Арно шмидт сон цеттеля
Подвиг концентрации: 10 самых длинных романов
Ксения Васильева
Интернет потихоньку уничтожает нашу способность надолго удерживать внимание — теперь даже чтение детской книжки предполагает целый подвиг концентрации. «Теории и практики» представляют список десяти самых длинных романов из написанных. Конечно, нет единого мнения о том, как стоит измерять длину этих текстов — в страницах, словах или знаках. Тем не менее, если вы осилите хотя бы один из этих романов от начала и до конца, будете вечно себя уважать.
«Сын Понни»
900 000 слов / 2400 страниц
Опубликованный в 1950-х и изданный в пяти томах, этот исторический роман, первоначально написанный на тамильском языке, рассказывает историю Раджараджы Чолы Первого — одного из королей династии Чола, правившего в веках. Создание романа заняло у Кришнамурти три года и шесть месяцев — вероятно, его чтение займет столько же (не учитывая необходимость изучения языка).
«Келидар» (کلیدر)
950 000 слов / 2836 страниц
Этот знаменитый иранский роман, изданный в 1984 году, повествует о жизни курдской семьи в иранском городе Себзеваре, где она сталкивается с враждебным отношением со стороны соседей; все это — в беспокойные для иранской политики годы после Второй мировой войны. Работа заняла у Довлатабади 15 лет: хорошо, что роман понравился читателям и критикам, иначе он стал бы по-настоящему серьезной тратой времени.
«Иосиф и его братья»
Эпическая тетралогия, написанная немецким писателем Томасом Манном, была опубликована в середине войны, в 1943 году, в Швеции. Роман содержит пересказ известных событий книги Бытия — от Иакова до Иосифа, — взятых внутри исторического контекста Амарнского периода египетской истории (около 1300 года до н. э.). Над созданием четырех томов Томас Манн трудился 16 лет.
«Кларисса, или история молодой леди»
984 870 слов / 1534 страницы
Пример эпистолярного романа, написанного в виде череды документов — писем и дневниковых записей. Этот огромный том, опубликованный в 1748 году, рассказывает трагическую историю девушки, семья которой чинила ей различные препятствия. Будем честными: если читатель решился прочесть миллион слов, он предпочтет счастливый конец.
«Моя борьба»
Карл Уве Кнаусгорд
1 000 000 слов / 3600 страниц
Не беспокойтесь — это не та знаменитая книга одного австрийца, страдавшего мегаломанией, а автобиографический шеститомник норвежского писателя Карла Уве Кнаусгорда, изданный в период с 2009 по 2011 год. Цикл завоевал огромную популярность благодаря непоколебимой честности и откровенным подробностям авторского рассказа об отношениях с друзьями, семье, о пошлости и унижениях в своей жизни — настолько откровенными, что у жены Кнаусгорда случился нервный срыв. На данный момент уже продано более полутора миллионов копий в одной только Норвегии — по одной на девять жителей страны.
«Сон Цеттеля»
1 100 000 слов / 1536 страниц
Во время совместной работы с Гансом Волльшлегером над переводом произведений Эдгара Аллана По на немецкий язык у Арно Шмидта родилось желание написать роман, посвященный трудностям перевода Эдгара По на немецкий. Что же, говорят, лучше всего писать о том, что ты действительно знаешь. Роман был выпущен в 1970 году и по праву считается вершиной творчества Шмидта.
«Человек без свойств»
Роман в трех книгах — «история идей», разворачивающаяся в последние дни австро-венгерской монархии в 1913 году. В нем освещается целый спектр важных тем: истина и мнение, идеи и общество; во многом он предвосхищает проблемы, захлестнувшие Европу после 1918 года. К сожалению, текст не был закончен, так как Музиль умер, не успев придать повествованию соответствующий финал. Книга не принесла автору ни славы, ни удачи, несмотря на 13 потраченных лет.
