была чудная ночь такая ночь которая разве только и может быть тогда когда мы молоды

Была чудная ночь такая ночь которая разве только и может быть тогда когда мы молоды

© ООО Центр «Златоуст» (адаптация, издание, лицензионные права), 2000

Была́ чу́дная ночь, така́я ночь, кото́рая то́лько и мо́жет быть тогда́, когда́ вы мо́лоды, любе́зный 1 чита́тель. Не́бо бы́ло тако́е звёздное, тако́е све́тлое не́бо, что, взгляну́в 2 на него́, нево́льно ну́жно бы́ло спроси́ть себя́: неуже́ли мо́гут жить под таки́м не́бом ра́зные серди́тые и капри́зные лю́ди? Э́то то́же молодо́й вопро́с, любе́зный чита́тель, о́чень молодо́й. Говоря́ о капри́зных и ра́зных серди́тых господа́х, я не мог не вспо́мнить и своего́ поведе́ния за весь э́тот день.

Ита́к, вы понима́ете, чита́тель, как я знако́м со все́м Петербу́ргом.

любезный 1 – дорогой, милый

взглянув 2 – посмотрев = когда посмотришь

тоска 3 – грусть, сущ. от прил. грустный

бросают 4 – оставляют

завести знакомство 5 – познакомиться

набережная 6 – улица на берегу реки, моря

печальный 7 – грустный

подружился 8 – стал другом

слава богу 1 0 – очень хорошо, что…

я испугался 1 1 – мне стало страшно

любимец 1 2 – тот, кого любят больше всех

1. Какой вопрос задал себе наш герой, когда посмотрел на прекрасное звездное небо?

2. Что показалось герою?

3. Как наш герой знаком со всем Петербургом?

догадался 1 – понял

сам не свой 2 – о человеке, которому плохо, неспокойно на душе

хоть один 3 – только один

Почему на улице и дома герою было плохо?

Жи́тели Ка́менного и Апте́карского острово́в и́ли Петерго́фской доро́ги отлича́лись мо́дными ле́тними костю́мами и прекра́сными экипа́жами, в кото́рых они́ прие́хали в го́род. Жи́тели Па́рголова и там, где пода́льше, отлича́лись свое́й соли́дностью; жи́тель Кресто́вского о́строва отлича́лся весёлым ви́дом.

Все уезжа́ли. Каза́лось, весь Петербу́рг преврати́лся в пусты́ню, так что наконе́ц мне ста́ло гру́стно, мне не́куда бы́ло е́хать. Я гото́в был уйти́ с ка́ждым господи́ном, но ни оди́н не пригласи́л меня́; как бу́дто забы́ли меня́, как бу́дто я для них был и в са́мом де́ле чужо́й!

встречный 1 – человек, который идет по улице навстречу

мимоходом 2 – по пути, когда идешь мимо

груз спадает с души 3 – становится легче на душе

горожанин 4 – человек, который живет в городе

1. Что было причиной беспокойств нашего героя?

2. Какое открытие для себя сделал герой?

Есть что-то необъясни́мо-волни́тельное 1 в на́шей петербу́ргской приро́де, когда́ она́, с наступле́нием весны́, вдруг пока́жет всю си́лу свою́, пода́ренную ей не́бом. Как-то нево́льно напомина́ет она́ мне ту больну́ю де́вушку, на кото́рую вы смо́трите иногда́ с сожале́нием, иногда́ же про́сто не замеча́ете её, но кото́рая вдруг, на оди́н миг сде́лается необъясни́мо-прекра́сною, а вы, удивлённый, нево́льно спра́шиваете себя́: кака́я си́ла заста́вила блиста́ть таки́м огнём э́ти гру́стные, заду́мчивые глаза́? Вы смо́трите круго́м, вы кого́-то и́щете, вы дога́дываетесь… Но миг прохо́дит, и, мо́жет быть, за́втра вы встре́тите опя́ть тот же заду́мчивый взгляд, как и пре́жде, то же бле́дное лицо́… И жа́ль вам, что так ско́ро прошла́ мгнове́нная 2 красота́, жаль потому́, что полюби́ть её вам не́ было вре́мени.

необъяснимо-волнительное 1 – такое, что нельзя объяснить, почему оно волнует

Источник

Белые ночи — Достоевский Ф.М.

