господи зачем я живу
Не знаю, как жить дальше. Что делать?
Приблизительное время чтения: 2 мин.
Вопрос читателя:
Меня очень волнует вопрос, как узнать волю Божию о себе? У меня нет семьи, мне 53 года, мне бы очень хотелось помогать детям-сиротам, но в то же время возникает вопрос, а есть ли на то воля Бога, и ещё, могу ли я молиться о создании семьи или это уже поздно и то, что я одна, — уже знак того, что не надо этого делать? У меня иногда такое чувство, что я брожу в потемках. Что мне делать?
Отвечает протоиерей Андрей Ефанов:
Божие на Вас благословение!
Дорогая Ольга, как понять волю Божию — это очень большой и серьезный вопрос, отчасти ответ на него Вы найдете по ссылке, точнее, принципы поиска этого ответа.
У Вас есть два конкретных вопроса — помогать ли сиротам и молиться ли о семье.
Как Вы думаете, согласуется ли помощь сиротам с Божьими заповедями? Я думаю, что да, и попробовать, раз Вы этого хотите и дело негреховное, стоит. Дальше посмотрите, как будет получаться. Если дело не связано с грехом, единственный способ узнать, продолжать или нет, — это попробовать его сделать, и иногда не раз, а систематически. Узнайте, какая помощь нужна (не какую Вы хотите — а какая реально нужна!) и начните делать. Далее сделаете выводы, и все.
Что касается второго вопроса, мне кажется, молиться, конечно же, можно, но не только молиться, но и действовать. Тут много вопросов — была ли у Вас семья, были ли отношения, какого рода, «нет семьи» — это об отсутствии именно мужа, а есть дети, или не было никогда мужа и ребенка. Очень много неизвестных. Как бы то ни было, если Вы чувствуете, что не хотите быть одна, молитесь Богу и расширяйте круг общения — на приходе, в той же соцработе, может быть, в интернете и как-то еще. Наверняка есть много достойных мужчин, с которыми у Вас могли бы получиться взаимоотношения. Мне кажется, если Вам это надо, необходимо делать и какие-то шаги в сторону общения и новых знакомств, а там как Бог даст.
И, конечно, важный момент — есть ли у Вас духовник, священник, которому Вы постоянно исповедуетесь, важно, как часто Вы причащаетесь, как молитесь и в целом как организована Ваша духовная жизнь. Если тут пока хаос, я бы советовал ее наладить, начать воцерковляться и регулярно бывать в Церкви и участвовать в Таинствах. Если Вы уже церковный человек, что же, крепко молитесь Богу и просите Вас направить на истинный путь и не заблудиться, а пока делайте то, что Вам под силу — начните и по поводу сирот, и по поводу общения что-то предпринимать.
«У меня было все. Но в 33 года я понял, что не хочу больше жить» — история человека, который бросил прибыльный бизнес ради бездомных
Приблизительное время чтения: 13 мин.
Емелиан Сосинский — руководитель домов трудолюбия «Ной», христианских приютов для бездомных. Первый из 21 таких приютов он открыл десять лет назад. Но перед этим был долгий и тяжелый путь поиска смысла жизни, который в какой-то момент чуть не кончился катастрофой.
Был 2003 год. Я занимался престижным прибыльным бизнесом — работал частным инструктором по вождению. Уровень доходов и известности в своей сфере — всего, о чем я мечтал в суровые 90-е — достигли максимума, и я пресытился.
Мне было 33 года, когда я понял, что жизнь не имеет никакого смысла. Я мог позволить себе купить все, что хотел, и уже сделал это. Но при этом осознал, что, даже если денег и других внешних благ станет еще больше, счастливее я не стану.
Мне не хотелось просыпаться — я заранее знал, что принесет наступающий день. Я искал способ покончить с собой. Казалось, иного выхода нет — я ощущал себя в каком-то бетонном бункере: куда голову ни сунь, как ни бейся об этот бетон, найти выход все равно не получится.
И все же я продолжал искать смысл всеми возможными способами. Узнал о популярной тогда теории, что на самом деле человек живет только во сне, поэтому старался больше спать. Потом стал ходить по разным сектам. Но хватало одной-двух встреч, чтобы понять: никакого облегчения они не приносят.