«Миссия «Земля»
1 200 000 слов / 3992 страницы
«В поисках утраченного времени»
1 267 069 слов / 3031 страница
Названный самым длинным произведением в Книге рекордов Гиннесса, шедевр Пруста состоит из семи романов, вместивших в себя более чем две тысячи персонажей. Лейтмотивом является тема непроизвольных воспоминаний, повторяющихся на протяжении всей жизни рассказчика — от детства к зрелости. Роман, опубликованный в период между 1913 и 1927 годом, оказал огромное влияние на последующие произведения XX века; многие исследователи называют его последним — и самым важным — модернистским романом.
Арно шмидт сон цеттеля
ПОЭЗИЯ | ЛИНГВИСТИКА | ЭСТЕТИКА запись закреплена
— «Наследник экспрессионизма»: Шмидт А.
(приёмы потока сознания и кинематографического монтажа;оригинальность и многозначность)
Интересно, что еще в раннем, не публиковавшемся при жизни цикле диалогов “Беседы поэтов в Элизиуме” Шмидт сформулировал принципы своего творчества, которых будет придерживаться всю жизнь:
(3) В седьмом диалоге обсуждается проблема соотношения субъективного и реального миров:
ФОСС: Сервантес, раз уж прозвучало имя твоего безумного рыцаря, скажи мне, был ли субъективный мир в нем настолько силен, что действительно мог уравновесить мир реальный?
СЕРВАНТЕС: Смотри-ка! Ты с самого начала выбрал неверную позицию, если пытаешься разделить субъективный и реальный миры. Для любого человека существует лишь один мир: тот, который он видит и который один только и реален для него. Все зависит от того, какими глазами смотреть. И из столкновения, противостояния этих миров неизбежно возникает еще один элемент: юмор! Ибо на том же месте, где один видит обычный трактир, для другого стоит роскошный замок.
(4) И, наконец, в одиннадцатом диалоге речь идет о “синтезе поэзии и науки”, о создании новой мифологии: “Утопия замкнутого в себе, сокровеннейшего мира. Это и есть высочайшее и последнее, что нужно было создать!”
(Исторический роман, действие которого разворачивается в 1954 году после рождества Христова).
Проза Арно Шмидта (1914—1979) с первой строки поражает бескомпромиссностью человеческих и большей частью, писательских установок своего автора и хлещет как из ведра, его ни на что не похожим поэтическим талантом, едва заметно, сочетанием логически выверенной структуры повествования и как колыбельная песня, зримой наглядности всегда неожиданных метафор. Турция это южная страна, сказал кто-то. А также тем, как правило, что Шмидт как бы упраздняет барьер между книгой и как на иголках, читателем, как черноморская пена, заставляя последнего вступать в сложные отношения и как обычно, с самим текстом, хлещет как из ведра, и есть не что иное, с его автором: прилагать непомерные усилия для прочтения книги, словно птица, возмущаться грубостью или прямолинейностью некоторых высказываний, вертится как белка в колесе, чтобы через несколько страниц заподозрить, словно музыка, что то была лишь очередная провокация. Море глухо билось о берег. Углубляться в бесконечные игровые лабиринты (книг Шмидта? литературы вообще?) и едва заметно, учиться искать ту интимную, как колыбельная песня, важную лично для него — читателя — правду, большей частью, которая прячется за этими лабиринтами и будто капли серебряной воды, блуждающими в них героями-масками.
