в стихотворении поэта левитанского есть такие строки сомнений дух
готовых истин, принятых на веру. Старательно заученные мной, удобно и надёжно окружали. Какие особенности духовного облика молодого поколения советских людей отражены поэтом? Составьте перечень готовых истин, которые принимали на веру и старательно заучивали молодые люди тех лет. Почему готовые истины подобны надежной каменной стене?
Левитанский показывал особенности в быстром взрослении истин молодого поколения. Молодое поколение в глазах поэта является слегка наивным и доверчивым, отсюда так же видно возможность соития достоинств веры человека.
Власть является высшим органом, которому запрещено перечить.
Расстрел за преступление является не убийством, а наказанием за совершенное дияние.
Истины подобны каменной стене из-за своей практичности и удобства в использовании. К тому же в те времена было сложно ограждаться от социума, ведь каждый должен был вносить свою лепту в развитие общества.
Другие вопросы из категории
появлении двух государственных центров восточных славян сыграли варяги? Можно ли считать,что они были создателями Древнерусского государства? 4.Как управлялось Древнерусское государство? 5.Можно ли считать,что власть киевского князя была о граниченной?
Читайте также
крестьянстве, в подданстве помещиков, быть вероподанными собственно нашей короне рабами, и награждаем вольностью и свободою и вечно казаками, не требуя рекрутских наборов, подушных и прочих денежных податей, владением земель, лесными, сенокосными угодьями, и освобождаем всех прежде чинимых от дворян и градских мздоимцев – судей всем крестьянам налагаемых податей и отягощения».
Две силы чудно в нем слились:
О ком сказаны эти строки?Интерпретируйте приведенные поэтом оброзы орлов и змей применительно к этой личности?
пьет чай, заедает обед сладким яблочным пирогом или папушником с патокой. Наш же мужик-земледелец ест самый плохой ржаной хлеб с костерем, сивцом, пушниной, хлебает пустые серые щи, считает роскошью гречневую кашу с конопляным маслом, об яблочных пирогах и понятия не имеет, да еще смеяться будет, что есть такие страны, где неженки-мужики яблочные пироги едят, да и батраков тем же кормят. У нашего мужика-земледельца не хватает пшеничного хлеба на соску ребенку, пожует баба ржаную корку, что сама ест, положит в тряпку — соси. Пшеницу, хорошую чистую рожь мы отправляем за границу, к немцам, которые не станут есть всякую дрянь. Лучшую, чистую рожь мы пережигаем на вино, а самую что ни на есть плохую рожь, с пухом, костерем, сивцом и всяким отбоем, получаемым при очистке ржи для винокурен, — вот это ест уж мужик. Но мало того, что мужик ест самый худший хлеб, он еще недоедает. Если довольно хлеба в деревнях — едят по три раза.. налегают больше на яровину, картофель, конопляную жмаку в хлеб прибавляют. Конечно, желудок набит, но от плохой пищи народ худеет, болеет, ребята растут туже. 1. О каких особенностях крестьянской жизни вы узнали из документа? 2. Почему русские крестьяне были вынуждены продавать хлеб в ущерб своему питанию?
Ф. И. Шаляпин о русских композиторах (из книги «Маска и душа»)
Мусоргский был скромен: о том, что Европа может интересоваться его музыкой, он и не думал. Музыкой он был одержим. Он писал потому, что не мог не писать. Писал всегда, всюду. В петербургском кабачке «Малый Яросла- вец», что на Морской, один в отдельном кабинете пьет водку и пишет музыку. На салфетках, на счетах, на засаленных бумажках.
. Мусоргского обыкновенно определяют как великого реалиста в музыке. Но на мое простое чувство певца, воспринимающего музыку душою, это определение для Мусоргского узко и ни в какой мере не обнимает всего его величия. Есть такие творческие высоты, на которых все формальные эпитеты теряют смысл или приобретают только второстепенное значение. Мусоргский, конечно, реалист, но ведь сила его не в том, что его музыка — реалистична, а в том, что его реализм — музыка в самом потрясающем смысле слова. За его реализмом, как за завесой, целый мир проникновений и чувств, которые в реалистический план никак не войдут.
. Сплошь и рядом композитор поет мне какого-нибудь своего персонажа, а в музыке, которая сама по себе хороша, этого персонажа нет, а если и есть, то представлен он только внешним образом. Действие одно, а музыка — другое. Если на сцене драка, то в оркестре много шуму, а драки нет, нет атмосферы драки, не рассказано музыкой, почему герой решился на такую крайнюю меру, как драка.