… Иль был он создан для того,
Чтобы побыть хотя мгновение
В сосед­стве сердца твоего?…

Ив. Тур­ге­ньев

Ночь первая

Была чуд­ная ночь, такая ночь, кото­рая разве только и может быть тогда, когда мы молоды, любез­ный чита­тель. Небо было такое звезд­ное, такое свет­лое небо, что, взгля­нув на него, невольно нужно было спро­сить себя: неужели же могут жить под таким небом раз­ные сер­ди­тые и каприз­ные люди? Это тоже моло­дой вопрос, любез­ный чита­тель, очень моло­дой, но пошли его вам гос­подь чаще на душу. Говоря о каприз­ных и раз­ных сер­ди­тых гос­по­дах, я не мог не при­пом­нить и сво­его бла­го­нрав­ного пове­де­ния во весь этот день. С самого утра меня стала мучить какая-то уди­ви­тель­ная тоска. Мне вдруг пока­за­лось, что меня, оди­но­кого, все поки­дают и что все от меня отсту­па­ются. Оно, конечно, вся­кий вправе спро­сить: кто ж эти все? потому что вот уже восемь лет, как я живу в Петер­бурге, и почти ни одного зна­ком­ства не умел заве­сти. Но к чему мне зна­ком­ства? Мне и без того зна­ком весь Петер­бург; вот почему мне и пока­за­лось, что меня все поки­дают, когда весь Петер­бург под­нялся и вдруг уехал на дачу. Мне страшно стало оста­ваться одному, и целых три дня я бро­дил по городу в глу­бо­кой тоске, реши­тельно не пони­мая, что со мной дела­ется. Пойду ли на Нев­ский, пойду ли в сад, брожу ли по набе­реж­ной — ни одного лица из тех, кого при­вык встре­чать в том же месте, в извест­ный час, целый год. Они, конечно, не знают меня, да я‑то их знаю. Я коротко их знаю; я почти изу­чил их физио­но­мии — и любу­юсь на них, когда они веселы, и хандрю, когда они зату­ма­нятся. Я почти свел дружбу с одним ста­рич­ком, кото­рого встре­чаю каж­дый божий день, в извест­ный час, на Фон­танке. Физио­но­мия такая важ­ная, задум­чи­вая; все шеп­чет под нос и махает левой рукой, а в пра­вой у него длин­ная суч­ко­ва­тая трость с золо­тым набал­даш­ни­ком. Даже он заме­тил меня и при­ни­мает во мне душев­ное уча­стие. Слу­чись, что я не буду в извест­ный час на том же месте Фон­танки, я уве­рен, что на него напа­дет хандра. Вот отчего мы ино­гда чуть не кла­ня­емся друг с дру­гом, осо­бенно когда оба в хоро­шем рас­по­ло­же­нии духа. Намедни, когда мы не вида­лись целые два дня и на тре­тий день встре­ти­лись, мы уже было и схва­ти­лись за шляпы, да благо опом­ни­лись вовремя, опу­стили руки и с уча­стием про­шли друг подле друга. Мне тоже и дома зна­комы. Когда я иду, каж­дый как будто забе­гает впе­ред меня на улицу, гля­дит на меня во все окна и чуть не гово­рит: «Здрав­ствуйте; как ваше здо­ро­вье? и я, слава Богу, здо­ров, а ко мне в мае месяце при­ба­вят этаж». Или: «Как ваше здо­ро­вье? а меня зав­тра в починку». Или: «Я чуть не сго­рел и при­том испу­гался» и т. д. Из них у меня есть любимцы, есть корот­кие при­я­тели; один из них наме­рен лечиться это лето у архи­тек­тора. Нарочно буду захо­дить каж­дый день, чтоб не зале­пили как-нибудь, сохрани его гос­поди. Но нико­гда не забуду исто­рии с одним пре­хо­ро­шень­ким светло-розо­вым доми­ком. Это был такой милень­кий камен­ный домик, так при­вет­ливо смот­рел на меня, так гор­де­ливо смот­рел на своих неук­лю­жих сосе­дей, что мое сердце радо­ва­лось, когда мне слу­ча­лось про­хо­дить мимо. Вдруг, на про­шлой неделе, я про­хожу по улице и, как посмот­рел на при­я­теля — слышу жалоб­ный крик: «А меня кра­сят в жел­тую краску!» Зло­деи! вар­вары! они не поща­дили ничего: ни колонн, ни кар­ни­зов, и мой при­я­тель пожел­тел, как кана­рейка. У меня чуть не раз­ли­лась желчь по этому слу­чаю, и я еще до сих пор не в силах был пови­даться с изуро­до­ван­ным моим бед­ня­ком, кото­рого рас­кра­сили под цвет под­не­бес­ной империи.

Итак, вы пони­ма­ете, чита­тель, каким обра­зом я зна­ком со всем Петербургом.