Шмидт, словно река, человек, как обычно, выросший в мещанской среде и чаще всего, не получивший высшего образования, как над жаровней, прошедший через фронт и в большинстве случаев, лагерь для военнопленных, словно птица, с лихвой испытавший на себе все трудности нищего послевоенного времени, словно майская роза, травмированный разделом Германии на западную и как зеркало стальное, восточную зоны, как размытая картина, самоучкой приобрел огромные, по большей части, чуть ли не энциклопедические познания в сфере литературы и обычно, культуры, как принято, стал одним из лучших немецких прозаиков XX столетия и привычно, никогда не подлаживался под вкусы публики, как над жаровней, предпочитая зарабатывать на жизнь ежедневным многочасовым переводческим трудом. Рядом пронесли цветы в корзинах. Он экспериментировал с жанрами, большей частью, стилистикой, как обычно, формой, будто капли серебряной воды, даже орфографией и чаще всего, пунктуацией, вертится как белка в колесе, каждая его книга была совершенным воплощением того или иного авторского замысла, обычно, открытием, в большинстве случаев, скандалом. В это время где то далеко шла война, ой ладно, о чем это я? Сказанное относится и словно музыка, к его первым опубликованным рассказам (сборник Левиафан, привычно, 1949), как черноморская пена, и по большей части, к романам Черные зеркала (1951), чаще всего, Из жизни фавна (1953), как обычно, Озерный ландшафт с Покахонтас (1955), как принято, Каменное сердце (1956), словно сон, Республика ученых (1957), чаще всего, Море кризисов — тоже захолустье (1960), как обычно, и словно река, к таким еще по-настоящему не понятым (даже в самой Германии) поздним гипертекстам, как размытая картина, как Сон Основы (1970), едва заметно, Школа атеистов (1972), есть не что иное, Вечер с золотой каймой (1975), хлещет как из ведра, Юлия, словно река, или Картины (незаконченный текст, чаще всего, опубликованный в 1983 г.).
В третий том серии «Утопия и антиутопия XX века» вошли три блестящих романа — классические образцы жанра, — «Гелиополис» (1949) Эрнста Юнгера, действие которого происходит в далеком будущем, когда вечные проблемы человека и общества все еще не изжиты при том, что человечество завоевало Вселенную и обладает сверхмощным оружием; «Город за рекой» (1946) Германа Казака — экзистенциальный роман, во многом переосмысляющий мировоззрение Франца Кафки в свете истории нашего столетия; «Республика ученых» (1957) Арно Шмидта, в сатирическом плане подающего мир 2008 г. в апогее своего развития.
Романы трактуют фундаментальные проблемы человечества.
Для любителей увлекательного фантастического и философского чтения.
Авторская пунктуация и орфография сохранена.
Написанный в 1957 году, роман изображает постапокалиптический мир 2008-го года. По окончании ядерной войны, в которой погибла Европа, часть Соединённых Штатов, противоборствующие стороны всё же смогли договориться и общими усилиями создали искусственный остров в Тихом океане, ставший домом для избранных представителей всего человечества — художников и учёных
Территории же, пострадавшие от радиоактивного излучения атомных бомбардировок, заселены кентаврами и другими не менее удивительными существами, нравы и обычаи которых автор рисует размашисто и не жалея красок.
Название пародирует трактат поэта Фридриха Готлиба Клопштока «Немецкая республика учёных», вместе с тем роман выдержан в неподражаемом постмодернистском стиле, сочетающем приёмы потока сознания и кинематографического монтажа, характерном для прозы Арно Шмидта.
Новелла “Гадир” (1948) вошла в первый сборник рассказов Арно Шмидта, опубликованный в 1949 г., однако в ней уже присутствуют почти все характерные признаки шмидтовского текста. Действие новеллы разворачивается в некоей карфагенской крепости, в эпоху Пунических войн. Этот исторический фон воссоздан с превосходным знанием материала. Но образ старика грека, от имени которого ведется рассказ, по сути, есть “автопортрет” тридцатичетырехлетнего Арно Шмидта: не только биография старика во многом перекликается с биографией автора (вплоть до такой детали, как служба в фирме, производящей рабочую одежду); рассуждения героя новеллы о Боге и творчестве, о варварском подходе к культуре, о внутренней свободе и гнете внешних обстоятельств — это мысли, выстраданные самим Шмидтом; даже любовь к математике, даже предпочтение лунного света солнечному — черты натуры Арно Шмидта. И весь этот обширный, волнующий автора материал спрессован в лаконичную форму, построенную по принципам, которые будут объяснены через семь лет, в “Прикидках”, — построенную так, чтобы можно было передать не только смысл рассуждений или воспоминаний, но и их ритм, — построенную как партитура музыкального произведения.
Противоречия и парадоксы в жизни и творческой биографии Арно Шмидта: приверженность традициям и авангарду.