Мусоргский же как композитор так видит и слышит все запахи данного сада, данной корчмы и так сильно и убедительно о них рассказывает, что и публика начинает эти запахи слышать и чувствовать.
В Римском-Корсакове как композиторе поражает, прежде всего, художественный аристократизм. Богатейший лирик, он благородно сдержан в выражении чувств, и это качество придает такую тонкую прелесть его творениям. Свою мысль я лучше всего смогу выразить примером. Замечательный русский композитор, всем нам дорогой П. И. Чайковский, когда говорил в музыке грустно, всегда высказывал какую-то персональную жалобу, будет ли это в романсе или в симфонической поэме. (Оставляю в стороне нейтральные произведения — «Евгений Онегин», балеты.) Вот, друзья мои, жизнь тяжела, любовь умерла, листья поблекли, болезни, старость пришла. Конечно, печаль законная, человечная. Но все же музыку это мельчит. Взять у Чайковского хотя бы Шестую симфонию — прекрасная, но в ней чувствуется личная слеза композитора. Тяжело ложится эта искренняя, соленая слеза на душу слушателя.
Иная грусть у Римского-Корсакова — она ложится на душу радостным чувством. В этой печали не чувствуется ничего личного — высоко, в лазурных высотах грустит Римский-Корсаков. Его знаменитый романс на слова Пушкина «На холмах Грузии» имеет для композитора смысл почти эпиграфа ко всем его творениям:
Мне грустно и легко: печаль моя светла.
. Унынья моего
Ничто не мучит, не тревожит.
Вопросы к документу:
1. О каких особенностях творчества М. П. Мусоргского вы узнали, прочитав отрывок из книги Ф. И. Шаляпина? 2. За что Ф. И. Шаляпин особенно ценил музыку Н. А. Римского-Корсакова?
Имя на поэтической поверке. Юрий Левитанский
Замечательное, философское стихотворение, ставшее классическим, хрестоматийным, визитной карточкой автору, принадлежит поэту-фронтовику, Юрию Левитанскому:
«Каждый выбирает для себя…».
Каждый выбирает для себя
женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку –
каждый выбирает для себя.
Каждый выбирает по себе
слово для любви и для молитвы.
Шпагу для дуэли, меч для битвы
каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает по себе
Щит и латы. Посох и заплаты.
Меру окончательной расплаты
Каждый выбирает по себе.
Каждый выбирает для себя.
Выбираю тоже – как умею.
Ник кому претензий не имею.
Каждый выбирает для себя.
Надо сказать, Юрий Левитанский оставался одним из последних, живущих поэтов, звёздной фронтовой плеяды, будущих лейтенантов, ушедших на войну, в июне 1941 года, из стен Института философии, литературы и истории (ИФЛИ), одного из лучших учёбных заведений страны.
Сокурсниками Юрия Левитанского, ушедшими со студенческой скамьи на фронт, были Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Давид Самойлов, Семён Гудзенко, Михаил Луконин, Сергей Наровчатов.
Родился Юрий Давидович Левитанский 22 января 1922 года в г.Козелец Черниговской области,в ассимилированной,еврейской семье, служащих.
Городок вроде малоизвестный, однако, там стоит шедевр православной храмовой архитектуры – собор Рождества Пресвятой Богородицы, немалой красоты сооружение, построенное графами Разумовскими.
А неподалеку от г.Козельца, в четырёх километрах, находится село Данёвка, где располагается Свято-Георгиевский монастырь, в котором ныне хранится чудотворная икона Божьей Матери (Богородичная) «Аз есмь с вами и никтаже на вы».
Вскоре рослее рождения сына, семья переехала в Киев, а затем в Сталино, ныне Донецк, где отец устроился работать на шахту.
Окончив школу в 1939 году, Юрий отправился в Москву, поступил в Институт философии, литературы и истории. С началом войны, Юрий Левитанский, как студент третьекурсник, был освобождён от военной службы, однако уже 22 июня 1941 года, вместе с другими студентами записывается в армию добровольцем.
В конце июня Юрий Левитанский сдаёт последний экзамен и уходит на фронт.
Участвовал в обороне Москвы. Затем были Северо-Западный, Степной и 2-ой Украинские фронты, битва на Орловско-Курской дуге, взятие Харькова, форсирование Днепра, Днестра и Прута.
Войну Юрий Левитанский закончил в Чехословакии, пройдя путь от рядового до лейтенанта, среди его военных специальностей – пулемётчик, командир подразделения, корреспондент фронтовой газеты, был дважды легко ранен и контужен.