Совсем отчаявшись, я решил просто набрать в поисковике два слова: «смысл жизни». Так я узнал о книге Семена Франка. Стал читать и сразу почувствовал — становится легче. Но как только наткнулся на слово «Бог», тут же книгу закрыл. Я был убежденным, ярым атеистом: родился и вырос в обычной советской семье, был пионером, комсомольцем и все, что знал про Бога, — что Его нет.
Но недели через две я снова вернулся к книге. После разговора с одной из учениц. Я поделился с ней своей душевной проблемой, а она мне посоветовала креститься и дала контакты одного, как она выразилась, «прозорливого старца». Я воспринял этот совет как вызов. И поехал креститься.
«Он увидит тебя насквозь и даст ответы на все вопросы», — напутствовала меня моя знакомая. И предупредила, что у старца крутой нрав и в прошлом он был мастером спорта по боксу…
«Больно нужен мне ваш Бог!»
Приехал я к нему в храм и всю службу пристально смотрел ему прямо в глаза — естественно, ни разу не перекрестившись. Мне казалось, это поможет ему меня лучше «просканировать». Я ведь и правда думал, что «прозорливый» — это как рентгеновский аппарат. Но, как я понял потом, мое дерзкое поведение вывело священника из себя.
После службы несколько человек подошли к нему, чтобы проводить в келью, где он принимал людей. И он разрешил пойти с ним всем. Кроме меня. Я страшно обиделся: я, понимаете ли, креститься пришел, готов услышать слово «Бог», а меня тут еще и принять не хотят! Но все равно решил последовать за «старцем». А он прямо передо мной захлопнул дверь. Помня о его боксерском прошлом, я решил с ним не спорить.
Моему возмущению не было предела. «Больно нужен мне ваш Бог!» — решил я. Но обижался недолго: смысл жизни так и не нашелся, и я продолжил свой «тур по старцам». Было еще несколько неудачных попыток креститься у разных батюшек, пока Господь не привел меня к моему будущему духовнику.
Этот храм был недалеко от дома. О нем мне рассказала все та же знакомая. Я пришел, с горем пополам отстоял службу и встал в очередь на исповедь — как меня и учили. Священник понял, что разговор надолго, и попросил подойти к нему после всех.
«Ощущение, что тебе сделали трепанацию черепа»
Мы начали разговаривать в 8 вечера, а закончили в 12 ночи. Я задавал ему вопросы, на которые у меня не было ответа. Батюшка принимался отвечать на один, но я тут же задавал следующий. Мне было достаточно того, что этот человек знает выход из ситуаций, которые мне казались безвыходными, и я боялся не успеть задать все свои вопросы. Меня грела мысль, что я смогу снова прийти сюда, в храм, и узнать обо всем подробнее. В тот день я понял главное: ответы есть, и я смогу их получить.
Я стал регулярно ходить в церковь, много читал святоотеческой литературы (на меня напал настоящий духовный голод!) и через 7 месяцев, наконец, крестился — осознанно и решительно.
Два года я был типичным неофитом: 24 часа в сутки слушал и читал Евангелие, заставлял всю семью — жену и двоих детей — молиться перед едой и почти ежедневно ходил на службы. Жена хотела развестись. «Я выходила замуж за бизнесмена. Такое ощущение, что тебе сделали трепанацию черепа и передо мной другой человек», — говорила она. Но вскоре ее настрой сменился: она видела, что я становлюсь лучше. Правда, до сих пор не может до конца смириться с тем, куда эти изменения привели: что я променял хороший достаток и свободный график на «бомжей», как она выражается.
«Ну и пусть наши деньги пропивают»
Помогать бездомным я начал тогда же, в 2003 году. На паперти у храма, куда я стал ходить, просила милостыню цыганка, мать пятерых детей. Ее содержание я полностью взял на себя. А со временем стал отвечать за приходскую благотворительность. Моей задачей было собирать вещи и средства для нуждающихся — к нам стекались люди со всей Москвы, зная, что здесь всем раздают деньги.
Однажды наш приход навестил священник, у которого был приют для бездомных — один из первых, открытый им в Тверской области. И когда увидел, как мы без разбора всем раздаем то, что они хотят, пришел в ужас: «Что вы делаете?!» «Мы исполняем заповедь. До остального нам дела нет. Даже если люди нас обманывают и эти деньги пропивают, главное, что мы помогаем ближним», — втолковывал я ему с непоколебимой уверенностью в своей правоте.
