озаглавленными «Послание к Петербургскому жителю» (в сборнике дрянных стихов «Мое праздное время» [май?], 1821), где есть такие строчки:

Менее чем за три года до того, как была написана первая глава, этот самый Яков Толстой (1791–1867, офицер и стихоплет), которою Пушкин знал по полулитературным петербургским вечерам (встречам либеральной «Зеленой лампы», неизменно упоминающейся всяким литературоведом наряду с кружком «Арзамас», хотя ни первая, ни второй не сыграли абсолютно никакой роли в развитии пушкинского таланта, просто литературоведы обожают литературные «группы»), в рифмованном послании обращался к Пушкину с наивной мольбой «отвадить» его от «немецкого вкуса» и научить писать «столь же сладко», как пишет автор «Руслана». Такое впечатление, что в первой главе Пушкин намеренно преподал бедняге-рифмачу урок на примере его же собственной темы.

Ср. «Советы о реформе, особливо игорных клубов», преподанные неким членом Парламента (1784; процитировано Эндрю Штейнметцем в «Игорном столе» / Andrew Steinmetz, «The Gaming Table», [London, 1870], I, p. 116) и содержащие описание дня молодого лондонского модника:

«Просыпается он лишь когда пора уже отправляться на верховую прогулку по Кенсингтонскому саду; возвращается переодеться; обедает поздно; затем отправляется на карточный вечер, точно так же, как и накануне… Вот каков нынешний модный образ жизни, от „Его Светлости“ до сержанта гвардии».

Статья В. Резанова о «влиянии Вольтера на Пушкина» [259] заставила меня обратиться к вольтеровской сатире «Светский человек» («Le Mondain», 1746), которая изображает «train de jour d’un honnête homme» [260] (стих 64) и содержит совершенно «онегинские» строчки (65–66, 89, 91, 99, 105–107):

(См. также коммент. к гл. 1, XXIII, 5–8.)

8 — Ср. в «Характерах» (1688) у Лабрюйера: «Il [Narcisse] fera demain ce qu’il fait aujourd’hui et ce qu’il fit hier» [265] (описание дня молодого человека, «О городе» / «De la Ville», эпизод 12).

XXXVII

2 — старое французское клише le bruit, le tumulte, le fracas du monde, штамп, восходящий к Риму и римской поэзии. Я воспользовался английскими выражениями, например байроновским «веселым светским гулом» («the gay World’s hum» — «Дон Жуан», песнь XIII, строфа XIII, 4). Это вовсе не то же самое, что реально слышимые шум и толкотня городской жизни, описанной в одной из предыдущих строф (см. мой коммент. к XXXV, 9).

6—10 «Годдам!», поэмке в четырех песнях, написанной «par un French-Dog [собакой-французом]» в месяце Фримере («месяце инея») XII года (октябрь — ноябрь 1804 г.), песнь I:

«сплине» см. коммент. к следующей строфе.

8 Beef-steaks… — Европейский бифштекс представлял собой небольшой, толстый, темно-красный, сочный и нежный кусок мяса, особую часть вырезки, справа щедро окаймленной янтарным жиром, и имел — если имел — мало общего с нашими американскими «стейками», безвкусным мясом нервных коров. Ближайшее подобие такого beef-steaks — филе-миньон.

«Сын Отечества», 1814, с. 128) и звучало как «бифстекс» (ед. ч.), а затем под влиянием немецкого языка превратилось в «бифштекс». В пушкинское время, когда годовая подписка на еженедельный журнал стоила тридцать рублей, порция бифштекса обходилась в двадцать пять копеек.

9 Шампанской [правильно: «шампанского»] обливать бутылкой… — В переводе я сохранил пушкинскую грамматическую погрешность. Строчка означает «запивать шампанским».

«Московский телеграф», ч. 34, № 14), в 1818 г. в Москву из Франции было завезено 158 804 бутылки шампанского приблизительно на сумму в 1 228 579 рублей; в 1824 г. — 374 678 бутылок.

14 И брань, и саблю, и свинец… — Стих раздражает своей неясностью. Что именно разлюбил Онегин? «Брань» означает военные действия; отсюда можно предположить, что около 1815 г. Онегин, подобно многим другим из числа «золотой молодежи» того времени, служил в действующей армии; более вероятно, однако, и об этом свидетельствует рукопись, что здесь говорится о дуэлях; но (для оценки поведения Онегина позже, в гл. 6) было бы крайне важно яснее сообщить о его дуэльном опыте.