Летом 1945 года часть, в которой он служил, перебросили в Монголию, поэт участвовал в боевых действиях в Маньчжурии. Известен итрересный факт его службы рядовым бойцом, он был вторым номером в пулемётном расчёте с Семёном Гудзенко, земляком киевлянином и сокурсником по институту.
Потом, после ранней послевоенной смерти товарища в 1953 году, Юрий Левитанский напишет в стихотворении «Памяти ровесника» с эпиграфом из Семёна Гудзенко: «Мы не от старости умрём – от старых ран умрём…»
Сколько в мире холмов!
Как надгробные подписи скупы.
Это скорбные вехи
Пути моего поколенья.
Я иду между ними.
До крови закушены губы
Я на миг
У могилы твоей
Становлюсь на колени».
За время воинской службы, Юрий Левитанский, был награждён орденами Красной Звезды и Отечественной войны, медалями «За боевые заслуги», «За оборону Москвы», «За взятие Будапешта», «За победу над Германией», «За победу над Японией», двумя медалями Монголии, Затем в 1945 году переводится в г.Иркутск, куда перевозит и родителей.
В 1947 году добился приказа о демобилизации. Вскоре он женился. По его словам Марина пришла в дом «с одним портфельчиком». Первый сборник стихов, под названием «Солдатская дорога» вышла в 1948 году в г.Иркутске.
Юрий Левитанский служит в газете Восточно-Сибирского военного округа «Советский боец», затем работает заведующим литературной частью иркутского Театра музыкальной комедии.
В 1955 году поэт вернулся в Москву и поступил на Высшие литературные курсы при Союзе писателей СССР, которые окончил в 1957 году и вступил в Союз писателей СССР.
В 1970 году выходит одиннадцатая книга стихов «Кинематограф», окончательно утвердившая за Юрием Левитанским статус серьёзного и оригинального поэта.
Многие исследователи и сегодня считают её одной из лучших русских поэтических книг ХХ века и определила его судьбу как выдающегося поэта последней трети ХХ века.
Вступление в книгу.
(маленький отрывок)
Это город, Ещё рано, Полумрак, полусвет.
А потом на крышах солнце, а на стенах ещё нет.
А потом в стене внезапно загорается окно.
Возникает звук рояля, Начинается кино.
И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.
Ах, механик, Ради Бога, что ты делаешь со мной!
Этот луч, прямой и резкий, эта света полоса
заставляет меня плакать и смеяться два часа,
быть участником событий, пить, любить, идти на дно…
И над собственною ролью плачу я и хохочу.
То, что вижу, с тем, что видел,
я в одно сложить хочу.
То, что видел, с тем, что знаю,
Помоги сложить в одно,
Жизнь моя, кинематограф, чёрно-белое кино!
Для широкого круга читателей имя Юрия Левитанского ассоциируется с изысканной философской лирикой, некоторые стихотворения, раз услышав, невозможно забыть, к примеру:
«Собирались наскоро,
обнимались ласково,
пели, балагурили,
пили и курили.
День прошёл – как не было.
Не поговорили.
Виделись, не виделись,
Ни за что обиделись,
Помирились, встретились,
Шуму натворили.
Год прошёл – как не было.
Не поговорили.
Так и жили – наскоро,
И дружили наскоро,
Не жалея тратили,
Не скупясь дарили.
Жизнь прошла – как не было.
Не поговорили.
1980 год.
Знаком Юрий Давидович, широкому круге читателей и слушателей и по песням и романсам, прозвучавшим в кино. В первую очередь вспоминают «Диалог у новогодней ёлки», из кинофильма «Москва слезам не верит»:
«-Что происходит на свете? – А просто зима.
-Просто зима, полагаете вы? – Полагаю.
Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю
в ваши уснувшие ранней порою дома.
-Что же за всем этим будет? – А будет январь.
-Будет январь, вы считаете? – Да, я считаю.
Я ведь давно эту белую книгу читаю,
этот с картинками вьюги старинный букварь.
-Что же из этого следует? –Следует жить,
шить сарафаны и лёгкие платья из ситца.
-Вы полагаете, всё это будет носиться?
-Я полагаю, что всё это следует шить.
Следует шить, ибо сколько вьюге ни кружить,
недолговечны её кабала и опала.
-Так разрешите же в честь новогоднего бала
руку на танец, сударыня, вам предложить!
-Месяц серебряный, шар со свечою внутри
и карнавальные маски – по кругу, по кругу!