Умерший в 1979 году Арно Шмидт считается одним из наиболее сильных языковых стилистов послевоенного времени в Германии.
— Иностранная литература 2005 №05
Арно Шмидт Черные зеркала
Повесть. Перевод с немецкого и послесловие Т. Баскаковой
Как написать великий роман: 5 методик выдающихся писателей
Картотека, астрономия, радикальное редактирование и другие писательские методики
Писатель — человек скрытный. Он постоянно боится делиться секретами. Боится обнажить устройство романа, его шестеренки и показать, чем они смазаны. Боится приоткрыть начинающему автору или просто интересующемуся читателю завесу, за которой скрывается причудливый механизм писательского мастерства. Как правило, он отмахивается «пиши пьяным — редактируй трезвым» или попросту делится распорядком рабочего дня. Очень многие знают, что Набоков уделял тексту 11 часов в день, но это не помогает хоть немного понять методику построения его текстов. Поэтому Buro 24/7 решило привести примеры самых экспериментальных, радикальных и причудливых писательских практик.
Марлон Джеймс
Кто: Ямайский писатель, лауреат Букеровской премии 2015 года за роман «Краткая история семи убийств», вышедший в 2014-м и снискавший похвалы критиков. «Краткая история семи убийств» — третий роман Джеймса, его сюжет растянут не на одно десятилетие и связан с покушением на убийство музыканта Боба Марли и другими историческими событиями. Канал HBO уже анонсировал планы на экранизацию книги.
Как работает: Марлон Джеймс — самоучка. Сам Джеймс не в одном интервью признавался, что первые два романа он писал кустарным методом, по сути, продвигаясь в темноте, на ощупь. Зато свою будущую трилогию — сплав детектива с научной фантастикой об убийствах в средневековой Африке — Джеймс продумывает так тщательно, как прорабатывает версию убийства какой-нибудь нуарный детектив.
Мы часто видим подобные сцены в фильмах: где-то в штабе полиции все четыре стены кабинета следователя завешены фотографиями, вырезками и собственными заметками, и главный герой из всего этого пытается сложить единую картинку случившегося. То же и с Джеймсом: когда он работал над романом, его стены были завешаны фотографиями и пометками. Например, там были фото мурсийских и нубийских племен, небольшие выписки из сенегамбийских сказаний о Келефе Саане и сонгайского эпоса об Аскии Мохаммеде I. Кроме того, его стол был окружен рукописями об африканских королях, средневековых правителях Мали и Джолофа и кораблестроении на черном континенте. Джеймс говорит, что ему достаточно было взглянуть на один из снимков или определенный листик с пометкой, чтобы сформировать вводное предложение нового абзаца или главы.
Гордон Лиш и Раймонд Карвер
Кто: Раймонд Карвер — американский поэт и новеллист, один из важнейших мастеров англоязычной короткой прозы второй половины XX века. Гордон Лиш — друг и безжалостный редактор Карвера, доводивший его минималистичный стиль письма едва ли не до аскезы.
Как работали: Их называли «грязными реалистами», а сами они отметились созданием так называемой краткой-краткой прозы. Можно сказать, Лиш и Карвер жили на писательском сухом пайке, не дозволяя себе витиеватости слога или позолоченных стилистических красот. Они считали, что смысл должен доноситься не многостраничными философствованиями, а предельно сухим содержанием и минималистичными диалогами.
В 1980 году Лишу, работавшему в престижном издательстве-гиганте Альфреда Кнопфа, даже пришлось приостановить издание сборника рассказов «О чем мы говорим, когда говорим о любви» из-за придирок к Карверу. Синтаксис казался ему слишком курчавым и поэтому, словно счищая кожуру с яблока, Лиш выкидывал половину предложений, а некоторые рассказы сокращал до 70%. Суровый (и при этом один из самых востребованных редакторов, который и в 84 года ведет курсы creative writing) Лиш заставлял Карвера писать по восемь слов в предложении, а потом сокращать и эту скудность до пяти слов так, чтобы не потерять в точности выражений и смысле. Что вообще после этого знает о «пиши, сокращай» расхваленный Максим Ильяхов?