Такая позиция была очень удобной. А потом к нам пришла жена одного несчастного, которому мы регулярно помогали деньгами, и обвинила нас в том, что мы его убиваем. «Вам наплевать на то, что он подохнет под вашим забором, опохмеляясь, вам плевать на нашу семью, которую вы разрушаете». С тех пор я стал проверять истории всех, кто обращался к нам за помощью. И оказалось, что 95 % врали о своем истинном положении. Я понял, что тем, кому реально нужна помощь, необходимо прежде всего дать приют.
«Через месяц люди снова валялись на улицах»
В начале двухтысячных проблема бездомных была одной из самых жутких в Москве. Вспомните, что было на вокзалах, в метро — бездомные были повсюду! Мы их одевали, кормили, помогали восстановить документы. Но — одетые и обутые — они возвращались на улицу. И либо становились жертвой криминала, либо сами устраивали беспредел.
Каждый час такой жизни — риск. Это не укладывалось в моей голове, я хотел создать безопасную территорию, где человек с улицы нашел бы покой и мог жить и трудиться.
Поначалу было сложно. Я считал, если человек пожил у нас два месяца, мы восстановили ему документы и трудоустроили с проживанием, — все, мы свое дело сделали, помогли, и на его место может приходить другой нуждающийся.
Но как показывала практика, через месяц эти люди снова валялись на улицах. Практически все. И не потому, что мы что-то делали не так, просто у нас были неверные, завышенные ожидания. Как оказалось (и это впоследствии нам подтвердили эксперты), практически все бездомные — это люди в последней стадии алкогольной зависимости. Ведь чтобы оказаться на улице, надо пить так, чтобы тебя выгнали с работы, ты забыл свою семью и пропил квартиру. И когда я это понял, пересмотрел свое отношение к проблеме: надо было создать такие условия, в которых человек мог бы находиться столько, сколько надо, — нельзя его выпихивать на улицу через два месяца со словами «срок реабилитации прошел, уходи». Да, он может уйти по собственному желанию, но, если у него не получится жить нормальной жизнью, мы всегда примем его обратно.
Большинство при первой возможности снова возвращается к алкоголю. Был у нас один подопечный — инвалид, бывший детдомовец, бездомный, алкоголик — полный набор. Мы оформили ему пенсию, добились предоставления квартиры. И с тех пор трезвым я его не видел и не слышал. Думаю, мы ему сделали только хуже.
«Приступ боли длился четыре часа»
Я много расспрашивал, почему они пьют. Кто-то говорит: «я чувствую себя счастливым, когда пьянею», «я становлюсь смелым, могу с женщинами знакомиться». То есть в алкоголе люди находят, как им кажется, самый простой способ стать счастливым.
Живя на улице, бездомный работает 3–4 дня в месяц, а в остальное время пьет. А в нашей общине, скорее, наоборот. Но хотя у нас запрещено пьянство и безделье, заставить бросить пить мы никого не можем, если наши подопечные сами этого не хотят.
Как бы ужасно это ни звучало, алкоголь — это часть их жизни, от которой они не хотят отказываться. Это их страсть. Как у кого-то страсть чревоугодия, страсть к деньгам, блудная страсть. Мы все в плену своих страстей.
Вот я — не алкоголик, не наркоман, но прекрасно их понимаю. Я тоже не могу удержаться от того, что мне нельзя. Однажды нам подарили несколько тонн «Севен-апа». И мне он так понравился, что я для него купил себе специальный холодильник — пришлось дверные проемы ломать, чтобы его втащить! — и глушил «Севен-ап» литрами. Мне говорили: это вредно. «Севен-ап» не может быть вредным, он же вкусный!» — отвечал я. А потом у меня случился страшный приступ. Болел желудок, но я отказывался понимать, что в этом виновата моя нездоровая страсть к газировке. И дождавшись, когда боль отпустит, снова выпил свое любимое зелье. Новый приступ длился четыре часа — не помогла даже скорая. Только после этих мук я перестал пить«Севен-ап». Хотя меня все равно надолго не хватило.
Вот так и у бездомных с алкоголем. Ты настолько хочешь запретный плод, что тебе все равно. Но некоторых спасает — в прямом смысле слова — инвалидность. Ведь если продолжат пить, ампутируют еще одну конечность или случится еще один инсульт. Включается чувство самосохранения — звучит дико, но действенно.