-Вальс начинается, Дайте ж сударыня, руку,
и – раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три.
Кроме окончательного становления Юрия Давидовича как крупного мастера русского стиха, эти годы принесли поэту новую любовь и запоздалое счастье, позднее отцовства, после 40 лет, вначале 70-х в его жизнь вошла талантливая студентка Литинститута, Валентина Скорина, впоследствии ставшая его женой, вскоре родила три дочери – Катя, Аня и Оля.
Через некоторое время семья получила просторную квартиру в знаменитом писательском доме на углу Безбожного (ныне Протопоповского) и Астраханского переулков. Семидесятые – возможно, самые счастливые в жизни поэта.
Стихам отводилось ночь, напившись крепкого кофе и накурившись до звона в голове я садился за стол..».
Немало усилий, Юрий Давидович, отдал переводам, с середины 1950-х, поэзии армян, молдаван, прибалтов. Он также блестящий мастер поэтической пародии.
Поздняя любовь 63-летнего поэта к 19-ти летней, студентки из Уфы, Ирине Машковской, ставшей в 1983 году его женой, возможность начать жизнь с чистого листа, время любовного романа, совпали по времени с крахом империи, разбродом и тотальным дефицитом в стране.
Юрий Давидович оставил жене свою большую квартиру, библиотеку, деньги и ушёл, как говорится, оставив жену и дочерей, старшая из которых – Катя – была ровесницей его молодой возлюбленной.
Они прожили вместе 10 лет, до конца его дней, несмотря на осуждения со стороны общества, снимая чужие квартиры, и лишь в последние 2 года поселились в собственной.
Очень скромное жильё находилось неподалеку от станции метро «Щукинская», приобрели благодаря хлопотам друзей и поддержке тогдашнего мэра Москвы Гавриила Попова.
Ирина устраивается на работу, жизнь семьи материально стабилизируется.
Надо сказать, что в 1990 году, хирурги, настоятельно рекомендовали Юрию Давидовичу операцию на сосудах, но состояние отечественной медицины на тот момент было настолько плачевным, что подобную операцию сами врачи советовали, по возможности, делать за рубежом.
Разумеется, стоило это недёшево – таких денег у Левитанских и быть не могло.
На помощь пришли коллеги, в прежние годы покинувшие Россию.
Владимир Максимов, писатель, главный редактор парижского журнала «Континент», давний и близкий друг поэта, опубликовал открытое письмо к русской эмиграции с призывом собрать необходимую сумму.
Немедленно откликнулись Эрнст Неизвестный, Иосиф Бродский, Михаил Шемякин…
Сам Владимир Максимов, помимо материальной, оказал и всю организационную помощь.
Сложнейшая и опасная операция прошла успешно, в Брюсселе, длилась 5 часов. Всё это время Ирина была в госпитале, наматывала круги по территории.
«И вот я пришла в палату, смотрю, а на его месте лежит другой человек. Я так тихо стала сползать по стенке. Больные, видимо, увидели моё белое лицо и стали кричать: но, но, реанимасьон. Он был в реанимации, как я не догадалась».
В новейшую эпоху, поэт посчитал нужным, открыто высказываться, по вопросам политики.
Ещё в советское время, он одним из первых подписал письмо в защиту Ю.Даниеля и А.Синявского, вообще таких защитных писем Юрий Левитанский подписал немало, после чего его каждый раз на некоторое время переставали печатать, закрывали возможность встреч с читателями.
Юрий Левитанский погружается в общественную жизнь, пытается даже баллотироваться в Думу.
Поэт остро переживал события, происходящие в России.
В 1995 году, на церемонии вручения ему Государственной премии, за книгу «Белые стихи», в Кремле, в присутствии всех высших чинов страны во главе с Президентом Ельциным, он потребовал остановить войну в Чечне и сказал следующее:
«…Наверное, я должен был бы выразить благодарность также и власти, но с нею, с властью, тут дело обстоит сложнее, ибо далеко не все слова её, дела и поступки сегодня я разделяю.
Незадолго до кончины, в ноябре 1995 года, в жизни Юрия Давидовича, произошло ещё одно значительное для него событие, впервые в жизни он посетил государство Израиль.
Во время выступлений, в ходе недолгой поездки авторов российско-израильского альманаха «Перекрёсток/Цомет», организованного при содействии бизнесмена Ильи Колерова, залы с трудом вмешали всех желающих услышать российского мэтра.