«Саблю и свинец» — галлицизм, le sabre et le plomb — «палаш и пуля». Ирландец в 1800 г. сказал бы «эфес и дуло».

Сэр Джоуна Баррингтон в «Частных записках о времени моей жизни» (Jonah Barrington, «Personal Sketches of His Own Times», 1827, II, 6–7) говорит:

«Около 1777 года к „пожирателям огня“ [дуэлянтам] в Ирландии относились с огромным почтением. Ни один молодой человек не мог считать свое образование завершенным, не обменявшись выстрелами с кем-либо из знакомых. Первые два вопроса, которые задавали, желая выяснить репутацию юноши, были: „Из какой он семьи?“ [и] „стрелялся ли он?“».

На с. 10–14 Баррингтон цитирует принятый в Клонмелле рукописный кодекс чести. (См. также коммент. о дуэлях к гл. 6, XXIX–XXX.)

Интересно, нет ли связи между фр. é («пресыщенный», «скептический») и англ. to blaze в значении «стреляться».

Пушкин упоминается в числе «nobles seigneurs… qui… appelaient près d’eux pour s’exercer avec lui dans cet art qu’ils aimaient» [267] «Заметка об [Августине] Гризье» Роже де Бовуара в кн. «Оружие и дуэль» / A. Grisier, «Les Armes et le duel», Paris, 1847).

8 В черновой рукописи (2369, л. 16 об.):

XXXVIII

1—2 — Русские критики с огромным рвением взялись за эту задачу и за столетие с небольшим скопили скучнейшую в истории цивилизованного человечества груду комментариев. Для обозначения хвори Евгения изобрели даже специальный термин: «онегинство», тысячи страниц были посвящены Онегину как чего-то там представителю (он и типичный «лишний человек», и метафизический «денди», и т. д.). Бродский (1950), взобравшись на ящик из-под мыла, употребленный с той же целью за сто лет до него Белинским, Герценом и иже с ними, объявил «недуг» Онегина результатом «царской деспотии».

И вот образ, заимствованный из книг, но блестяще переосмысленный великим поэтом, для которого жизнь и книга были одно, и помещенный этим поэтом в блестяще воссозданную среду, и обыгранный этим поэтом в целом ряду композиционных ситуаций — лирических перевоплощений, гениальных дурачеств, литературных пародий и т. д., — выдается русскими педантами за социологическое и историческое явление, характерное для правления Александра I (увы, эта тенденция к обобщению и вульгаризации уникального вымысла гениального человека имеет приверженцев и в Соединенных Штатах)

3 …английскому сплину [см. также XVI, 9 — XXXIII, 8 — beef-steaks] — Диета, на которую Пушкин сажает Онегина, лишь способствует его гипохондрии: я полагаю, что здесь присутствует любопытная реминисценция, отсылающая нас к «Письмам русского путешественника» Карамзина, где в письме из Лондона (лето 1790 г., не датировано) встречается следующая (уже тогда не соответствующая действительности) мысль: « есть их обыкновенная пища. От того густеет в них кровь; от того делаются они флегматиками, меланхоликами, несносными для самих себя, и не редко самоубийцами [это] физическая причина их [сплина]…»

3—4 Хандра («-хондрия») и сплин «гипо-») иллюстрируют наглядное разделение словесного труда между двумя нациями, обе из которых известны своей любовью к скуке: англичане взяли себе первую часть слова, а русские — вторую. Конечно, гипохондрия (в первоначальном, широком значении этого слова, не включающем американский оттенок maladie imaginaire [268] ), не является особенной принадлежностью какого-либо места или времени. Сплин в Англии и скука во Франции вошли в моду в середине XVII в., и в течение последующего столетия французские трактирщики умоляли страдающих сплином англичан не сводить счеты с жизнью в их заведениях, а жители швейцарских гор — не бросаться в их пропасти, к столь крайним мерам не приводила повальная, но протекающая значительно легче скука (ennui). Эта тема, даже если ограничиться строго литературными рамками, слишком нудна, чтобы подробно рассматривать ее в нашем комментарии, но несколько примеров привести необходимо в доказательство того, что к 1820 г. скука уже была испытанным штампом характеристики персонажей, и Пушкин мог вволю с ним играть, в двух шагах от пародии, перенося западноевропейские шаблоны на нетронутую русскую почву. Французская литература XVIII и начала XIX в. изобилует мятущимися, страдающими от сплина молодыми героями Это был удобный прием, он не давал герою сидеть на месте. Байрон придал ему новое очарование, подлив в жилы Рене, Адольфа, Обермана и их товарищей по несчастью немного демонической крови.

