был домик в три оконца в такой окрашен цвет
Арсений Тарковский. Стихи о детстве: благоухание младенческих трав
Тарковский – любимый поэт взрослых. Глубокий, пронзительно-религиозный, философски-непростой, – автором, пишущим для детей, он никогда не был. Но краткое время благословенной тишины, довоенное детство, и в зрелости было его вдохновением.
Райские корни детства питают взрослую поэзию Арсения Тарковского неслучайно. Редкость среди советских поэтов – человек церковной религиозности, полюбивший труды религиозных философов – Тарковский испытал первый опыт веры не умом, а сердцем – в раннем, почти младенческом возрасте.
Детство его прошло в городке Елисаветград под Херсоном. Это была первая и главная прививка счастьем. И его оказалось так много, что хватило на всю жизнь.
Родившийся 25 июня 1907 года поэт сам себя в письмах называл елочной игрушкой в вате – так надежно, спокойно, укромно жилось в родительском доме. Театр и литература – то, чему радовались и в чем находили утешение все Тарковские.
Отец переводил западноевропейских классических авторов, но не ради заработка, а из удовольствия, для себя. В доме постоянно звучали стихи. В городишко с живописной природой приезжали на отдых столичные поэты, так что здесь читали свои произведения многие поэты Серебряного века, те же Бальмонт и Северянин.
Гражданская война всё обрушила. Детство оборвалось на лучшей ноте. Дом перестал быть домом. Четыре года бродяжничества и вынужденных «пряток» от властей с голодом, холодом, лишениями, шитьем сапог и рыбацким делом – и юный Тарковский наконец прибивается к дому московских родных.
И всё же, это уже не тот – первый – счастливый – его детский дом. Тоска по нему, состояние метафизической бездомности и вечного кочевья теперь так и будут «выстреливать» в стихах…
В столице Арсения принимает круг зрелых поэтов. принимает как одного из своих. Но пока поэзия для него – не отдушина, радость, а, скорее, рабочая лошадка: Тарковский живет переводами стихов народов СССР, переводит километры строк, а сам пишет от случая к случаю, про запас. Только к пятидесяти выйдет его первый сборник стихов «Перед снегом», а пока – затишье…
Но вернемся к детскому времени.
В стихотворениях о детстве райское блаженство бытия ребёнка не отменяет болезни, боли, голода.
Смерть мамы и ее появление в тонких снах, страхи и переживания восприимчивого ребенка с чутко резонирующей душой, – всё это есть, но так или иначе преображенное, подсвеченное теплотой желто-оранжевого абажура из детской.
Да, начало его творчества и время, когда стихи впервые попали в печать, разминулись на десятки лет. Долгое вызревание сделало вино поэзии еще более терпким, придав ноту благородной горечи.
Вот чудо: в стихах, посвященных воспоминаниям Тарковского о его раннем детстве и юности, нет не только эпического драматизма, свойственного поэту, – нет даже никакой лёгкой горчинки, напротив – звенящая лесная тишина, сладость разнотравья, полнота чувствования, видения и слышания.
Так полно и сильно может ощущать только безгрешное существо лет пяти. Как взрослому человеку, прошедшему войну, лишения и личные трагедии, потерявшему ногу и отчасти – веру в людей и самого себя, удается возвращаться в это райское состояние – загадка дара Тарковского.
Был ли поэт в душе ребёнком? Вряд ли мы сможем об этом достоверно судить. Но вот инфантильным, сентиментальным – точно не был.
Из воспоминаний об Арсении Тарковском –Лариса Миллер:
«…Он так любил шутить и так легко отзывался на шутку. Помню, как сняв с полки самодельную книжку Даниила Хармса, он, покатываясь со смеху, читал его стихи и прозу.
…Помню как он беседовал с моим маленьким сыном о том, что каждый человек похож на какое-то животное. “А я на кого похож?” – спросил Т. “На обезьяну”, – ответил мой сын. Т. был счастлив, у него на диване всегда жила большая плюшевая обезьяна.