Я уже ска­зал, что меня целые три дня мучило бес­по­кой­ство, пока­мест я дога­дался о при­чине его. И на улице мне было худо (того нет, этого нет, куда делся такой-то?) — да и дома я был сам не свой. Два вечера доби­вался я: чего недо­стает мне в моем углу? отчего так неловко было в нем оста­ваться? — и с недо­уме­нием осмат­ри­вал я свои зеле­ные зако­пте­лые стены, пото­лок, заве­шан­ный пау­ти­ной, кото­рую с боль­шим успе­хом раз­во­дила Мат­рена, пере­смат­ри­вал всю свою мебель, осмат­ри­вал каж­дый стул, думая, не тут ли беда? (потому что коль у меня хоть один стул стоит не так, как вчера стоял, так я сам не свой) смот­рел за окно, и все пона­прасну… нисколько не было легче! Я даже взду­мал было при­звать Мат­рену и тут же сде­лал ей оте­че­ский выго­вор за пау­тину и вообще за неря­ше­ство; но она только посмот­рела на меня в удив­ле­нии и пошла прочь, не отве­тив ни слова, так что пау­тина еще до сих пор бла­го­по­лучно висит на месте. Нако­нец я только сего­дня поутру дога­дался, в чем дело. Э! да ведь они от меня уди­рают на дачу! Про­стите за три­ви­аль­ное словцо, но мне было не до высо­кого слога… потому что ведь все, что только ни было в Петер­бурге, или пере­ехало, или пере­ез­жало на дачу; потому что каж­дый почтен­ный гос­по­дин солид­ной наруж­но­сти, нани­мав­ший извоз­чика, на глаза мои тот­час же обра­щался в почтен­ного отца семей­ства, кото­рый после обы­ден­ных долж­ност­ных заня­тий отправ­ля­ется налегке в недра своей фами­лии, на дачу; потому что у каж­дого про­хо­жего был теперь уже совер­шенно осо­бый вид, кото­рый чуть-чуть не гово­рил вся­кому встреч­ному: «Мы, гос­пода, здесь только так, мимо­хо­дом, а вот через два часа мы уедем на дачу». Отво­ря­лось ли окно, по кото­рому поба­ра­ба­нили сна­чала тонень­кие, белые, как сахар, паль­чики, и высо­вы­ва­лась головка хоро­шень­кой девушки, под­зы­вав­шей раз­нос­чика с горш­ками цве­тов, — мне тот­час же, тут же пред­став­ля­лось, что эти цветы только так поку­па­ются, то есть вовсе не для того, чтоб насла­ждаться вес­ной и цве­тами в душ­ной город­ской квар­тире, а что вот очень скоро все пере­едут на дачу и цветы с собою уве­зут. Мало того, я уже сде­лал такие успехи в своем новом, осо­бен­ном роде откры­тий, что уже мог без­оши­бочно, по одному виду, обо­зна­чить, на какой кто даче живет. Оби­та­тели Камен­ного и Апте­кар­ского ост­ро­вов или Петер­гоф­ской дороги отли­ча­лись изу­чен­ным изя­ще­ством при­е­мов, щеголь­скими лет­ними костю­мами и пре­крас­ными эки­па­жами, в кото­рых они при­е­хали в город. Жители Пар­го­лова и там, где подальше, с пер­вого взгляда «вну­шали» своим бла­го­ра­зу­мием и солид­но­стью; посе­ти­тель Кре­стов­ского ост­рова отли­чался невоз­му­тимо-весе­лым видом. Уда­ва­лось ли мне встре­тить длин­ную про­цес­сию ломо­вых извоз­чи­ков, лениво шед­ших с воз­жами в руках подле возов, нагру­жен­ных целыми горами вся­кой мебели, сто­лов, сту­льев, дива­нов турец­ких и нету­рец­ких и про­чим домаш­ним скар­бом, на кото­ром, сверх всего этого, зача­стую вос­се­дала, на самой вер­шине воза, тще­душ­ная кухарка, бере­гу­щая бар­ское добро как зеницу ока; смот­рел ли я на тяжело нагру­жен­ные домаш­нею утва­рью лодки, сколь­зив­шие по Неве иль Фон­танке, до Чер­ной речки иль ост­ро­вов, — воза и лодки уде­ся­те­ря­лись, усо­те­ря­лись в гла­зах моих; каза­лось, все под­ня­лось и поехало, все пере­се­ля­лось целыми кара­ва­нами на дачу; каза­лось, весь Петер­бург гро­зил обра­титься в пустыню, так что нако­нец мне стало стыдно, обидно и грустно: мне реши­тельно некуда и неза­чем было ехать на дачу. Я готов был уйти с каж­дым возом, уехать с каж­дым гос­по­ди­ном почтен­ной наруж­но­сти, нани­мав­шим извоз­чика; но ни один, реши­тельно никто не при­гла­сил меня; словно забыли меня, словно я для них был и в самом деле чужой!