Его подолгу не отпускали со сцены, и он, несмотря на усталость и плохое самочувствие, читал вновь и вновь…
А 25 января 1996 года Юрий Левитанский выступал на «круглом столе», в московской мэрии, на Краснопресненской набережной, на встрече с творческой интеллигенцией.
Он говорил о трагедии чеченской войны. Он брал слово дважды, горячился, нервничал, несколько раз высказывался с места… Больное сердце не выдержало.
Поэт оставался верен себе, своим принципам до конца.
Похоронили знаменитого поэта в Москве, на Ваганьковском кладбище.
После смерти Юрия Левитанского, его юная супруга Ирина, которая была на 44 года младше супруга, стала опекать его дочерей, получила в наследство его квартиру, библиотеку и все деньги по завещанию.
Стихи Юрия Давидовича Левитанского будут звучать, читаться и перечитываться ещё долгие годы, а значит, будет жить и сам Поэт.
Поэт настоящий,
поэт от Бога.
Из поэтического наследия Юрия Левитанского.
***
Музыка, свет не ближний,
дождь, на воде круги.
Музыка, третий лишний,
что же ты, ну, беги!
Выдохлась? Притомилась?
хочешь не хочешь – пой?
Музыка, сделай милость,
очередь за тобой.
С каждою перебежкой –
дождь, на воде круги.
Музыка, ну, не мешкай,
музыка, ну, беги!
Не дожидаясь зова,
не выбирая дня,
круг обеги и снова
встань впереди меня.
Да не сочтёт за муку
этот, из века в век.
по роковому кругу
завороженный бег.
Этот смиренный пафос
и молчаливый зов
перемещенья пауз
звуков и голосов.
Это чередованье
флейты и бубенца.
Это очарованье
дудочки и скворца.
Это – сплетенье вьюги
с песенкою дрозда.
Это – синица в руки
выпавшая звезда.
Это – звезда и полночь,
дождь, на воде круги.
Этот призыв на помощь –
музыка, помоги!
***
«В Москве меня не прописывали…».
В Москве меня не прописывали.
Загород мне не прописывали.
…Поселюсь в лесопарковой зоне.
Постелюсь на зелёном газоне.
Книжку выну. Не книжку чековую,
а хорошую книжку Чехова.
Чехов – мой любимый писатель.
Он весёлый очень писатель.
Я «Крыжовник» перечитаю,
Его многим предпочитаю.
А потом я усну в тишине.
Сон хороший приснится мне.
Будто я лежу молодой
Под Москвой на передовой.
Никакой у меня обиды.
Два дружка у меня убиты.
Я один остаюсь в траншее.
Одному мне ещё страшнее.
Одна мысль у меня в мозгу:
не пущу я врага в Москву.
За спиною она, любимая.
Спи Москва моя! Спи, любимая!
1962 год.
«Светлый праздник бездомности…»
Светлый праздник бездомности,
Тихий свет без огня.
Ощущенье бездонности
Августовского дня.
Ощущенье бессменности
Пребыванья в тиши.
И почти что бессмертности
Своей грешной души.
Вот и кончено полностью,
Вот и кончено с ней,
С этой маленькой повестью
Наших судеб и дней.
Наших дней, перемеченных
Торопливой судьбой,
Наших двух переменчивых,
Наших судеб с тобой.
Полдень пахнет кружением
Дальних рощ и лесов
Пахнет вечным движением
Привокзальных часов.
Ощущенье беспечности,
Как скольженье на льду.
Запах ветра и вечности
От скамеек в саду.
От рассвета до полночи
Тишина и покой.
Никакой будто горечи
И беды никакой.
Только полночь опустится,
Как догадка о том,
Что уже не отпустится
И сейчас, ни потом.
Что со счёта не сбросится
Ни потом, ни сейчас
И что с нас ещё спросится,
Ещё спросится с нас.
«Воспоминание о Марусе»
Маруся рано будила меня,
поцелуями покрывала,
и просыпался на ранней зоре
от Марусиных поцелуев.
Из сада заглядывала в окно
яблоневая ветка,
и яблоко можно было сорвать,
едва протянув руку.
Мы срывали влажный зелёный плод,
надкусывали и бросали –
были августовские плоды
терпки и горьковаты.
Но не было времени у нас, чтобы ждать,
когда они совсем поспеют,
и грустно вспыхивали вдалеке
лейтенантские мои звёзды.
А яблоки поспевали потом,
осыпались, падали наземь,
И тихо по саду она брела
мимо плодов червонных.
Я уже не помню её лица,
не вспомню, как ни стараюсь.