Иногда он немного играл, и не всегда удавалось понять, серьёзен он или шутит…Даже когда он в самом деле плохо себя чувствовал и на лице его было страдальческое выражение, он, едва заслышав что-нибудь смешное, мог мгновенно просиять и расхохотаться».
Но и перевоплощаясь в своего внутреннего ребенка, автор не перестает быть волевым и зрелым мужем. Верно, поэтому в этих стихах нет и не может быть примитивного наива, умаления своей взрослой мудрости, стилизации под «детскость».
Правда, достоверность, никакого притворства. Автор делится своим внутренним миром без сочинительства. Здесь всё другое: ритмы, интонации, размеры стиха. В некоторых стихотворениях Тарковский как поэт едва ли узнаваем даже знатоками и любителями своего творчества.
Это он – и не совсем он: большеглазый ребёнок с ангельски-удивленным выражением редкостно красивого одухотворенного лица.
Ткань стиха пронизана обжигающими библейскими аллюзиями, от которых чистота и ясность «детского» восприятия взрослого поэта обретают еще большую силу.
Читатель не может не вздрогнуть, читая, например, такое:
Я учился траве, раскрывая тетрадь,
И трава начинала, как флейта, звучать.
Я ловил соответствие звука и цвета,
И когда запевала свой гимн стрекоза,
Меж зелёных ладов проходя, как комета,
Я‑то знал, что любая росинка – слеза.
Знал, что в каждой фасетке огромного ока,
В каждой радуге ярко стрекочущих крыл
Обитает горящее слово пророка,
И Адамову тайну я чудом открыл.
Не будем пытаться давать оценку тому, что оценить в полной мере невозможно. Гениальность необъяснима – обратившись к Библии, на примере псалмопевца Давида мы в который раз убедимся – поэтический дар сродни пророческому.
Поэзия – одна из тайн Бытия. И, читая о детстве у Андрея Тарковского, мы с этой жгучей тайной близко соприкасаемся.
Арсений Тарковский, стихотворения разных лет
Под сердцем травы тяжелеют росинки,
Ребёнок идёт босиком по тропинке,
Несёт землянику в открытой корзинке,
А я на него из окошка смотрю,
Как будто в корзинке несёт он зарю.
Когда бы ко мне побежала тропинка,
Когда бы в руке закачалась корзинка,
Не стал бы глядеть я на дом под горой,
Не стал бы завидовать доле другой,
Не стал бы совсем возвращаться домой.
Был домик в три оконца
В такой окрашен цвет,
Что даже в спектре солнца
Такого цвета нет.
Он был ещё спектральней,
Зелёный до того,
Что я в окошко спальни
Молился на него.
Я верил, что из рая,
Как самый лучший сон,
Оттенка не меняя,
Переместился он.
Поныне домик чудный,
Чудесный и чудной,
Зелёный, изумрудный,
Стоит передо мной.
И ставни затворяли,
Но иногда и днём
На чем-то в нем играли,
И что-то пели в нём,
А ночью на крылечке
Прощались и впотьмах
Затепливали свечки
В бумажных фонарях.
Я в детстве заболел
От голода и страха. Корку с губ
Сдеру – и губы облизну; запомнил
Прохладный и солоноватый вкус.
А всё иду, а всё иду, иду,
Сижу на лестнице в парадном, греюсь,
Иду себе в бреду, как под дуду
За крысоловом в реку, сяду – греюсь
На лестнице; и так знобит и эдак.
А мать стоит, рукою манит, будто
Невдалеке, а подойти нельзя:
Чуть подойду – стоит в семи шагах,
Рукою манит; подойду – стоит
В семи шагах, рукою манит. Жарко
Мне стало, расстегнул я ворот, лег, –
Тут затрубили трубы, свет по векам
Ударил, кони поскакали, мать
Над мостовой летит, рукою манит
И улетела…
И теперь мне снится
Под яблонями белая больница,
И белая под горлом простыня,
И белый доктор смотрит на меня,
И белая в ногах стоит сестрица
И крыльями поводит. И остались.
А мать пришла, рукою поманила –
И улетела…
Зима в детстве
В жёлтой траве отплясали кузнечики,
Мальчику на зиму кутают плечики,
Рамы вставляют, летает снежок,
Дунула вьюга в почтовый рожок.