Источник

Федор Достоевский — Белые ночи

Ночь первая

Была чудная ночь, такая ночь, которая разве только и может быть тогда, когда мы молоды, любезный читатель. Небо было такое звездное, такое светлое небо, что, взглянув на него, невольно нужно было спросить себя: неужели же могут жить под таким небом разные сердитые и капризные люди? Это тоже молодой вопрос, любезный читатель, очень молодой, но пошли его вам господь чаще на душу. Говоря о капризных и разных сердитых господах, я не мог не припомнить и своего благонравного поведения во весь этот день. С самого утра меня стала мучить какая-то удивительная тоска. Мне вдруг показалось, что меня, одинокого, все покидают и что все от меня отступаются. Оно, конечно, всякий вправе спросить: кто ж эти все? потому что вот уже восемь лет, как я живу в Петербурге, и почти ни одного знакомства не умел завести. Но к чему мне знакомства? Мне и без того знаком весь Петербург; вот почему мне и показалось, что меня все покидают, когда весь Петербург поднялся и вдруг уехал на дачу. Мне страшно стало оставаться одному, и целых три дня я бродил по городу в глубокой тоске, решительно не понимая, что со мной делается. Пойду ли на Невский, пойду ли в сад, брожу ли по набережной — ни одного лица из тех, кого привык встречать в том же месте, в известный час, целый год. Они, конечно, не знают меня, да я-то их знаю. Я коротко их знаю; я почти изучил их физиономии — и любуюсь на них, когда они веселы, и хандрю, когда они затуманятся. Я почти свел дружбу с одним старичком, которого встречаю каждый божий день, в известный час, на Фонтанке. Физиономия такая важная, задумчивая; все шепчет под нос и махает левой рукой, а в правой у него длинная сучковатая трость с золотым набалдашником. Даже он заметил меня и принимает во мне душевное участие. Случись, что я не буду в известный час на том же месте Фонтанки, я уверен, что на него нападет хандра. Вот отчего мы иногда чуть не кланяемся друг с другом, особенно когда оба в хорошем расположении духа. Намедни, когда мы не видались целые два дня и на третий день встретились, мы уже было и схватились за шляпы, да благо опомнились вовремя, опустили руки и с участием прошли друг подле друга. Мне тоже и дома знакомы. Когда я иду, каждый как будто забегает вперед меня на улицу, глядит на меня во все окна и чуть не говорит: «Здравствуйте; как ваше здоровье? и я, слава богу, здоров, а ко мне в мае месяце прибавят этаж». Или: «Как ваше здоровье? а меня завтра в починку». Или: «Я чуть не сгорел и притом испугался» и т. д. Из них у меня есть любимцы, есть короткие приятели; один из них намерен лечиться это лето у архитектора. Нарочно буду заходить каждый день, чтоб не залепили как-нибудь, сохрани его господи. Но никогда не забуду истории с одним прехорошеньким светло-розовым домиком. Это был такой миленький каменный домик, так приветливо смотрел на меня, так горделиво смотрел на своих неуклюжих соседей, что мое сердце радовалось, когда мне случалось проходить мимо. Вдруг, на прошлой неделе, я прохожу по улице и, как посмотрел на приятеля — слышу жалобный крик: «А меня красят в желтую краску!» Злодеи! варвары! они не пощадили ничего: ни колонн, ни карнизов, и мой приятель пожелтел, как канарейка. У меня чуть не разлилась желчь по этому случаю, и я еще до сих пор не в силах был повидаться с изуродованным моим бедняком, которого раскрасили под цвет поднебесной империи.

Итак, вы понимаете, читатель, каким образом я знаком со всем Петербургом.