«Один запил, другой подменил»
Уйти с халявы и начать работать непросто. В наших рабочих домах люди получают 1000–1500 рублей в день, трудясь подсобниками на стройках. Да, на эти условия большинство трудоспособных бездомных готовы уходить с улиц, но тяжелее обстоит дело с инвалидами и стариками — теми, кто не может заниматься тяжелым физическим трудом.
Им мы предлагаем место в инвалидных (социальных) домах и платим за трудотерапию от 50 до 150 рублей в день. Но тех, кто еще может работать, такие условия не устраивают, так как попрошайничеством на улице можно получить в разы больше. Если бы удалось по их состоянию здоровья найти работу, при которой люди получали бы ту же самую тысячу рублей в день, то наверняка многие из тех, кто сейчас осознанно живут на улице, оттуда бы ушли.
Например, бездомные могли бы работать на мусоросортировочных заводах — это и правда идеальное место для трудоустройства тех, кто не может заниматься тяжелым физическим трудом. Но чтобы устроиться на этот завод, нужен полный пакет документов, не должно быть судимостей, болезней. Это сразу лишает почти всех наших подопечных шансов.
Но документы — полбеды. Главная сложность в другом: бездомный рано или поздно уйдет в запой, и ему нужно будет искать замену, а по КЗОТу это невозможно: работать имеет право только тот, кто официально трудоустроен. Спасти мог бы общинный принцип труда, когда работодателю не важно, кто будет исполнять работу, а важен результат. Один человек начал работать, запил, его сменил другой, заканчивает работу третий. Это, по опыту, единственный вариант организовать работу алкоголиков. Вот только наше законодательство таких схем для бездомных не предусматривает, хоть мы постоянно стараемся донести до властей, что нужен закон о социализации бездомных, который выделил бы их в отдельную категорию граждан и предусмотрел для них в том числе общинный принцип работы.
Не подвигнем и новый созыв Госдумы на такой закон — дома трудолюбия закроют: наши подопечные работают неофициально, не платят налоги, живут без регистрации. Если бы трудоспособные подопечные, которых у нас 40 %, платили налоги, мы бы не смогли содержать те 60 %, которые работать не могут: стариков, женщин с детьми.
Еще один повод, по которому могут закрыть наши приюты, — отсутствие, например, соответствующей строгим требованиям системы пожарной безопасности, которая стоит непосильных для нас денег. Проверки выписывают миллионные штрафы, которые лишают нас возможности продолжать свое существование.
Но мы просто не имеем права сдаться и, пока нас не закрыли, даем нашим подопечным возможность трудиться в рамках общины, которую создали сами. Даже инвалидам стараемся найти полезное дело, оплачивать любой труд. Один, например, подкладывает поленья в камин, другой — следит за сохранностью холодильника, третий — ведет стримы в «Тик-Токе». И когда я вижу, что человек начинает жить честно, понимает свою полезность — я чувствую, что все не зря.
«Теперь мне есть для чего жить»
С того момента, как я стал верующим, выяснилось, что мне есть для чего жить, что все не просто так. И если блуждания без Бога завели меня в тупик, то с Ним я почувствовал, что встаю на дорогу, у которой нет конца. И эту мысль я стараюсь донести до всех, кто к нам обратился. Да, мы восстанавливаем документы, предлагаем жилье и пропитание, помогаем избавиться от зависимости, стараемся организовать полезную занятость. Но не это главное.
Главное — помочь человеку качественно измениться, преобразиться не только внешне, но и внутренне. Ведь ситуация, в которой оказались бездомные, — следствие того образа жизни, который они вели. А мы предлагаем его изменить: если человек пил — перестать пить, попрошайничал — начать зарабатывать. Казалось бы, элементарные шаги. Но это и есть путь к покаянию.
Был среди наших постояльцев пожилой мужчина, уже дедушка. Он вышел из тюрьмы и попал к нам, потому что идти ему было некуда: сидел он не один раз, отношения с дочкой были испорчены. Когда он пытался выйти с ней на связь, она бросала трубку.
Этот человек прожил у нас четыре года, и все, что зарабатывал, включая свою пенсию, отсылал дочери. И спустя четыре года дочка сама позвонила ему и попросила о помощи — посидеть с ее маленькими детьми. Он приехал к ней, снял квартиру рядом, устроился сторожем на стоянку и остался там насовсем.
Вот это для меня пример деятельного покаяния. Это, я считаю, результат.
Подготовила Анастасия Бавинова
Фотографии Владимира Ештокина
«Дальше христианину жить нечем». Как на смену строгости приходит полное расцерковление?