Только вкус поцелуев на ранней заре,
вкус недозревших яблок.
В стихотворении поэта левитанского есть такие строки сомнений дух
Отсчёт поэтической судьбы Левитанского ведётся с книги «Кинематограф» 1970-го года, когда он из «фронтового поэта» превратился в Поэта. Большая буква не случайна — его поэзия пережила своего создателя, стихи цитируют, вспоминают, поют, передают друг другу, обращаются к ним как к лекарству: «Календарь», «Как показать зиму» (весну, лето, осень — весь этот цикл), «Попытка утешенья», «Говорили – ладно, потерпи…», «Были смерти, рожденья, разлады, разрывы…», «Всего и надо что вглядеться», «Проторенье дороги», «Попытка оправдания», «Я люблю эти дни, когда замысел ясен и тема угадана…», «Плач о майоре Ковалеве» и «о господине Голядкине», и другие. А ещё многое помнится в песнях, исполняемых Еленой Камбуровой: «Не поговорили», «Воспоминание о шарманке», «Кто-нибудь утром проснётся сегодня и ахнет…», «Гибель Титаника» (не говоря об известных песнях Сергея Никитина: «Диалог у новогодней ёлки», «Каждый выбирает по себе», «Сон об уходящем поезде» или Виктора Берковского: «Ну что с того, что я там был», «Белая баллада», «Кинематограф»).
Только теперь, оглядываясь, понимаешь, что Левитанский был «поэтом будущего» и многое предугадал, высказал наперёд. Главное открытие «Кинематографа» — роль «зрителя» наделена огромным творческим потенциалом и сама может стать основой для творчества. Зритель-наблюдатель — главный герой нового дня творения.
Даже если где-то с краю перед камерой стою,
даже тем, что не играю, я играю роль свою.
Человек помещает в центр своей «вселенной» не себя, а то, что видит. Но сама возможность размышлять об увиденном, предполагать, достраивать контексты, сравнивать, соотносить — и есть инструмент рождения личной «вселенной», картины мира, слепленной по своему образу и подобию.
«Кинематографично» само восприятие современного человека, получившего в наследство мириады обломков прежнего рухнувшего мира и их зеркальных отражений. А вместе с ними — новый вид искусства, помогающий увязывать раздробленные фрагменты реальности и перемещаться во времени.
Но Левитанский эту кинематографичность положил в основу своей поэзии ещё в 1970-м году (!), предвидел, что новая литература будет строиться по принципам кино, а не наоборот. Чистый лист оказался экраном, на который можно спроецировать «киноленту» — поток внутренних образов. Увидеть в белизне бумаги экран, писать стихи как наброски сценария или монтажного плана в тот момент означало опередить время, отыскав новую роль в складках будущего. Очень продуктивную роль, поскольку «зритель» на глазах превращается в «режиссёра», создателя авторского кино.
Юрий Левитанский нащупал новую позицию поэта — по отношению ко времени и к читателю. Она парадоксально увязывала положение «рядового», каким в послевоенном мире стал каждый второй, — с органичной для подлинного поэта силой и верой в бессмертие произносимого слова.
Опираясь на визуальность и монтаж, Левитанский сохранил мелодическую, музыкальную основу поэтической речи не только в 1970-х, но и позднее, когда перешёл к «ритмическому стиху», отказавшись от рифмы. Рефлексия «видящего» трансформировалась в СВОЙ голос, в возможность говорения «от себя» — вопреки негромкости и отсутствию статуса. В изменившемся мире каждый может быть «зрителем» и высказываться «от себя». Это как молитва своими словами. И поэт словно предвидел, что через сорок лет сонмы «говорящих от себя» заполнят виртуальное пространство, а позиция «зрителя» станет главным источником творчества.
В литературоведческих статьях неизменно поминается о ритимических поисках Левитанского, о «фирменной» долгой строке (окончательно оформившейся в книге 1976 года «День такой-то»). Но суть его поэтического эксперимента, породившая и особый авторский ритм высказывания, — говорить предельно открыто, без умолчаний, экивоков и лакун. Как на духу. С абсолютным доверием к собеседнику.
Да, порой кажется, что от иных стихотворений Левитанского вполне можно отрезать кусочек, сократить их, оставив «самую суть». Они легко дробятся, как всякий дискурс, и не всегда обладают чертами высшей цельности. Однако в них рождаются новая интонация и новый ритмический рисунок — на волне страстной потребности в диалоге. Для Левитанского стихи &mdash это:
возглас отчаянья,
крик о помощи,
мольба о помилованье —
Они пишутся не «от силы». Вернее, от силы, которая не осознаёт себя, потеряла себя и должна найти заново.