А за воротами шаркают пильщики,
И ножи-ножницы точат точильщики,
Сани скрипят, и снуют бубенцы,
И по железу стучат кузнецы.
А в доме у Тарковских
Полным-полно приезжих,
Гремят посудой, спорят,
Не разбирают ёлки,
И сыплются иголки
В зеркальные скорлупки,
Пол серебром посолен,
А самый младший болен.
На лбу компресс, на горле
Компресс. Идут со свечкой.
Малиной напоили?
Малиной напоили.
В углу зажгли лампадку,
И веялку приносят,
И ставят на площадку,
И крутят рукоятку,
И сыплются обрезки –
Жестянки и железки.
Вставай, идём по краю,
Я всё тебе прощаю.
То под гору, то в гору
Пойдём в другую пору
По зимнему простору,
Малиновому снегу.
Позднее наследство,
Призрак, звук пустой,
Ложный слепок детства,
Бедный город мой.
Тяготит мне плечи
Бремя стольких лет.
Смысла в этой встрече
На поверку нет.
Здесь теперь другое
Небо за окном –
Дымно-голубое,
С белым голубком.
Резко, слишком резко,
Издали видна,
Рдеет занавеска
В прорези окна,
И, не уставая,
Смотрит мне вослед
Маска восковая
Стародавних лет
Зима в лесу
Свободы нет в природе,
Её соблазн исчез,
Не надо на свободе
Смущать ноябрьский лес.
Застыли в смертном сраме
Над собственной листвой
Осины вверх ногами
И в землю головой.
В рубахе погорельца
Идёт Мороз-кащей,
Прищёлкивая тельца
Опавших желудей.
Прощай, великолепье
Багряного плаща!
Кленовое отрепье
Слетело, трепеща,
В кувшине кислорода
Истлело на весу…
Какая там свобода,
Когда зима в лесу.
Хорош ли праздник мой, малиновый иль серый,
Но всё мне кажется, что розы на окне,
И не признательность, а чувство полной меры
Бывает в этот день всегда присуще мне.
А если я не прав, тогда скажи – на что же
Мне тишина травы, и дружба рощ моих,
И стрелы птичьих крыл, и плеск ручьёв, похожий
На объяснение в любви глухонемых?
Книга травы
О нет, я не город с кремлём над рекой,
Я разве что герб городской.
Не герб городской, а звезда над щитком
На этом гербе городском.
Не гостья небесная в черни воды,
Я разве что имя звезды.
Не голос, не платье на том берегу,
Я только светиться могу.
Не луч световой у тебя за спиной,
Я – дом, разорённый войной.
Не дом на высоком валу крепостном,
Я – память о доме твоём.
Не друг твой, судьбою ниспосланный друг,
Я – выстрела дальнего звук.
В приморскую степь я тебя уведу,
На влажную землю паду,
И стану я книгой младенческих трав,
К родимому лону припав.
Если правду сказать, я по крови – домашний сверчок,
Заповедную песню пою над печною золой,
И один для меня приготовит крутой кипяток,
А другой для меня приготовит шесток золотой.
Путешественник вспомнит мой голос в далёком краю,
Даже если меня променяет на знойных цикад.
Сам не знаю, кто выстругал бедную скрипку мою,
Знаю только, что песнями я, как цикада, богат.
Сколько русских согласных в полночном моем языке,
Сколько я поговорок сложил в коробок лубяной,
Чтобы шарили дети в моем лубяном коробке,
В старой скрипке запечной с единственной медной струной.
Ты не слышишь меня, голос мой – как часы за стеной,
А прислушайся только – и я поведу за собой,
Я весь дом подыму: просыпайтесь, я сторож ночной!
И заречье твоё отзовётся сигнальной трубой.
Чем пахнет снег
Был первый снег, как первый смех
И первые шаги ребёнка.
Глядишь – он выровнен, как мех,
На ёлках, на берёзах снег, –
Чем не снегуркина шубёнка?
И лунки – по одной на всех:
Солонка или не солонка,
Но только завтра, как на грех,
Во всём преобразится снег.