Игумен Петр (Мещеринов) служит настоятелем подворья Даниловского монастыря в селе Долматово. Три гектара земли, фруктовый сад, теплицы, коровы. Под навесом стоит трактор. Здесь свои масло, сметана, сыр — все свежайшее, очень вкусное и отправляется прямиком в монастырь, в Москву.
Отец Петр живет в деревянном домике, где занимает первый этаж. Крошечная комната полна книг. Они не навалены стопками, как это часто бывает, а стоят в идеальном порядке на полках, на столе и на подоконнике. Некоторые раскрыты, помечены закладками, на полях что-то написано карандашом. Почти все издания — немецкие.
Я в шутку назвала отца Петра завхозом, он не стал возражать. Выпускника консерватории, знатока барочной музыки и переводчика с немецкого сельское хозяйство, кажется, не очень увлекает, хотя из своих 55 лет он уже 26 руководит этой огромной фермой. Мы попросили его показать скотный двор, он отговаривался («неохота, грязно»), но все-таки продемонстрировал настырным горожанам коровник, явно обрадовавшись, что он пуст и коровы на выпасе.
Звонит телефон. Отец Петр извиняется: «Курьер принес заказ с “Амазона”, я мигом», — и возвращается с 800-страничным томом Literatur und Sprache des Pietismus («Литература и язык пиетизма»).
Личная жизнь с Богом
— Опять пиетизм! Вы все время переводите немецких протестантских мистиков. Что это вам дает?
— У них я нашел то, чего не мог найти в православии и что мне было жизненно необходимо. У нас церковная педагогика заканчивается на начальном этапе, а педагогики для взрослеющих христиан нет, поэтому кризис дальнейшего движения рано или поздно испытывает каждый. Лично меня из него вытащили пиетисты.
— Что это и какое имеет к нам отношение?
— Если совсем кратко, то пиетизм — это движение внутри протестантизма, направленное на выявление благочестия и личной жизни с Богом. Поскольку протестантизм зародился на почве полемики с католиками, он все время занимался догматическими вопросами. Пиетизм же вывел на первый план именно духовную жизнь. Началом движения считают работы Иоганна Арндта, то есть конец XVI века.
К нам это тоже имеет отношение. Новоначальная аскетика в православии нацелена на то, чтобы человек собственными усилиями, совместно с благодатью Божией, проходил определенный путь. А куда дальше? Несомненно, ответы можно найти у отцов церкви, но пиетисты специально делали на этом акцент.
В Европе пиетизм считается не менее существенным церковным явлением, чем монашество. И то, и другое выдвигает на первое место личную жизнь человека с Богом, остальное «по боку».
Отщепенцы и модернисты
— Почему за христианским благочестием нужно брести к немцам, в XVII век?
— Помните, в «Евгении Онегине»? «Лет чрез пятьсот дороги, верно, / у нас изменятся безмерно». Вот такой лаг — 500 лет. Мы в развитии нашей церковной жизни постепенно подходим к тому, что на Западе уже давно пройдено и почти забыто. У них своя жизнь, свои проблемы, а мы отстаем.
— Подходим или отходим? Есть ощущение, что у нас в церкви именно сейчас обряд выдвигается на первое место и ничего другого не нужно.
— Уже не так. Даже те, кого можно назвать очень консервативными людьми, оценивают опыт своих церковных 90-х как новоначальное внешнее воцерковление. А дальше христианину жить нечем. Вся эта дидактика: поститься, ходить на всенощные, исповедоваться, причащаться — перестает питать современного человека. Невозможно же все время ходить по кругу.
В начале нулевых такие отщепенцы и модернисты, как я, были редкостью, а сейчас их уже много. Более того, выросло так называемое поколение ДВР — дети верующих родителей. Многие из них отошли от церкви, потому что их воспитывали во внешней церковности, и они сыты по горло.
— Еще раньше, чем плыть, человек пытается понять, что с ним творится. И слышит в ответ: «Как что? Вы гордые, не смиренные, плохо поститесь, плохо молитесь, вам надо еще чаще ходить в церковь, еще больше поститься и молиться». Он уже вырос из детской одежды, там туго, здесь жмет, а в ответ ни помощи, ни утешения.
Лично я нашел слово утешения у этих старых пиетистов. И, если это помогло мне, то может помочь и другим. Для этого я их и перевожу.