Кто-то верно заметил,
что после Освенцима
невозможно писать стихи.
Ну а мы —
после Потьмы и тьмы Колымы,
всех этапов и всех пересылок,
лубянок, бутырок
(выстрел в затылок!
выстрел в затылок!
выстрел в затылок!) —
как же мы пишем,
будто не слышим,
словно бы связаны
неким всеобщим обетом —
не помнить об этом.
К теме «нового начала» Левитанский возвращался всю жизнь (и биографически — тоже). К своей «обречённости на начало» — невозможности защититься от первых листьев, весны и обновления. Память покрывает всю землю будто снег, но она же и тает вместе со снегом.
Ну а листья, им что, они смотрят вокруг,
широко раскрывая глаза, —
как свободно и весело майская дышит гроза,
и звенит освежающий дождик, такой молодой,
над Отечеством нашим,
над нашей печалью,
над нашей бедой.
За тихой речью и обыденной лексикой слышится упорство речного потока, вынужденного торить русло по нехоженой земле. Нитка реки по-своему бесконечна, её поэт и наматывает на руку, чтобы забросить, словно леску, как можно дальше. Уход на речную глубину, а потом возвратное движение на поверхность, — ритмическая и сюжетная основа многих стихов Левитанского. Придаёт автору неожиданное сходство с поплавком, полностью зависимым от появления рыбы — и рывка невидимой руки.
В стихотворенье —
Как в воду,
Как в реку,
Как в море,
Надоевшие рифмы
Как острые рифы,
Минуя,
На волнах одного только ритма
Плавно качаюсь.
Как прекрасны
Его изгибы и повороты,
То нежданно резки,
То почти что неуловимы!
Как свободны и прихотливы чередованья
Этих бурных его аллегро
Или анданте!
Поэт, погруженный в речь и ведомый ее внутренними течениями, сам — без лодочки стихотворных «канонов» — добирается до первоисточника ритма. Это одно из свидетельств бессознательно-библейских корней Левитанского, подсказывающее ряд: речка — купель — крещение — духовное рождение. Речка-речь сама очищает и ведет говорящего — стоит лишь ей открыться.
Похоже, права была Елена Шварц, когда писала, что у каждого большого поэта — своя ведущая стихия. У Левитанского это явно вода. Она и учит ритму, долгому дыханию, повествует о связности.
Он сам отрефлексировал в поздних стихах: всю жизнь мечтал о море, а досталась река, порой пересыхающая до ручейка. В северных широтах море превращается в вихрь снега — сквозной для Левитанского образ, который придаёт метафизический статус и самому жанру «белого стиха».
Время белых стихов, белизна, тихий шаг снегопада,
морозная ясность
прозрачного зимнего дня,
византийская роспись крещенских морозов
на стёклах души,
как резьба, как чеканка — по белому белым —
дыши не дыши —
не оттает уже ни единый штришок на холодном
стекле.
Откуда приходят библейские темы и смыслы к человеку, неверующему осознанно, но почему-то знающему, что слово не родится без отклика?
Я ввысь возношу ладони,
куда и кому не зная.
Небесная твердь безмолвна.
Безмолвствует твердь земная.
К кому ж я опять взываю
так набожно, так безбожно —
простите меня, простите! —
помилуйте, если можно?!
Благая весть открывается ему через речь, слово, общение. Рай Левитанского — сочувствие близких. Райское состояние — когда понимание предшествует разговору. Ад — разлученность без надежды на понимание. Каждый погружен в себя и замкнут на себе, никто никого не слышит. У Левитанского почти нет строк, рождённых вне собеседования, не обращённых персонально.
Ах, друзья мои,
как замечательно было б…
Но глубинный ритм стиха отрицает обыденную речь («Не поговорили»). Через ритм — выход к космосу, в большое вселенское Время.
Мы и сами —
круженье космической пыли,
мы малые ритмы Вселенной.
Все планеты и звезды,
трава и цветы,
и пульсация крови,
искусство,
политика,
страсть —
только ритмы,
одни только ритмы.
Такова и поэзия, кстати, —
ее стержень, и ось, и основа —
напряжение ритма,
движение речи,
пульсация слова.
Долгая строка создаёт будущее и длит его. Тема повторов, реинкарнации, возврата к прежнему и его обновления нарастает — особенно в поздних стихах. Малый ритм стихотворения отражает большой ритм исторического, а в перспективе — и космического — разговора.