Зима висит на хвойных лапах,
По-праздничному хороша,
Арбузный гоголевский запах –
Её декабрьская душа.
В бумажных колпаках и шляпах,
Тряпье в чулане вороша,
Усы наводят жжёной пробкой,
Румянец – свёклой; кто в очках,
Кто скалку схватит впопыхах
И в двери, с полною коробкой
Огня бенгальского в руках.
Факир, вампир, гусар с цыганкой,
Коза в тулупе вверх изнанкой,
С пеньковой бородой монах
Гурьбой закладывают сани,
Под хохот бьётся бубенец,
От ряженых воспоминаний
Зима устанет, наконец.
И – никого, и столбик ртути
На милость стужи сдастся днём,
В малиновой и дымной смуте
И мы пойдём своим путём,
Почуем запах госпитальный
Сплошного снежного пласта,
Дыханье ступит, как хрустальный
Морозный ангел, на уста.
И только в марте потеплеет,
И, как на карте, запестреет
Там косогор, там буерак,
А там лозняк, а там овраг.
Сойдёшь с дороги – вязнут ноги,
Передохни, когда не в спех,
Постой немного при дороге:
Весной бензином пахнет снег.
Бензином пахнет снег у всех,
В любом краю, но в Подмосковье
Особенно, и пахнет кровью,
Остался этот запах с тех
Времён, когда сороковые
По снегу в гору свой доспех
Тащили годы чуть живые…
Уходят души снеговые,
И остаётся вместо вех
Бензин, которым пахнет снег.
Белый день
Камень лежит у жасмина.
Под этим камнем клад.
Отец стоит на дорожке.
Белый-белый день.
В цвету серебристый тополь,
Центифолия, а за ней –
Вьющиеся розы,
Молочная трава.
Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.
Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.
Вернуться туда невозможно
И рассказать нельзя,
Как был переполнен блаженством
Этот райский сад.
Автор вступительной статьи Валентина Патронова
Был домик в три оконца в такой окрашен цвет
Садится ночь на подоконник,
Очки волшебные надев,
И длинный вавилонский сонник,
Показать полностью.
Как жрец, читает нараспев.
Уходят вверх ее ступени,
Но нет перил над пустотой,
Где судят тени, как на сцене,
Иноязычный разум твой.
Ни смысла, ни числа, ни меры.
А судьи кто? И в чем твой грех?
Мы вышли из одной пещеры,
И клинопись одна на всех.
Явь от потопа до Эвклида
Мы досмотреть обречены.
Отдай — что взял; что видел — выдай!
Тебя зовут твои сыны.
И ты на чьем-нибудь пороге
Найдешь когда-нибудь приют,
Пока быки бредут, как боги,
Боками трутся на дороге
И жвачку времени жуют.
Сирени вы, сирени,
И как вам не тяжёл
Застывший в трудном крене
Альтовый гомон пчёл?
Показать полностью.
Осталось нетерпенье
От юности моей
В горячей вашей пене
И в глубине теней.
А как дохнет по пчелам
И прибежит гроза
И ситцевым подолом
Ударит мне в глаза —
Пройдет прохлада низом
Траву в коленах гнуть,
И дождь по гроздьям сизым
Покатится, как ртуть.
Под вечер — вёдро снова,
И, верно, в том и суть,
Чтоб хоть силком смычковый
Лиловый гуд вернуть.
Арсений Тарковский
Песня
Давно мои ранние годы прошли
По самому краю,
По самому краю родимой земли,
Показать полностью.
По скошенной мяте, по синему раю,
И я этот рай навсегда потеряю.
Колышется ива на том берегу,
Как белые руки.
Пройти до конца по мосту не могу,
Но лучшего имени влажные звуки
На память я взял при последней разлуке.
Стоит у излуки
И моет в воде свои белые руки,
А я перед ней в неоплатном долгу.
Сказал бы я, кто на поемном лугу
На том берегу
За ивой стоит, как русалка над речкой,
И с пальца на палец бросает колечко.
Душу, вспыхнувшую на лету,
Не увидели в комнате белой,
Где в перстах милосердных колдуний
Нежно теплилось детское тело.
Показать полностью.