Причастие и печенье
— Церковь — это прежде всего причастие и подготовка к нему. Или пиетизм обходится без всего этого?
— Он не отрицает необходимость и нужность таинств, просто оставляет их на личное усмотрение христианина. Каждый выбирает свою интенсивность и форму внешней церковной жизни. Основное же внимание обращается на бытие внутреннее.
К счастью, в больших городах можно найти приходы, где уже не мучают этой чрезмерной подготовкой. Если взять букву церковных правил, то единственное требование — причащаться натощак, и то если человек здоров.
Подготовкой к причастию служит вся твоя христианская жизнь, а три канона — это пережитки имперского церковного быта. Когда причащаешься раз в год, надо готовиться особо. А если часто (именно так и надо), то никакой специальной подготовки не требуется. А то вбили бетонную сваю, и люди мучаются… А никакой сваи быть тут не должно.
— Однажды мой ребенок перед причастием съел печенье. Я дисциплинированно сообщила об этом священнику, и он сказал, что причащаться нельзя. Был не прав?
— По существу не берусь сказать. Всегда зависит от ситуации.
— По ситуации, мне кажется, не прав. Если человек настроился причаститься, ему говорят: «Нет, ты съел печенье, до свиданья», — а связь между причастием и печеньем неочевидна, то он перестанет ходить в церковь вообще.
— А для чего вашему ребенку было причащаться?
— Если честно, то скорей для порядка. Потому что так положено.
— А раз для порядка, то все правильно: печенье съел — не положено.
Мы тут выходим на другие, более глубокие проблемы. Пиетизм вдруг заново открывает для современного человека идею, которая давным-давно прописана в книге «Деяний апостолов». Первомученик Стефан ее высказал перед тем, как его побили камнями: «Бог не в рукотворенных храмах живет». Новизна Нового Завета — еще и в том, что людям было дано новое понятие о Боге: это не храмовое ритуальное божество. Он рядом с нами в повседневности — например, на свадьбе в Кане Галилейской.
И эта мысль тяжела. Гораздо проще отдать Богу дань, сходив в храм, а дальше жить как придется, хотя Священное Писание ни в коем случае не дает для этого повода. Православные все чаще воспринимают Бога как храмовое божество, а богообщение как храмовое благочестие.
Причастие Святых Тайн должно быть последней, высшей точкой христианской жизни, вишенкой на торте — извините за это легкомысленное выражение.
Пирамида духовной жизни венчается причастием, а в основании — во-первых, личное богообщение, во-вторых, основанная на индивидуальном опыте этого богообщения коллективная жизнь общины. У нас же эта пирамида оказалась перевернута, и на первое место выдвинулась храмовая ритуалистика и причащение у нас именно что «для порядку».
«Господи, я здесь»
— Приходишь в храм — сразу попадаешь в иное пространство, душа сама стремится к Богу. Мало кому доступна такая интенсивность переживания среди бытовых дрязг и забот.
— Конечно, если человек живет 30 лет в режиме новоначалия и в его жизнь вдруг не «ввалится» пиетизм, он скажет: «Нет, невозможно». Его же не учили этому повседневному христианству.
— А вот научите. Как мне быть повседневным христианином? Читать правило с утра?
— В церковь забежать, свечку поставить. Это разве плохо?
— Хорошо, но это именно новоначальный этап. Молитва не сводится к чтению молитвенных словес. Молитва — это пребывание в соприсутствии Божием, которое внутри себя надо нащупать и удержать. На самом деле, этому просто должен кто-то научить.
— Как некой духовной практике, типа йоги?
— Это не йога, хотя внешние религиозные оболочки бывают и похожи. Наш Бог — всегда личный Бог. Это не уход в нирвану и даже не то, к чему мы привыкли, читая жития: алтарь раскрылся, хлынул свет, сонмы ангелов и так далее.
Нет, богообщение — это «скромная», тонкая, повседневная «двусторонность» взаимоотношений человека и Бога, подобная той, какую каждый человек познает в общении с любимыми людьми. Главное — эта взаимная направленность. Человек обращается к Богу, в душе своей: «Господи, я здесь». И тут же в ответ чувствует, ощущает, что Господь говорит: «И я здесь».