«Гипохондрике», № 1 («The London Magazine», 1777, October) пишет:

«Льщу себе мыслью, что Гипохоидрик в качестве собрания регулярно публикуемых очерков будет благожелательно принят в Англии, где недуг, известный под названием меланхолии, гипохондрии, сплина или скуки, давно считается почти что национальной болезнью».

Потом, в № 5 (1778, February), он проводит различие между меланхолией и гипохондрией, говоря, что первая «поистине беспросветна», а вторая «фантастически отвратительна». И конечно, на отдельных своих стадиях этот недуг соответствует классическим определениям, данным ему в сочинениях медиков, посвященных гипохондрии и истерии. Во Франции Лафонтен употреблял существительное («Басни», кн. II, № 18: «Chatte métamorphosée en femme» [272] ) в значении «совершеннейший сумасброд», что соответствует лишь первой части Босуэллова определения.

У Лагарпа в «Лицее…» (1799, цитирую по изд. 1825 г., V, с. 261):

«Je ne sais si même en Angleterre, où l’on connait une maladie endémique qui est le dégoût de la vie, on parlerait ainsi [как и Сенека] de la passion de la mort; et le spleen n’était pas connu à Rome» [273]

—10, «Spleen, noir» y Парни и «черный сплин» в гл. 6, XV, 3 (в коммент. к гл. 6, XV–XVI).

У Нодье в письме другу (Гою) в 1799 г:

«Quelle est donc cette terrible maladie, cette langueur… ennui insupportable… mal affreux…» [277] (размышления, которым предается Гюстав де Линар в «Валери»).

Сенанкур, «Оберман» (1804), письмо LXXV:

До работы над «Онегиным» Пушкин «Обермана» еще не читал; он приобрел экземпляр первого издания лишь когда неподражаемо очаровательный «Оберман» наконец прославился благодаря эпиграфу в «Делорме» (1829, из первого абзаца письма XLV Обермана) и второму изданию (1833). Интонациям «Обермана» (см. приведенный отрывок) подражает Лермонтов в «Герое нашего времени» (1840): дневник Печорина, «3 июня».

У Шатобриана, 1837 («Замогильные записки» / «Mémoires d’outre-tombe», ed. Levaillant, pt. II, bk. I, ch. 11):

«Une famille de Renés-poètes et de Renés-prosateurs a pullulé; on n’a plus entendu bourdonner que des phrases lamentables et décousues… il n’y a pas de grimaud… qui, à seize ans, n’ait épuisé la vie… qui, dans l’abîme de ses pensées, ne se soit livré au „vague de ses passions“». [280]

Наконец, y Байрона в «Дон Жуане», XIII, CI, 5–8:

(Последняя строчка очень удачна, завершающее ее великолепно имитирует зевок.)

Пишо здесь дает примеч. 40. «Ennui est devenu un mot anglais à la longue Nos voisins ont les mots etc., etc.» [282]

И Байрона, и Пишо опередила Мария Эджуорт со своей переводчицей мадам Э. де Бон: «Этот недуг [ennui] не имеет точного английского названия, но, увы! в Англии прижилось его чужеземное имя» (Мария Эджуорт, «Ennui, или Воспоминания графа Гленторна» [написано в 1804, опубл. в Лондоне в 1809], гл. 1. Эта «Повесть о светской жизни», где завязкой служит подмена младенца, появилась на французском языке в 1812 г., но была на континенте не очень популярна).

Г. Фонсгрив (G. Fonsegrive) описывает ennui в La Grande Encyclopédie, vol. XV (ок. 1885), его определение (мною здесь переведенное) верно для гипохондрических настроений всех вымышленных персонажей онегинского духа:

«„Ennui“ есть ощущение печали, тревожной и непонятной, происходящее из чувства апатии и бессилия…

Насладившись чем-либо, склонный к размышлению человек с удивлением сознает, сколь пусто любое наслаждение…

Несколько раз отметив несоответствие надежды и действительности… он склонен видеть в этом закон природы… Таково состояние духа Рене.