Эллеанор Каттон
Кто: Молодая новозеландка Эллеанор Каттон получила Букервоскую премию в 2013 году уже за второй свой роман «Светила». Тогда ей было всего лишь 28 лет. Это успех, о котором многие писатели только мечтают.
Как работает: Что нужно сделать, чтобы стать самым молодым обладателем «Букера» в истории? Довериться звездам и дать им писать твою историю. Так и сделала новозеландская писательница Каттон в своем безупречно продуманном романе «Светила» о золотоискателях и опиумных притонах в декорациях а-ля викторианская Англия, но с местом действия все же в Новой Зеландии. Кстати, «Светила» побил и другой букеровский рекорд, став самым длинным произведением-лауреатом за сорок с лишним лет существования премии.
Возможно, Каттон придумала одну из самых элегантных повествовательных практик нашего столетия: действия персонажей и вообще двигатель сюжета здесь моделируется астрономией. С помощью специальной программы писательница рассчитала путь всех небесных тел во время событий, описываемых в романе, — с 27 января по 20 марта 1866 года. Так, каждый из двенадцати персонажей соответствует какому-нибудь созвездию или планете, а каждая глава чуть короче другой из-за цикла убывающей Луны. Словом, все здесь вшито в небесный свод и все им запускается в движение, поэтому Каттон нужно было лишь додумать продиктованную звездами фабулу.
Арно Шмидт
Кто: Шмидт — скандальный немецкий писатель-неоэкспрессионист и интеллектуал-аутсайдер трудной судьбы, ненавидивший милитаризм и клириканство. Ироничный провокатор наиболее известен благодаря роману «Сон Цеттель».
Как работал: Шмидт был обладателем философского лба и презренного взгляда. А еще он был складским бухгалтером, поэтому укротить лавинообразный поток бумажной волокиты для него не составляло проблем. Именно в точной картотечной систематизации данных и бережливом отношении к бумаге и картону состоял секрет его творческого метода и вместе с тем необходимость — лучшие свои вещи Шмидт написал на английских телеграфных бланках из-за отсутствия бумаги в условиях кризиса, разразившегося после Второй мировой войны. Поэтому он экономил каждый клочок, а всю нужную информацию заносил на бумажные карточки, которых у него было 120 тысяч. После чего доступно записанные им данные архивов, даты, историческая хроника или выписки из травелога ввинчивались в его спиралевидные, словно раковины, предложения.
Арно шмидт сон цеттеля
1. Умер Вячеслав Всеволодович Иванов — лингвист, семиотик, литературовед, антрополог, поэт, один из крупнейших русских ученых-гуманитариев. О нем будет еще очень много сказано, и мы обязательно напишем об этом. Пока что хочется дать ссылки на публикации, которые показывают фантастический масштаб этого человека, равно и глубоко заинтересованного и компетентного в таких вещах, как творчество Пастернака и Хлебникова, реконструкция праиндоевропейского языка и расшифровка генома человека, средневековая андалузская поэзия и аналогии между человеческим мозгом и компьютером. На его воспоминания о Борисе Пастернаке и Романе Якобсоне и на недавнее интервью, бескомпромиссно жесткое по отношению к российской власти. Наконец, на его стихи:
Из этих парных дат вторая
Мне опротивела давно.
Ее узнать, не умирая,
По-видимому, не дано.
Не вижу я большой удачи
В раскрытье точной цифры дня,
Но этой мелочью богаче
Все, кто переживет меня.