И снова будет дождь бродить по саду,
и будет пахнуть сад светло и важно.
А будет это с нами иль не с нами —
по существу, не так уж это важно.
Даже на грани отчаяния у поэта есть силы творить «пространство речи» для вожделенного собеседника-спутника, покинувшего его в пустыне:
Дитя мое, моя мука, мое спасенье,
мой вымысел, наважденье, фата-моргана,
синичка в бездонном небе моей пустыни,
молю тебя, как о милости, — возвратись!
Нервный, спотыкающийся ритм дыхания влюбленного человека в «Молитве о возвращении» открывает «крест» в основе стиха — перпендикулярно разбегающиеся и встречные потоки. И мытарства героя на этом кресте — одинокое переползание сквозь пустыню, застывшую недвижимо, не отпускающую путника. Опутавшая его безысходность выражена долгой строкой, перекрёстными повторами и возвратами, избыточным «пустая пустыня» и оставленным за спиной пустынным же семимиллионным городом («город огромный вымер и опустел»).
Бесплодности усилий («стотысячный раз повторяя») противостоит лишь хрупкое воспоминание («мой вымысел, наважденье, фата-моргана») — уязвимое как зерно, посеянное в мерзлую землю. Но редукция солнечного света до неразличимой на высоте желтой грудки синички подсказывает, что героя ведёт внутреннее зрение. Он видит то, чего не увидишь глазами. И сердцевиной своего существа — уже за пределами.
К вопросу о внутреннем масштабе: «синичка в бездонном небе моей пустыни» — эта строка держит всё довольно-таки громоздкое и многоэтажное стихотворение, как Божья воля — вселенную. И самое вдохновляющее — что этой искорки, этой крупинки, этого крохотного зернышка оказалось достаточно, чтобы привести в движение почти эпический размах стиха: библейское бегство в пустыню, «поэта-пророка» («как труп в пустыне я лежал»), евангельскую тему «крестного пути» и экстатическую силу молитвы.
Долгая, как бы удвоенная, строка вновь и вновь возвращает в пустыню — ради того, чтобы из неё вывести. Вывести силой личной молитвы, обращенной не только к Богу, но и к человеку; обожествляющей Собеседника — так, что адресаты переплелись.
мой вымысел, наважденье, фата-моргана
(о Господи, сделай так, чтоб она вернулась),
синичка в бездонном небе моей пустыни
(ну что тебе стоит, Господи, сделать так)!
Всё же в большинстве стихов Левитанского молитва адресована не Господу, а современникам. Поэтому естественным образом преображается в мантру, с помощью которой человек гармонизирует собственную глубину:
Всего и надо, что вчитаться, — Боже мой,
Всего и дела, что помедлить над строкою —
Не пролистнуть нетерпеливою рукою,
А задержаться, прочитать и перечесть.
В силах каждого — чтобы речь не оборвалась в пустоте и хотя бы издалека была кем-то услышана.
Что ещё пришло в поэзию Юрия Левитанского из будущего, помимо монтажа и визуальной доминанты «Кинематографа»? Сближение стиха и прозы, проникновение прозы в стихи не на уровне лексики, а через строй восприятия и обращения к слушателю. Попытка «рассказать себя другому» влияет на ритмический рисунок и приближает стихи Левитанского к «дискурсу» новейших времён.
Его подробная откровенность замешана на молитвенном отношении к речи и общению. Но есть и другая причина открытости — стремление самому стать чистым листом. В 1970-80-е Юрий Левитанский не мог знать, что нас всех — страну и её обитателей — ждёт «новое начало». Но интуитивно оказался развёрнут в «нулевое» будущее. Открытость и доверчивость его стихов — от стремления стать чистым как в первый день творения. Омыть себя потоками речи, обелить. Седина — не только знак старости, но и символ чистоты, к которой приходишь с годами. И обретаешь, благодаря ей, право обратиться поверх голов современников к будущим юным друзьям — из другого времени и поколений:
Я, побывавший там, где вы не бывали,
я, повидавший то, чего вы не видали,
я, уже т а м стоявший одной ногою,
я говорю вам — жизнь всё равно прекрасна.
Левитанскому (как и Окуджаве) удалось через обыденную речь пробиться к источнику молитвы — персональной и первозданной, из первых рук полученной. Этот путь начался во «Вступлении к книге» («Кинематограф»):
То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно,
жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
И всё, что писалось потом, было ответом на невольную поэтическую молитву и постоянным, всё углубляющимся опытом её.