Приверженность эпикурейству также порождает ennui»

всем надоесть; 2) покончить жизнь самоубийством; 3) вступить в какое-нибудь основательное религиозное общество; 4) тихо смириться.

Вокабуляр, обслуживающий ennui, включает также «тоску» и «скуку», которые Пушкин, из просодических соображений, часто использует как синонимы к «хандре».

9 Child-Horàld — произносится «Чильд-Гарольд», под влиянием французского произношения «Шильд-Арольд». Это — Чайльд Гарольд, герой байроновского «романа» (1812), чье лицо «часто в неистовом, веселом настроеньи странную муку выражало» (песнь I, VIII), который никем «не был любим» (IX) и чья «молодость была растрачена в безумнейших причудах» (XXVII), у него бывают «приступы хандры» (XXVIII), он «обречен ненавидеть себя, каким он стал из-за „усталости, порожденной / Всем, что ему встречается“ — „постоянной, нескончаемой мрачности, / Знаменитой тоски Агасфера“» (четырехстопная вставка после LXXXIV) и т. д.

В отвергнутом чтении этого стиха в черновой рукописи (2369, л. 16 об.) вместо героя Байрона упомянут Адольф — герой Бенжамена Констана.

Французская традиция и французское произношение, кое-какое понятие об английском «ch», транскрибирование на русский со смеси английского и французского и, наконец, но не в последнюю очередь, небрежность наборщиков — все это в совокупности привело к тому, что имя Чайльд Гарольда еще в прижизненных изданиях ЕО претерпело следующий ряд мутаций:

Child-Harold (фр.), гл. 1, XXXVIII, 9 — 1825, 1829 (так же и в черновой рукописи, 2369, л. 16 об.);

(фр.), гл. 1, XXXVIII, 9 — 1833, 1837;

Чильд Гарольд, гл. 4, XLIV, 1 — 1828, 1833, 1837 (в черновой рукописи, 2370, л. 77 об. и в обеих беловых — через дефис);

Чельд Гарольд, — 1825;

Чильд Гарольд, примеч. 4 — 1829;

Чальд Гарольд, примеч. 5 — 1833;

Последние четыре варианта встречаются в примеч. 4 к гл. 1, XXI, 4 В черновом наброске этого примечания у Пушкина стоит сокращение «Ч. H», как если бы он напоминал себе, что «ch» правильно произносится как русское «ч», а не как французское «ш».

Русское «Гарольд», как, конечно же, и французское «Harold», имеет ударение на последнем слоге. Дефис появился по аналогии с французскими двойными именами (типа Шарль-Анри). На самом деле, конечно, «Чайльд» является архаическим обозначением юноши благородных кровей, особенно будущего носителя рыцарского звания.

См. также мой коммент. к гл. 4, XLIV, 1.

несметным пересказам неутомимых французов. Лубочные русские переложения французских романов читали только низшие сословия, а восхитительная музыка баллад Жуковского, написанных по мотивам английских и немецких поэм, завоевали русской литературе такую славу, что ущерб, нанесенный Шиллеру или Грэю, не имел большого значения. Дворянин-литератор, петербургский щеголь, скучающий гусар, образованный помещик, провинциальная барышня в осененном липами замке из крашеного дерева — все они читали Шекспира и Стерна, Ричардсона и Скотта, Мура и Байрона, а также немецких романистов (Гете, Августа Лафонтена) и итальянских поэтов (Ариосто, Тассо) во французских переложениях, и только в них.

Первым французским переводчиком Байрона был, кажется, Леон Тьессе (Léon Thiessé, «Zuleika et Sélim, ou la Vierge d’Abydos», Paris, 1816), но его переводы читали мало. Отрывки из четырех песен «Чайльд Гарольда» и фрагменты из «Шильонского узника», «Корсара» и «Гяура» были анонимно опубликованы в Женевской универсальной библиотеке в серии «Литература», т. V–VI (1817), VII, IX (1818) и XI (1819). Именно об этих переводах (которые сам Байрон, недостаточно знавший французский, ставил выше пишотовских!) идет речь, например, в письме Вяземского А. Тургеневу в Петербург от 11 октября 1819 г. «Я все это время купаюсь в пучине поэзии: читаю и перечитываю лорда Байрона, разумеется, в бледных выписках французских» <28>. Примерно в то же время на тот же женевский источник вынуждены были полагаться Ламартин и Альфред де Виньи во Франции.