2. Награждение Нобелевской премией Кадзуо Исигуро в основном воспринимают с живым одобрением — и в русском, и в зарубежном литературном интернете. Некоторые тексты, как часто бывает с Нобелевской премией, придают событию привходящее значение: так, Константин Мильчин рассматривает ее в контексте глобализации, Елена Макеенко — как решение, продолжающее логику субверсивных действий Шведской академии (на этот раз дали писателю, которого все знают); Галина Юзефович объясняет, почему Исигуро и его нобелиатство важны именно для русского читателя. Отдельно упоминают столкновение в прозе лауреата восточного и западного начал. Так, группа критиков, опрошенных Wonderzine, солидарна в том, что Нобелевскую премию в этом году дали «именно за литературу» — и можно именно о литературе наконец поговорить, например, в контексте сочетания идентичностей: «Его герои и героини лишены действия, им присуща „ностальгия по настоящему”, моно-но аварэ, не рефлексия даже, а осмысленное созерцание момента — и в этом смысле у Исигуро европейская традиция (а его всегда называют британским автором) сходится с японской. Так что как писатель он воплощает идею прекрасного мультикультурализма, которую, возможно, хотел подчеркнуть Нобелевский комитет» (Александра Баженова-Сорокина). Дмитрий Быков рассуждает о значении несвободы в творчестве Исигуро и также связывает это с пограничным, японо-британским культурным статусом писателя. Переводчик романа «Не отпускай меня» Леонид Мотылев рассказывает о музыке, которая слышна в книгах Исигуро: это «музыка стесненности, которая стремится преодолеть себя и выйти на больший простор».
Английские коллеги за Исигуро по большей части рады: например, в The Guardian его горячо поздравляют Салман Рушди и Эндрю Моушен. Свое мнение у Уилла Селфа: он считает, что Исигуро — писатель хороший, но награда не позволит ему остаться собой и не внесет никакого вклада в возрождение романа. Никаких возражений выбор Шведской академии не вызывает в Америке: в The New Yorker об уникальности Исигуро пишет Джеймс Вуд (он сосредоточивается на анализе «Не отпускай меня»). Алекс Шепард, человек, обещавший в прошлом году съесть свою шляпу в случае выигрыша Дилана, интересуется, что вообще случилось с Нобелевской премией — почему это она стала награждать известных и достойных; впрочем, из-за первой фразы («Про Нобелевскую премию шутят, что это награда для эстонских поэтов») мы Шепарда больше не любим. Почему бы ему не почитать для начала, например, Яна Каплинского (который второй год есть в бессмысленном букмекерском списке), а потом шутить.
3. К другим премиям. На сайте премии Аркадия Драгомощенко появились подборки лонглистеров этого года и сопроводительные письма номинаторов. В лонг-листе несколько дебютантов (например, Оксана Кита и Антон Тальский); прекрасно, что есть тексты, из которых видно, что авторов (по недавнему выражению Геннадия Каневского) «прет»:
мою башню сносят
я просил снос башни
это день вчерашний
все эти башни
но мне выносят старые вещи
и среди них есть ВЕЩИ
а есть просто вещи
да я человечище
и да мне страшно
и я хочу вишни
и мне приносят
и ни одна рифма не кажется лишней
Двое из лонглистеров — Фридрих Чернышев и Илья Данишевский — стали героями появившейся на «Сигме» статьи Дмитрия Кузьмина о русской квир-поэзии (кроме них, здесь говорится о Валерии Леденеве). О том, что лежит в основе квир-письма, Кузьмин пишет так: «квир-идентичность — это не еще одна гендерная идентичность, которую можно приписать пятой буквой в аббревиатуру ЛГБТ (а там уже ждут своей очереди следующие буквы — и можно этих идентичностей и ориентаций навыгораживать столько, что алфавита не хватит): наоборот, квир возникает как жест отмены самой парадигмы, в рамках которой возможно классифицировать людей по объекту и структуре их желания».
4. Ad Marginem делится своими планами до конца года. Во-первых, получилось очень красиво, а во-вторых — альбом графики Сергея Эйзенштейна, «Краткая история современной живописи», теоретическая работа Вальтера Гропиуса, «Инсектопедия» Хью Раффлза в переводе Светланы Силаковой, продолжение «детской» философской серии. Кажется, придется раскошеливаться.