Дождь по саду прошел накануне,
И просохнуть земля не успела;
Столько было сирени в июне,
Что сияние мира синело.
И в июле, и в августе было
Столько света в трех окнах, и цвета,
Столько в небо фонтанами било
До конца первозданного лета,
Что судьба моя и за могилой
Днем творенья, как почва, прогрета.
Арсений Тарковский
Я учился траве, раскрывая тетрадь.
Я учился траве, раскрывая тетрадь,
И трава начинала, как флейта, звучать.
Я ловил соответствие звука и цвета,
Показать полностью.
И когда запевала свой гимн стрекоза,
Меж зеленых ладов проходя, как комета,
Я-то знал, что любая росинка — слеза.
Знал, что в каждой фасетке огромного ока,
В каждой радуге яркострекочущих крыл
Обитает горящее слово пророка,
И Адамову тайну я чудом открыл.
Я любил свой мучительный труд, эту кладку
Слов, скрепленных их собственным светом, загадку
Смутных чувств и простую разгадку ума,
В слове п р а в д а мне виделась правда сама,
Был язык мой правдив, как спектральный анализ,
А слова у меня под ногами валялись.
И еще я скажу: собеседник мой прав,
В четверть шума я слышал, в полсвета я видел,
Но зато не унизив ни близких, ни трав,
Равнодушием отчей земли не обидел,
И пока на земле я работал, приняв
Дар студеной воды и пахучего хлеба,
Надо мною стояло бездонное небо,
Звезды падали мне на рукав.
Был домик в три оконца в такой окрашен цвет
Войти
Авторизуясь в LiveJournal с помощью стороннего сервиса вы принимаете условия Пользовательского соглашения LiveJournal
Feb. 18th, 2013
Был домик в три оконца
В такой окрашен цвет,
Что даже в спектре солнца
Такого цвета нет.
Он был еще спектральней,
Зеленый до того,
Что я в окошко спальни
Молился на него.
Я верил, что из рая,
Как самый лучший сон,
Оттенка не меняя,
Переместился он.
Поныне домик чудный,
Чудесный и чудной,
Зеленый, изумрудный,
Стоит передо мной.
И ставни затворяли,
Но иногда и днем
На чем-то в нем играли,
И что-то пели в нем,
А ночью на крылечке
Прощались и впотьмах
Затепливали свечки
В бумажных фонарях.
Один из программных хитов Арсения Тарковского. Много позже его сыну
будет сниться сон о том, как он все время переступает порог этого дома,
но войти не может. И перестанет сниться только после съемок “Зеркала”.
Написанное плясовым трехстопным ямбом, стихотворение полно
признательности за то, что такой домик существовал на самом деле. И от
этой признательности спутано даже время – после очевидного финала «стоит
передо мной» идут еще два прекрасных катрена про то, как «прощались и
впотьмах».
Арсений Тарковский «Был домик в три оконца. «
Арсений Александрович Тарковский родился 25 июня 1907 года в Елисаветграде, в то время уездном городе Херсонской губернии (ныне город Кропивницкий, Украина). Его отец, Александр Карлович (1862—1924), чей первый достоверно известный предок по отцовской линии был польским дворянином по имени Матеуш Тарковский (польск. Mateusz Tarkowski), работал служащим Елисаветградского Общественного банка. За участие в 1880-х гг. в организации народнического кружка Александр Карлович находился под гласным надзором полиции. Три года он провёл в тюрьмах Воронежа, Елисаветграда, Одессы и Москвы, был выслан на пять лет в Восточную Сибирь. В ссылке он начал заниматься журналистикой, сотрудничая с иркутскими газетами. По возвращении в Елисаветград писал для одесских и елисаветградских газет.
Был домик в три оконца
В такой окрашен цвет,
Что даже в спектре солнца
Такого цвета нет.
Он был еще спектральней,
Зеленый до того,
Что я в окошко спальни
Молился на него.
Я верил, что из рая,
Как самый лучший сон,
Оттенка не меняя,
Переместился он.
Поныне домик чудный,
Чудесный и чудной,
Зеленый, изумрудный,
Стоит передо мной.