К 1820 г. нетерпеливые русские читатели уже могли получить четыре начальных тома первого издания (1819) сочинений Байрона, переводы которых выполнили Пишо и де Салль; в этих-то прозаических переложениях, жалких и искаженных подобиях оригиналов, Пушкин впервые и прочитал (возможно, по дороге из Петербурга в Пятигорск, и уж наверняка в Пятигорске, летом 1820 г., вместе с братьями Раевскими, см. коммент. к XXXIII) «Корсара», «Манфреда» и первые две песни «Паломничества Чайльд Гарольда». Видение о барышнях Раевских (знавших английский от гувернантки), в беседках либо во гротах обучающих влюбленного, но усердного Пушкина языку Байрона, — не более чем легкий бред русских издателей. Необходимо отметить, что, превращая всю поэзию Байрона в гладкую французскую прозу, Пишо не только не заботился о точности, но методично переписывал байроновские тексты самым легкочитаемым, то есть самым банальным, французским языком прошлого столетия.

В том первом издании сочинений Байрона переводчики, Amédée Pichot и Eusèbe de Salle, сохранили анонимность. Во втором издании они подписались общим псевдонимом что является (неточной) анаграммой их имен и, по нелепой случайности, звучит сходно с русским словом «шестипалый». Во время подготовки третьего издания А. П. и Э. Д. С. поссорились (см. примечание Пишо, VI, с 241), и начиная с восьмого тома (1821) Пишо остался в творческом одиночестве. Вот краткое описание четырех изданий этого монументального и бездарного труда; все они выпущены парижским издателем Ladvocat (более подробные библиографические сведения см. в каталоге Французской национальной библиотеки и в перечне переводов на французский язык у Эдмона Эстева в книге «Байрон и французский романтизм» (Edmond Estève, «Byron et le Romantisme français», Paris, 1907, p. 526–533)):

(1) «OEuvres de lord Byron», –1821 (в т. 1, 1819, вошли «Le Corsaire», «Lara» и «Adieu»; в т. 2, 1819 — «Le Siège de Corinthe», «Pansina», «Le Vampire», «Mazeppa» и стихотворения, в т. 3, 1819 — «La Fiancée d’Abydos» и «Manfred»; в т. 4, 1819 — первые две песни из «Le Pèlerinage de Childe-Harold»; в т. 5, 1820 — третья песнь из «Childe-Harold», «Le Giaour» и «Le Prisonnier de Chillon»; в т. 6, 1820 — первые две песни из «Don Juan»; в т. 7, 1820 — четвертая песнь из «Childe-Harold»; в т. 8, 1820 — «Верро» и стихотворения; в т. 9, 1820 — четыре акта «Marino Faliero»; в т. 10, 1821 — пятый акт «Marino Faliero», стихотворения и «Les Poètes anglais et les Critiques écossais»).

(2) OEuvres complètes de lord Byron, перевод A. E. de Chastopalli (первые три тома) и А. Р. (последние два тома), в 5-ти т., 1820–1822 (в т. 2, 1820, вошли «Le Giaour», первые две песни из «Don Juan» и «Beppo», в т. 3, 1820 — «Childe Harold» и «Vampire», из последующих изданий исключенный).

(3) OEuvres complètes de lord Byron, перевод A. P. и E. D. S. (первые семь томов) и А. Р. (последние три тома), в 10-ти т., 1821–1822.

(4) «4 e édition entièrement revue et corrigée», «в переводе A. P…t», с предисловием Шарля Нодье, в 8-ми т., 1822–1825 (первые пять томов вышли в 1822 г., в т. 2 вошел «Childe-Harold»; в т. 6, 1823 — первые пять песен из «Don Juan», а в т. 7, 1824 — все остальные).

В своем комментарии я пользовался 2-м и 4-м изданиями.

Пушкин, находясь в Михайловском, написал Вяземскому в Москву в ноябре 1825 г.: «Прочитав первые 2 [песни „Дон Жуана“], я сказал тотчас [Николаю] Раевскому, что это chef-d’oeuvre Байрона, и очень обрадовался, после увидя, что W. Scott моего мнения» (отзыв Скотта, опубликованный в «Эдинбургском еженедельном журнале» от 19 мая 1824 г. цитировался русскими изданиями).