Я уже сказал, что меня целые три дня мучило беспокойство, покамест я догадался о причине его. И на улице мне было худо (того нет, этого нет, куда делся такой-то?) — да и дома я был сам не свой. Два вечера добивался я: чего недостает мне в моем углу? отчего так неловко было в нем оставаться? — и с недоумением осматривал я свои зеленые закоптелые стены, потолок, завешанный паутиной, которую с большим успехом разводила Матрена, пересматривал всю свою мебель, осматривал каждый стул, думая, не тут ли беда? (потому что коль у меня хоть один стул стоит не так, как вчера стоял, так я сам не свой) смотрел за окно, и все понапрасну… нисколько не было легче! Я даже вздумал было призвать Матрену и тут же сделал ей отеческий выговор за паутину и вообще за неряшество; но она только посмотрела на меня в удивлении и пошла прочь, не ответив ни слова, так что паутина еще до сих пор благополучно висит на месте. Наконец я только сегодня поутру догадался, в чем дело. Э! да ведь они от меня удирают на дачу! Простите за тривиальное словцо, но мне было не до высокого слога… потому что ведь все, что только ни было в Петербурге, или переехало, или переезжало на дачу; потому что каждый почтенный господин солидной наружности, нанимавший извозчика, на глаза мои тотчас же обращался в почтенного отца семейства, который после обыденных должностных занятий отправляется налегке в недра своей фамилии, на дачу; потому что у каждого прохожего был теперь уже совершенно особый вид, который чуть-чуть не говорил всякому встречному: «Мы, господа, здесь только так, мимоходом, а вот через два часа мы уедем на дачу». Отворялось ли окно, по которому побарабанили сначала тоненькие, белые, как сахар, пальчики, и высовывалась головка хорошенькой девушки, подзывавшей разносчика с горшками цветов, — мне тотчас же, тут же представлялось, что эти цветы только так покупаются, то есть вовсе не для того, чтоб наслаждаться весной и цветами в душной городской квартире, а что вот очень скоро все переедут на дачу и цветы с собою увезут. Мало того, я уже сделал такие успехи в своем новом, особенном роде открытий, что уже мог безошибочно, по одному виду, обозначить, на какой кто даче живет. Обитатели Каменного и Аптекарского островов или Петергофской дороги отличались изученным изяществом приемов, щегольскими летними костюмами и прекрасными экипажами, в которых они приехали в город. Жители Парголова и там, где подальше, с первого взгляда «внушали» своим благоразумием и солидностью; посетитель Крестовского острова отличался невозмутимо-веселым видом. Удавалось ли мне встретить длинную процессию ломовых извозчиков, лениво шедших с возжами в руках подле возов, нагруженных целыми горами всякой мебели, столов, стульев, диванов турецких и нетурецких и прочим домашним скарбом, на котором, сверх всего этого, зачастую восседала, на самой вершине воза, тщедушная кухарка, берегущая барское добро как зеницу ока; смотрел ли я на тяжело нагруженные домашнею утварью лодки, скользившие по Неве иль Фонтанке, до Черной речки иль островов, — воза и лодки удесятерялись, усотерялись в глазах моих; казалось, все поднялось и поехало, все переселялось целыми караванами на дачу; казалось, весь Петербург грозил обратиться в пустыню, так что наконец мне стало стыдно, обидно и грустно: мне решительно некуда и незачем было ехать на дачу. Я готов был уйти с каждым возом, уехать с каждым господином почтенной наружности, нанимавшим извозчика; но ни один, решительно никто не пригласил меня; словно забыли меня, словно я для них был и в самом деле чужой!

Я ходил много и долго, так что уже совсем успел, по своему обыкновению, забыть, где я, как вдруг очутился у заставы. Вмиг мне стало весело, и я шагнул за шлагбаум, пошел между засеянных полей и лугов, не слышал усталости, но чувствовал только всем составом своим, что какое-то бремя спадает с души моей. Все проезжие смотрели на меня так приветливо, что решительно чуть не кланялись; все были так рады чему-то, все до одного курили сигары. И я был рад, как еще никогда со мной не случалось. Точно я вдруг очутился в Италии, — так сильно поразила природа меня, полубольного горожанина, чуть не задохнувшегося в городских стенах.

Есть что-то неизъяснимо трогательное в нашей петербургской природе, когда она, с наступлением весны, вдруг выкажет всю мощь свою, все дарованные ей небом силы, опушится, разрядится, упестрится цветами… Как-то невольно напоминает она мне ту девушку, чахлую и хворую, на которую вы смотрите иногда с сожалением, иногда с какою-то сострадательною любовью, иногда же просто не замечаете ее, но которая вдруг, на один миг, как-то нечаянно сделается неизъяснимо, чудно прекрасною, а вы, пораженный, упоенный, невольно спрашиваете себя: какая сила заставила блистать таким огнем эти грустные, задумчивые глаза? что вызвало кровь на эти бледные, похудевшие щеки? что облило страстью эти нежные черты лица? отчего так вздымается эта грудь? что так внезапно вызвало силу, жизнь и красоту на лицо бедной девушки, заставило его заблистать такой улыбкой, оживиться таким сверкающим, искрометным смехом? Вы смотрите кругом вы кого-то ищете, вы догадываетесь… Но миг проходит, и, может быть, назавтра же вы встретите опять тот же задумчивый и рассеянный взгляд, как и прежде, то же бледное лицо, ту же покорность и робость в движениях и даже раскаяние, даже следы какой-то мертвящей тоски и досады за минутное увлечение… И жаль вам, что так скоро, так безвозвратно завяла мгновенная красота, что так обманчиво и напрасно блеснула она перед вами, — жаль оттого, что даже полюбить ее вам не было времени…

А все-таки моя ночь была лучше дня! Вот как это было.