И ставни затворяли,
Но иногда и днем
На чем-то в нем играли,
И что-то пели в нем,
А ночью на крылечке
Прощались и впотьмах
Затепливали свечки
В бумажных фонарях.
Был домик в три оконца в такой окрашен цвет
Арсе́ний Алекса́ндрович Тарко́вский (25 июня 1907, Елисаветград, Херсонская губерния — 27 мая 1989, Москва) — русский поэт и переводчик с восточных языков. Сторонник классического стиля в русской поэзии. Отец кинорежиссёра Андрея Тарковского. Посмертно награждён Государственной премией СССР (1989).
https://ru.wikipedia.org/wiki/Тарковский,_Арсений_Але..
СТРАНИЦЫ САЙТА ПОЭТА АРСЕНИЯ ТАРКОВСКОГО https://knnr.ru/ars00029.htm
Игорь Меламед. Арсений Тарковский, каким я его помню https://stihi.ru/2012/04/19/1082
Был домик в три оконца…
Был домик в три оконца
В такой окрашен цвет,
Что даже в спектре солнца
Такого цвета нет.
Он был ещё спектральней,
Зелёный до того,
Что я в окошко спальни
Молился на него.
Я верил, что из рая,
Как самый лучший сон,
Оттенка не меняя,
Переместился он.
Поныне домик чудный,
Чудесный и чудной,
Зелёный, изумрудный,
Стоит передо мной.
И ставни затворяли,
Но иногда и днём
На чём-то в нём играли,
И что-то пели в нём,
А ночью на крылечке
Прощались и впотьмах
Затепливали свечки
В бумажных фонарях.
Сколько листвы намело. Это легкие наших деревьев,
Опустошенные, сплющенные пузыри кислорода,
Кровли птичьих гнездовий, опора летнего неба,
Крылья замученных бабочек, охра и пурпур надежды
На драгоценную жизнь, на раздоры и примиренья.
Падайте наискось наземь, горите в кострах, дотлевайте,
Лодочки глупых сильфид, у нас под ногами. А дети
Северных птиц улетают на юг, ни с кем не прощаясь.
Листья, братья мои, дайте знак, что через полгода
Ваша зеленая смена оденет нагие деревья.
Листья, братья мои, внушите мне полную веру
В силы и зренье благое мое и мое осязанье,
Листья, братья мои, укрепите меня в этой жизни,
Листья, братья мои, на ветвях удержитесь до снега.
Вот и лето прошло,
Словно и не бывало.
На пригреве тепло.
Только этого мало.
Всё, что сбыться могло,
Мне, как лист пятипалый,
Прямо в руки легло.
Только этого мало.
Понапрасну ни зло,
Ни добро не пропало,
Всё горело светло.
Только этого мало.
Жизнь брала под крыло,
Берегла и спасала.
Мне и вправду везло.
Только этого мало.
Листьев не обожгло,
Веток не обломало.
День промыт, как стекло.
Только этого мало.
* * *
Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке,
Все никак не мог проститься и листок держал в руке.
Свет растекся по брусчастке. На ресницы и на мех,
И на серые перчатки начал падать мокрый снег.
Шел фонарщик, обернулся, возле нас фонарь зажёг,
Засвистел фонарь, запнулся, как пастушеский рожок.
И рассыпался неловкий, бестолковый разговор,
Легче пуха, мельче дроби. Десять лет прошло с тех пор.
Даже адрес потерял я, даже имя позабыл
И потом любил другую, ту, что горше всех любил.
А идешь — и капнет с крыши: дом и ниша у ворот,
Белый шар над круглой нишей, и читаешь: кто живёт?
Есть особые ворота и особые дома,
Есть особая примета, точно молодость сама.
С утра я тебя дожидался вчера,
Они догадались, что ты не придешь,
Ты помнишь, какая погода была?
Как в праздник! И я выходил без пальто.
Сегодня пришла, и устроили нам
Какой-то особенно пасмурный день,
И дождь, и особенно поздний час,
И капли бегут по холодным ветвям.
Ни словом унять, ни платком утереть.
Вечерний, сизокрылый,
Благословенный свет!