«Дон Жуана» Пишо вышли в т. 4 в 1820 г., и впервые Пушкин прочел их, вместе с последними двумя песнями «Паломничества» не раньше января 1821 г. и не позднее мая 1823 г., либо в Каменке (Киевской губернии), либо в Кишиневе. Впоследствии, но не позднее осени 1824 г., к нему попал 6-й том 4-го (1823), пишотовского издания с уже известными ему двумя песнями из «Дон Жуана» и с тремя следующими.

В том же письме Вяземскому, из Михайловского в Москву в ноябре 1825 г., приведенному выше фрагменту предшествуют следующие слова: «Что за чудо Д[он] Ж[уан]! Я знаю только 5 перв. песен».

Наконец, в декабре 1825 г. Пушкин, в Михайловском, с помощью своих приятельниц Аннеты Вульф и Анны Керн получил из Риги (служившей окном в западную литературу) остальные одиннадцать песен «Дон Жуана» в 7-м пишотовском томе (1824).

Здесь, возможно, уместны будут несколько хронологических примеров, иллюстрирующих единоборство поэта с английским языком. Большей частью они основаны на рукописях, собранных Львом Модзалевским, Цявловским и Зенгер в публикации «Рукою Пушкина» (М., 1935)

— часто только дочерей. У Ольги, сестры поэта, одно время была английская гувернантка, мисс или миссис Бейли (Bailey или Baillie), однако точно известно, что, уезжая в 1820 г. из Петербурга в свою плодотворную южную ссылку, Пушкин английского не знал. Как и большинство русских, он не был силен в языках: даже его французский, освоенный в детском возрасте, был лишен индивидуальности и, судя по письмам поэта, на протяжении всей его жизни сводился к блестящему владению речевыми штампами XVIII в. Во всех своих периодически (с начала 1820-х по 1836 г.) предпринимаемых попытках изучить английский самостоятельно Пушкин так и не продвинулся дальше начальной стадии. Из его одесского письма Вяземскому в июне 1824 г. мы узнаем, что он по-прежнему произносит «Чильд Гарольд», что лишь на полшага отличается от французского произношения.

В 1821 или 1822 г., взявшись без подстрочника переводить первые четырнадцать строчек байроновского «Гяура» на французский (характерен выбор языка перевода!), Пушкин, словно двоечник-школяр, передает «the Athenian’s grave» («надгробие афинянина») как «la grève d’Athènes» — «песчаный берег Афин», тогда как в его волшебном русском это словосочетание преобразилось в «прах Афин».

Пытаясь в 1833 г. с помощью англо-французского словаря сделать дословный перевод начала «Прогулки» Вордсворта, Пушкин неверно понимает такие простые выражения, как «brooding clouds» («нависшие облака»), «twighligt of its own» («внутренний сумрак [в пещере]»), «side-long eye» («краем глаза, боковым зрением»), «baffled» («затрудненный») (тетрадь 2374, л. 31 и 31 об.)

В 1835 г., работая над заметками, основанными на «Mémoires de lord Byron» (изд. Thomas Moore, перевод Mme Louise Sw[anton]-Belloc, Paris, 1830), Пушкин, в ужасной французской манере, как и десятью годами раньше в черновике ЕО, гл. 2, XXIb, 1, расшифровывает «Mrs» (миссис) как «мистрисс» <30>.

«To Ianthe» («Ианте»), передает «guileless beyond… imagining» («простодушный сверх всякого воображения») как «не обманчивая пред воображением», a «hourly brightening» («прояснение на час») как «минутное сияние» <31>.

11 бостон — это не танец, а карточная игра, родственница виста «Русский бостон» лишь немногим отличается от обычного (например, главная масть в нем не червонная, а бубновая) и представляет собой разновидность бостона-фонтенбло.

12 Ни милый взгляд, ни вздох нескромный… — Здесь, чтобы точно перевести русский четырехстопный стих, понадобилась вся длина английского александрийского стиха! Случай поистине редкий, парадоксальный.

13 Ничто не трогало его — Галлицизм (rien ne le touchait), который до самого 1860 г. осуждали даже некоторые западники. Сегодня это сочетание в русском языке совершенно естественно.

3 Черновая рукопись (2369, л. 16 об.):

9 Черновая рукопись (там же), отвергнутое чтение:

Источник