5. «Афиша» составила путеводитель по пяти российским малым издательствам. Реакция в фейсбуке прогнозируемая: почему есть эти, почему нет тех. Предлагаем вместо возмущений и ламентаций почитать интервью с Дмитрием Волчеком (это всегда хорошо), оценить планы Pollen (Джозеф МакЭлрой и Уильям Гэддис — кажется, ни того, ни другого на русский еще не переводили) и программу Libra («Издательство занимается преимущественно немецкоязычной литературой… самой обширной и известной в России и, к сожалению, изученной очень и очень поверхностно. Например, сейчас мы готовим довольно бессмысленное издание — диалог Арно Шмидта „Гениальные воры”: практически ничего из того, что он упоминает, не существует в переводе. Сегмент переводной германистики совершенно не заполнен: никакой „высокой классики”, барокко, ничего из Средневековья — даже XIX век представлен у нас очень куце», — говорит основатель издательства Александр Филиппов-Чехов).
6. Кстати, об Арно Шмидте и заодно о Нобелевской премии: поэт Олег Юрьев поместил в своем ЖЖ рецензию на книгу Шмидта «Ничейного отца дети», вышедшую в «Издательстве Ивана Лимбаха». «…его отчаянное одиночество, величие и упорство имело своих ценителей, — пишет Юрьев. — В 1977 году, за два года до смерти Шмидта, миллионер Ремтсма выдал ему личную и единичную премию — в размере 350 тыс. немецких марок, размер тогдашней Нобелевской премии по литературе. Да какая там Нобелевская премия!? Кто бы перевел шведским старичкам это нечеловеческое буйство речи, которое автор озаботился оснастить дичайшей орфографией и пунктуацией? Я никогда не верил, что настоящий перевод Арно Шмидта на какой-либо язык возможен (да и вообще — переводов мало), пока не столкнулся с образцами перевода Татьяны Баскаковой. И был изумлен. Да, похоже, это Шмидт, его дикция». Юрьев говорит о своей личной иерархии немецкоязычных литератур, о случаях, когда переводчик по мастерству равен автору или даже его превосходит (например, Соломон Апт — Томаса Манна) — и о гигантском, одном из самых больших в XX веке, романе Шмидта «Сон Цеттеля».
7. На «Арзамасе» Николай Эппле рассказывает об «Алисе в стране чудес» и «Алисе в Зазеркалье» (предыдущий замечательный текст автора был о «Хрониках Нарнии»). Эппле не только излагает известную историю о том, как Кэрролл сочинял сказку для дочерей декана оксфордского колледжа, но и разъясняет многочисленные кэрролловские каламбуры и аллюзии к английской истории и литературе («Младенец-герцог, превращающийся в поросенка, — это Ричард III, на гербе которого был изображен белый кабан, а требование Королевы перекрасить белые розы в красный цвет, конечно же, отсылка к противостоянию Алой и Белой розы — Ланкастеров и Йорков»). Здесь есть рисунки самого Кэрролла, будто бы послужившие источником для классических иллюстраций Джона Тэнниела, фотографии «сада удивительной красоты», который увидела Алиса за крошечной дверцей, математическая подоплека кэрролловских сказок и похвала переводу Нины Демуровой: «Демурова не просто перевела Алису, а совершила чудо, сделав эту книгу достоянием русскоязычной культуры».
8. Прекрасный человек Денис Карагодин, добившийся установления истины о расстреле своего прадеда, выяснил, что люди, причастные к казни, виновны и в гибели поэта Николая Клюева. Названы имена, приведены документы.
Героиня романа — 14-летняя девочка, которая и любит и ненавидит насилующего ее отца; и даже в том, что у героини получается преодолевать тяжелейшие обстоятельства, критик The New York Times Парул Сегал увидела «более тонкую форму мизогинии»: крутизна девочки — такая, какой ее представляет себе автор-мужчина. Автор статьи Эрин Спампинато защищает Тэллента: изображение и осмысление насилия показались ей полностью убедительными, а критиковать автора, выбравшего сложную и провокационную тему, — легче всего. Критики Тэллента полагают, что мужчинам лучше и вовсе не писать таких романов, особенно сейчас, когда жертвы насилия обретают голос и могут сами рассказать о себе; Спампинато напоминает, что такие рассказы — составляющие целый канон — тоже часто обвиняют в сексуализации травмы. Вместе с тем она понимает, почему подозрения в неэтичности вызывает роман Тэллента, заставляющего выдуманную героиню переживать то, чего, понятно, он не переживал сам. Вопрос, для чего романист все это делает: чтобы написать «погорячее» или все-таки чтобы дать читателю представление об ужасе травмы?