Я пришел назад в город очень поздно, и уже пробило десять часов, когда я стал подходить к квартире. Дорога моя шла по набережной канала, на которой в этот час не встретишь живой души. Правда, я живу в отдаленнейшей части города. Я шел и пел, потому что, когда я счастлив, я непременно мурлыкаю что-нибудь про себя, как и всякий счастливый человек, у которого нет ни друзей, ни добрых знакомых и которому в радостную минуту не с кем разделить свою радость. Вдруг со мной случилось самое неожиданное приключение.

В сторонке, прислонившись к перилам канала, стояла женщина; облокотившись на решетку, она, по-видимому, очень внимательно смотрела на мутную воду канала. Она была одета в премиленькой желтой шляпке и в кокетливой черной мантильке. «Это девушка, и непременно брюнетка», — подумал я. Она, кажется, не слыхала шагов моих, даже не шевельнулась, когда я прошел мимо, затаив дыхание и с сильно забившимся сердцем. «Странно! — подумал я, — верно, она о чем-нибудь очень задумалась», и вдруг я остановился как вкопанный. Мне послышалось глухое рыдание. Да! я не обманулся: девушка плакала, и через минуту еще и еще всхлипывание. Боже мой! У меня сердце сжалось. И как я ни робок с женщинами, но ведь это была такая минута. Я воротился, шагнул к ней и непременно бы произнес: «Сударыня!» — если б только не знал, что это восклицание уже тысячу раз произносилось во всех русских великосветских романах. Это одно и остановило меня. Но покамест я приискивал слово, девушка очнулась, оглянулась, спохватилась, потупилась и скользнула мимо меня по набережной. Я тотчас же пошел вслед за ней, но она догадалась, оставила набережную, перешла через улицу и пошла по тротуару. Я не посмел перейти через улицу. Сердце мое трепетало, как у пойманной птички. Вдруг один случай пришел ко мне на помощь.

По той стороне тротуара, недалеко от моей незнакомки, вдруг появился господин во фраке, солидных лет, но нельзя сказать, чтоб солидной походки. Он шел, пошатываясь и осторожно опираясь об стенку. Девушка же шла, словно стрелка, торопливо и робко, как вообще ходят все девушки, которые не хотят, чтоб кто-нибудь вызвался провожать их ночью домой, и, конечно, качавшийся господин ни за что не догнал бы ее, если б судьба моя не надоумила его поискать искусственных средств. Вдруг, не сказав никому ни слова, мой господин срывается с места и летит со всех ног, бежит, догоняя мою незнакомку. Она шла как ветер, но колыхавшийся господин настигал, настиг, девушка вскрикнула — и… я благословляю судьбу за превосходную сучковатую палку, которая случилась на этот раз в моей правой руке. Я мигом очутился на той стороне тротуара, мигом незваный господин понял, в чем дело, принял в соображение неотразимый резон, замолчал, отстал и только, когда уже мы были очень далеко, протестовал против меня в довольно энергических терминах. Но до нас едва долетели слова его.

— Дайте мне руку, — сказал я моей незнакомке, — и он не посмеет больше к нам приставать.

Она молча подала мне свою руку, еще дрожавшую от волнения и испуга. О незваный господин! как я благословлял тебя в эту минуту! Я мельком взглянул на нее: она была премиленькая и брюнетка — я угадал; на ее черных ресницах еще блестели слезинки недавнего испуга или прежнего горя, — не знаю. Но на губах уже сверкала улыбка. Она тоже взглянула на меня украдкой, слегка покраснела и потупилась.

— Вот видите, зачем же вы тогда отогнали меня? Если б я был тут, ничего бы не случилось…

— Но я вас не знала: я думала, что вы тоже…

— А разве вы теперь меня знаете?

— Немножко. Вот, например, отчего вы дрожите?