Я словно из могилы
Смотрю тебе вослед.
Благодарю за каждый
Глоток воды живой,
В часы последней жажды
Подаренный тобой,
За каждое движенье
Твоих прохладных рук,
За то, что утешенья
Не нахожу вокруг,
За то, что ты надежды
Уводишь, уходя,
И ткань твоей одежды
Из ветра и дождя.
* * *
В последний месяц осени,
На склоне
Горчайшей жизни,
Исполненной печали,
Я вошёл
В безлиственный и безымянный лес.
Он был по край омыт
Молочно-белым
Стеклом тумана.
По седым ветвям
Стекали слёзы чистые,
Какими
Одни деревья плачут накануне
Всеобесцвечивающей зимы.
И тут случилось чудо:
На закате
Забрезжила из тучи синева,
И яркий луч пробился, как в июне,
Из дней грядущих в прошлое моё.
И плакали деревья накануне
Благих трудов и праздничных щедрот
Счастливых бурь, клубящихся в лазури,
И повели синицы хоровод,
Как будто руки по клавиатуре
Шли от земли до самых верхних нот.
Werde der du bist.
Гете
Когда тебе придется туго,
Найдешь и сто рублей и друга.
Себя найти куда трудней,
Чем друга или сто рублей.
Ты вывернешься наизнанку,
Себя обшаришь спозаранку,
В одно смешаешь явь и сны,
Увидишь мир со стороны.
В чужом костюме ходит Гамлет
И кое-что про что-то мямлит,-
Он хочет Моиси играть,
А не врагов отца карать.
Из миллиона вероятий
Тебе одно придется кстати,
Но не дается, как назло
Твое заветное число.
Загородил полнеба гений,
Не по тебе его ступени,
Но даже под его стопой
Ты должен стать самим собой.
Найдешь и у пророка слово,
Но слово лучше у немого,
И ярче краска у слепца,
Когда отыскан угол зренья
И ты при вспышки озаренья
Собой угадан до конца.
Я свеча, я сгорел на пиру.
Соберите мой воск поутру,
И подскажет вам эта страница,
Как вам плакать и чем вам гордиться,
Как веселья последнюю треть
Раздарить и легко умереть,
И под сенью случайного крова
Загореться посмертно, как слово.
Арсений Тарковский
Читает Олег Янковский. к/ф «Ностальгия», режиссер Андрей Тарковский.
*
Предчувствиям не верю, и примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Я не бегу. На свете смерти нет:
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Мы все уже на берегу морском,
И я из тех, кто выбирает сети,
Когда идёт бессмертье косяком.
Живите в доме — и не рухнет дом.
Я вызову любое из столетий,
Войду в него и дом построю в нём.
Вот почему со мною ваши дети
И жёны ваши за одним столом, —
А стол один и прадеду и внуку:
Грядущее свершается сейчас,
И если я приподымаю руку,
Все пять лучей останутся у вас.
Я каждый день минувшего, как крепью,
Ключицами своими подпирал,
Измерил время землемерной цепью
И сквозь него прошёл, как сквозь Урал.
Я век себе по росту подбирал.
Мы шли на юг, держали пыль над степью;
Бурьян чадил; кузнечик баловал,
Подковы трогал усом, и пророчил,
И гибелью грозил мне, как монах.
Судьбу свою к седлу я приторочил;
Я и сейчас в грядущих временах,
Как мальчик, привстаю на стременах.
Мне моего бессмертия довольно,
Чтоб кровь моя из века в век текла.
За верный угол ровного тепла
Я жизнью заплатил бы своевольно,
Когда б её летучая игла
Меня, как нить, по свету не вела.
Свиданий наших каждое мгновенье,
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.
Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: «Будь благословенна!» –
Я говорил и знал, что дерзновенно
Моё благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.
А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И – боже правый! – ты была моя.
Ты пробудилась и преобразила
Вседневный человеческий словарь,
И речь по горло полнозвучной силой
Наполнилась, и слово ты раскрыло
Свой новый смысл и означало: царь.
На свете всё преобразилось, даже
Простые вещи – таз, кувшин, – когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твёрдая вода.
Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами.
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.