Но к этому моменту нужно людей готовить. Вот пришел человек в церковь: «Батюшка, я хочу быть церковным человеком». Батюшка говорит: «Очень хорошо». И рассказывает ему, что первые годы ты будешь ходить в церковь, получая от всего внешнего чина большую духовную пользу, поддержку и радость. Потом это отойдет на второй план, начнется новый этап. Пусть сейчас ты этого не понимаешь, но потом обязательно поймешь.
Только от пастырей вы об этом почти не услышите. А вот в пиетистских книжках о подобном опыте говорится очень много.
— А что, если богообщение станет оправданием нашей лени? Если Бог в душе, то можно не идти в церковь к 9 утра в воскресенье?
— Такая опасность есть. В 90-е и в нулевые, когда после советской пустыни восстанавливали церковную жизнь, хождение в храм и строгость исполнения внешних правил делали основной задачей. Такая строгость часто переходила в некое «самогнобление». Впоследствии на смену этой строгости приходит полное расцерковление. Уже и Священное Писание не такое, и исторический Иисус был другим, и Страшного Суда не будет, можно не заморачиваться и смело шагать в сторону облегченной психологии, этакого «коуч-христианства».
Человек был прилеплен к обряду, но клей высох, маятник полетел в обратную сторону и середину пролетел со свистом. А в середине — Христос.
Но пиетисты как раз умели работать с расцерковлением, а мы только к этому подходим.
«Три раза не был на всенощной — и тебе конец»
— Наверное, пиетисты не пугают Страшным судом?
— Еще как пугают, похлеще православных аскетов. Но у них другая систематика. Конечно, богословски это имеет свои корни, потому что в православии остались не изжитыми пелагианство и неоплатонизм.
Что такое неоплатонизм в православии? Это представление о том, что Бог есть механизм, и к нему нужно пробиться аскетическими усилиями — «замучиванием» тела. Как Максим Исповедник говорит: «Умучь себя голодом, жаждой и неспанием, и ты востечешь к Еди́нице». Это не живой личный Бог, который каждому человеку определяет свой путь. Все сводится к казарменной аскетике, набору общих упражнений, чтобы механически «востечь» к Богу. Это шире, чем храмовое божество, но принцип тот же.
А пелагианство — это «сделай сам»: я буду аскетически трудиться, а Бог непременно даст мне благодать.
Протестантская пиетисткая аскетика по степени интенсивности ничуть не слабее, а то и более жесткая, чем наша. Но она не требует от человека автономных действий, изобретаемых им для своего спасения. Она уступает действия Богу; восприятие этих действий в «постоянном, повседневном режиме» и есть пиетистская аскетика.
— Страх Божий — это что для вас?
— Начало премудрости, как говорит Писание.
— Страх какого Бога? Если опять же храмового божества, то все просто: три раза не был на всенощной — и тебе конец. А если мы говорим о богообщении, то главный страх — его потерять. От смертных грехов: жестокости, гордыни, блуда — оно просто пресекается. От повседневных прегрешений умаляется, истончается. Страх Божий — это жить так, чтобы не потерять эту двустороннюю связь.
— Вы согласны с тем, что нужно быть снисходительным не только к другим, но и к себе? Если человек без конца осуждает себя, то уж ближнего-то он и подавно осудит. Надо взять себя «на ручки».
— Это как раз то, что я назвал коуч-христианством, но здравое зерно здесь есть.
Первый и главный критерий соприкосновения с истинным Богом — это когда человек перестает осуждать других. Он всем существом прочувствовал, что он — немощное падшее создание, но Бог его любит и уважает. Значит, Господь и к другим относится так же. Тогда как можно кого-то осуждать?
Теперь что касается самоосуждения. В свете храмового божества мы виноваты примерно всегда: не читаем, не ходим, не исполняем, себя за это поедом едим, изучаем свое чувство вины под микроскопом. Это уже что-то из области психологии, к Богу отношения не имеет.
С Богом истинным человек вообще очень мало думает о себе. Он только знает, что, совершая грех, лишается благодати двустороннего богообщения, и жизнь отымается. Человек настолько слаб, что он жив только за счет своей связи с Богом. Эту он свою слабость он осознает ежесекундно, поэтому ему нет нужды ни «гнобить» себя, ни на ручках носить.
«Гордынька»
— Расскажите про опыт кризиса и обретения богообщения. Был ли момент, когда вы пожалели, что выбрали этот путь?