— О, вы угадали с первого раза! — отвечал я в восторге, что моя девушка умница: это при красоте никогда не мешает. — Да, вы с первого взгляда угадали, с кем имеете дело. Точно, я робок с женщинами, я в волненье, не спорю, не меньше, как были вы минуту назад, когда этот господин испугал вас… Я в каком-то испуге теперь. Точно сон, а я даже и во сне не гадал, что когда-нибудь буду говорить хоть с какой-нибудь женщиной.

— Да, если рука моя дрожит, то это оттого, что никогда еще ее не обхватывала такая хорошенькая маленькая ручка, как ваша. Я совсем отвык от женщин; то есть я к ним и не привыкал никогда; я ведь один… Я даже не знаю, как говорить с ними. Вот и теперь не знаю — не сказал ли вам какой-нибудь глупости? Скажите мне прямо; предупреждаю вас, я не обидчив…

— Нет, ничего, ничего; напротив. И если уже вы требуете, чтоб я была откровенна, так я вам скажу, что женщинам нравится такая робость; а если вы хотите знать больше, то и мне она тоже нравится, и я не отгоню вас от себя до самого дома.

— Вы сделаете со мной, — начал я, задыхаясь от восторга, — что я тотчас же перестану робеть, и тогда — прощай все мои средства.

— Средства? какие средства, к чему? вот это уж дурно.

— Виноват, не буду, у меня с языка сорвалось; но как же вы хотите, чтоб в такую минуту не было желания…

— Понравиться, что ли?

— Ну да; да будьте, ради бога, будьте добры. Посудите, кто я! Ведь вот уж мне двадцать шесть лет, а я никого никогда не видал. Ну, как же я могу хорошо говорить, ловко и кстати? Вам же будет выгоднее, когда все будет открыто, наружу… Я не умею молчать, когда сердце во мне говорит. Ну, да все равно… Поверите ли, ни одной женщины, никогда, никогда! Никакого знакомства! и только мечтаю каждый день, что наконец-то когда-нибудь я встречу кого-нибудь. Ах, если б вы знали, сколько раз я был влюблен таким образом.

— Но как же, в кого же?

— Да ни в кого, в идеал, в ту, которая приснится во сне. Я создаю в мечтах целые романы. О, вы меня не знаете! Правда, нельзя же без того, я встречал двух-трех женщин, но какие они женщины? это все такие хозяйки, что… Но я вас насмешу, я расскажу вам, что несколько раз думал заговорить, так, запросто, с какой-нибудь аристократкой на улице, разумеется, когда она одна; заговорить, конечно, робко, почтительно, страстно; сказать, что погибаю один, чтоб она не отгоняла меня, что нет средства узнать хоть какую-нибудь женщину; внушить ей, что даже в обязанностях женщины не отвергнуть робкой мольбы такого несчастного человека, как я. Что, наконец, и все, чего я требую, состоит в том только, чтоб сказать мне какие-нибудь два слова братские, с участием, не отогнать меня с первого шага, поверить мне на слово, выслушать, что я буду говорить, посмеяться надо мной, если угодно, обнадежить меня, сказать мне два слова, только два слова, потом пусть хоть мы с ней никогда не встречаемся. Но вы смеетесь… Впрочем, я для того и говорю…

— Не досадуйте; я смеюсь тому, что вы сами себе враг, и если б вы попробовали, то вам бы и удалось, может быть, хоть бы и на улице дело было; чем проще, тем лучше… Ни одна добрая женщина, если только она не глупа или особенно не сердита на что-нибудь в ту минуту, не решилась бы отослать вас без этих двух слов, которых вы так робко вымаливаете… Впрочем, что я! конечно, приняла бы вас за сумасшедшего. Я ведь судила по себе. Сама-то я много знаю, как люди на свете живут!

— О, благодарю вас, — закричал я, — вы не знаете, что вы для меня теперь сделали!

— Хорошо, хорошо! Но скажите мне, почему вы узнали, что я такая женщина, с которой… ну, которую вы считали достойной… внимания и дружбы… одним словом, не хозяйка, как вы называете. Почему вы решились подойти ко мне?

— Почему? почему? Но вы были одни, тот господин был слишком смел, теперь ночь: согласитесь сами, что это обязанность…

— Нет, нет, еще прежде, там, на той стороне. Ведь вы хотели же подойти ко мне?

— Там, на той стороне? Но я, право, не знаю, как отвечать; я боюсь… Знаете ли, я сегодня был счастлив; я шел, пел; я был за городом; со мной еще никогда не бывало таких счастливых минут. Вы… мне, может быть, показалось… Ну, простите меня, если я напомню: мне показалось, что вы плакали, и я… я не мог слышать это… у меня стеснилось сердце… О, боже мой! Ну, да неужели же я не мог потосковать об вас? Неужели же был грех почувствовать к вам братское сострадание. Извините, я сказал сострадание… Ну, да, одним словом, неужели я мог вас обидеть тем, что невольно вздумалось мне к вам подойти.