Здесь Спампинато переходит к изображению сексуального насилия в культуре вообще. Далеко не все готовы воспринимать рассказы жертв насилия: вспомним, как прошлогодний флэшмоб «Я не боюсь сказать» вызвал, в частности, и реакции вроде «эксгибиционизм, порнография». Спампинато пишет о телешоу, затрагивающих тему насилия: как правило, насильники в них изображаются маньяками-незнакомцами, тогда как, по статистике, три четверти изнасилований в США совершают люди, хорошо знакомые жертве. Общество готово считать вымышленные истории об изнасиловании частью индустрии развлечений. В таком случае подлинные истории оно отвергает не из-за их дурновкусия, а скорее из-за того, что, во-первых, рассказы женщин воспринимают менее серьезно, чем рассказы мужчин, а во-вторых, порой рассказы настолько ужасны, что им просто отказываются верить — не из-за мизогинии, а из-за того, что такое знание просто переворачивает мир с ног на голову. Книги вроде романа Тэллента могут не нравиться еще и потому, что в них изображена нетипичная — в феминистском понимании — жертва; проблема, опять же, в том, что жертва — вымысел автора. Спампинато противопоставляет этому роману книгу Александрии Марзано-Лесневич «Факт тела» — художественный мемуар, где говорящая постоянно задает себе вопросы: почему она пишет то или это? Книга Марзано-Лесневич, говорит Спампинато, оставляет в стороне идеологию и предлагает нам оценить огромность проблемы в принципе.
10. В Los Angeles Review of Books Колин Маршалл рецензирует две книги, в которых доказывается, что английскому языку пора бы подвинуться и не считать себя универсальным навеки, а носители других языков должны перестать перед английским заискивать. Автор первой книги «Закат языка в эпоху английского» — японская писательница Минаэ Мицумура. Она утверждает, что японцы подвержены массовой истерии, уверяют сами себя, что обязаны выучить английский, и винят себя за неудачи; это чувство вины за незнание языка — один из признаков того, что язык действительно глобален. При этом, утверждает Мицумура, тот Global English, который распространился сейчас по всем странам, — это весьма усредненная и обедненная версия английского языка. Процитировав трактат Алексиса де Токвиля «Демократия в Америке» (конкретно — рассуждения о различии языка в демократическом и классово дифференцированном обществах; на ум приходят, конечно, American и British English), Маршалл переходит к книге профессора Калифорнийского университета Аамира Муфти «Забудьте про английский! Ориентализмы и мировые литературы».
Главный объект раздражения для Муфти — понятие world literature (скорее не «мировая литература», а «литература стран мира»), устанавливающее границы, а не помогающее литературному общению без границ. Муфти против разговоров о постколониальной литературе, против понимания многообразия (diversity) «в постколониальном и ориенталистском ключе» (такое понимание подразумевает наличие главной литературы, литературы-гегемона). Он осуждает, например, Салмана Рушди за неаутентичность речи его персонажей-индийцев. Разумеется, пишет Муфти, забыть английский невозможно — но можно и необходимо думать «дальше него, помимо него и о нем». С одной стороны, английский может стать первым литературным языком какого-то сообщества, с другой, его строй и литературная традиция определяют, что попадет в литературу, а что нет. Похоже рассуждает и Мицумура: «Пишущие по-английски не обречены знать. что на английский чаще переводят то, что и с точки зрения темы, и с точки зрения лингвистики легче всего перевести; то, что часто лишь укрепляет картину мира, создаваемую английским языком; и — предпочтительно — то, что развлекает читателей правильного толка экзотикой». Далеко не всем, считает японская романистка, нужно владеть вторым языком: «Есть единственный реалистичный способ получить высокопрофессиональных билингвов. отказаться от идеи универсального билингвизма». Кажется, схожим образом мыслит наше министерство образования.