— Здесь, в Долматово, я оказался в 1995 году именно для того, чтобы на свободе служить строго по уставу, до буквы. На Страстной Седмице мы приходили в храм с утра, а выходили в четыре дня, отслужив Утреню, Часы с Евангелием и Литургию Преждеосвященных Даров. Было очень хорошо. Так продолжалось несколько лет, потом для меня это внутренне потеряло смысл. Мне было лет тридцать с небольшим. Никаких внешних признаков кризиса не наблюдалось. Я продолжал жить в монастыре, соблюдал устав, ел за общей трапезой. И меня не оставляло чувство, хотя оно и умалялось нередко, что Господь меня ведет, и что надо терпеть.
— Я искренне, всей душой хотел служить Церкви, как и многие люди моего поколения, принявшие монашество в конце 80-х – начале 90-х. Мы отказались от семьи и от того, чтобы создать собственную семью.
Но в какой-то момент все встали перед вопросом: неужели Бог уготовал для нас как высшую жизнь, как среду богообщения, только и исключительное вот это внешнее храмовое богослужение?
Я любил и продолжаю любить богослужение, хотя сейчас мы и служим в сокращенном виде. Но в Священном Писании говорится о том, «чтобы Христу верою вселиться в сердца ваши», а не о том, что нужно круглосуточно пребывать в храме.
Естественно, я стал выпадать из православной субкультуры, из православной идеологии. С духовником у нас разладилось на этой почве.
— Он просто не знал, что с вами делать.
— Разумеется. Как справляться с тем, что человек хочет дистанцироваться от богослужений? Духовников, увы, не учат, что делать в таких случаях. Поэтому они так и говорят всю жизнь про искушение, «гордыньку», и что только в храме можно спастись.
— Вы стали себя вытаскивать за волосы сами?
— Господь такую тактику избрал со мной в жизни, что Он мне в нужное время дает нужные книги. В 80-е годы мне в руки попало Евангелие, и у меня с первого момента было ощущение, что здесь изложена абсолютная истина. Крестился я через лет восемь–десять после знакомства с Евангелием и многократного прочтения его целиком. А после крещения мне каким-то чудесным образом в руки было вручено «Добротолюбие». Это было удивительное стечение обстоятельств. 1989 год, я работал в театре, только-только получил зарплату, пошел в церковь, но не туда, куда обычно, а в другую. И там в притворе мужичок из-под полы продавал томики «Добротолюбия». Зарплаты как раз хватило.
Потом, в нулевые годы, когда у меня случился кризис — хотя никакой это не кризис, а закономерный этап развития — мне в руки попали Арндт, Вайгель и, конечно, Терстеген.
— Сложные тексты, нужен хороший немецкий.
— Как-то я переводил Баха и несколько подучился. Там вся лексика пиетистская.
«Надо сваливать из-за литавр»
— Как вы выбрали свой путь?
— Я ничего не выбирал. Господь позвал, Господь повел. Это как раз самые тонкие повседневные двусторонние связи, которые мало-помалу выявляются и зреют. Но я точно помню, когда мне все стало окончательно ясно. Мы были на гастролях в городе Лилле, исполняли Чайковского, я сидел на сцене за своими литаврами — и вдруг понял: надо сваливать из-за литавр.
— Это не стало драмой — например, если бы у вас была невеста?
— Я дружил с одной девушкой, но это не зашло так далеко, чтобы стать драмой. Она ждала, но никаких взаимных обещаний не было. Естественно, если бы события развивались житейским порядком, я бы вступил в брак.
— Как это приняли родители?
— Сложно, но что я мог сделать? Это не зависело от меня. Я в данном случае понимаю Кальвина, который говорит о предопределении. У меня не было выбора, мне сказали: «Давай». Я достаточно резко ушел из консерватории, и все мои друзья на год пропали. Затем, уже через много лет, с кем-то отношения возобновились и даже стали близкими. Для меня все это было поучительно, потому что я увидел очень большую поверхностность многих житейских отношений.
— Вы с возрастом стали мягче или жестче?
— Я научился отказывать. Я с 1995 года настоятельствую на подворье, здесь часто работают социально неблагополучные люди. Много лет мне было непонятно, где та грань, за которой сострадание переходит в потакание наркомании или пьянству.
Но Бог дал, что сейчас я гораздо меньше осуждаю людей, чем при начале моей церковной жизни. Тогда все для меня были недостаточно благочестивы — священники, архиереи. Я никому не прощал ни малейшей «церковной» слабости. Слава Богу, это отошло, а снисхождения и жалости прибавилось.