— Оставьте, довольно, не говорите… — сказала девушка, потупившись и сжав мою руку. — Я сама виновата, что заговорила об этом; но я рада, что не ошиблась в вас… но вот уже я дома; мне нужно сюда, в переулок; тут два шага… Прощайте, благодарю вас…

— Так неужели же, неужели мы больше никогда не увидимся. Неужели это так и останется?

— Видите ли, — сказала, смеясь, девушка, — вы хотели сначала только двух слов, а теперь… Но, впрочем, я вам ничего не скажу… Может быть, встретимся…

— Я приду сюда завтра, — сказал я. — О, простите меня, я уже требую…

— Да, вы нетерпеливы… вы почти требуете…

— Послушайте, послушайте! — прервал я ее. — Простите, если я вам скажу опять что-нибудь такое… Но вот что: я не могу не прийти сюда завтра. Я мечтатель; у меня так мало действительной жизни, что я такие минуты, как эту, как теперь, считаю так редко, что не могу не повторять этих минут в мечтаньях. Я промечтаю об вас целую ночь, целую неделю, весь год. Я непременно приду сюда завтра, именно сюда, на это же место, именно в этот час, и буду счастлив, припоминая вчерашнее. Уж это место мне мило. У меня уже есть такие два-три места в Петербурге. Я даже один раз заплакал от воспоминанья, как вы… Почем знать, может быть, и вы, тому назад десять минут, плакали от воспоминанья… Но простите меня, я опять забылся; вы, может быть, когда-нибудь были здесь особенно счастливы…

— Хорошо, — сказала девушка, — я, пожалуй, приду сюда завтра, тоже в десять часов. Вижу, что я уже не могу вам запретить… Вот в чем дело, мне нужно быть здесь; не подумайте, чтоб я вам назначала свидание; я предупреждаю вас, мне нужно быть здесь для себя. Но вот… ну, уж я вам прямо скажу: это будет ничего, если и вы придете; во-первых, могут быть опять неприятности, как сегодня, но это в сторону… одним словом, мне просто хотелось бы вас видеть… чтоб сказать вам два слова. Только, видите ли, вы не осудите меня теперь? не подумайте, что я так легко назначаю свидания… Я бы и назначила, если б… Но пусть это будет моя тайна! Только вперед уговор…

— Уговор! говорите, скажите, скажите все заране; я на все согласен, на все готов, — вскричал я в восторге, — я отвечаю за себя — буду послушен, почтителен… вы меня знаете…

— Именно оттого, что знаю вас, и приглашаю вас завтра, — сказала смеясь девушка. — Я вас совершенно знаю. Но, смотрите, приходите с условием; во-первых (только будьте добры, исполните, что я попрошу, — видите ли, я говорю откровенно), не влюбляйтесь в меня… Это нельзя, уверяю вас. На дружбу я готова, вот вам рука моя… А влюбиться нельзя, прошу вас!

— Клянусь вам, — закричал я, схватив ее ручку…

— Увидите… только я не знаю, как уж я доживу хотя сутки.

— Спите покрепче; доброй ночи — и помните, что я вам уже вверилась. Но вы так хорошо воскликнули давеча: неужели ж давать отчет в каждом чувстве, даже в братском сочувствии! Знаете ли, это было так хорошо сказано, что у меня тотчас же мелькнула мысль довериться вам…

— Ради бога, но в чем? что?

— До завтра. Пусть это будет покамест тайной. Тем лучше для вас; хоть издали будет на роман похоже. Может быть, я вам завтра же скажу, а может быть, нет… Я еще с вами наперед поговорю мы познакомимся лучше…

— О, да я вам завтра же все расскажу про себя! Но что это? точно чудо со мной совершается… Где я, боже мой? Ну, скажите, неужели вы недовольны тем, что не рассердились, как бы сделала другая, не отогнали меня в самом начале? Две минуты, и вы сделали меня навсегда счастливым. Да! счастливым; почем знать, может быть, вы меня с собой помирили, разрешили мои сомнения… Может быть, на меня находят такие минуты… Ну, да я вам завтра все расскажу, вы все узнаете, все…

— Хорошо, принимаю; вы и начнете…

И мы расстались. Я ходил всю ночь; я не мог решиться воротиться домой. Я был так счастлив… до завтра!

Источник