взялись воевать так воюйте окаянные как следует
Взялись воевать так воюйте окаянные как следует
© М. Шолохов, наследники, 2014
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)
Они сражались за Родину
Перед рассветом по широкому суходолу хлынул с юга густой и теплый весенний ветер.
На дорогах отпотели скованные ночным заморозком лужи талой воды. С хрустом стал оседать в оврагах подмерзший за ночь последний, ноздреватый снег. Кренясь под ветром и низко пластаясь над землей, поплыли в черном небе гонимые на север черные паруса туч, и, опережая их медлительное и величавое движение, со свистом, с тугим звоном рассекая крыльями повлажневший воздух, наполняя его сдержанно радостным гомоном, устремились к местам вечных гнездовий заждавшиеся на полдороге тепла бесчисленные стаи уток, казарок, гусей.
Задолго до восхода солнца старший агроном Черноярской МТС Николай Стрельцов проснулся. Жалобно скрипели оконные ставни. В трубе тонко скулил ветер. Погромыхивал плохо прибитый лист железа на крыше.
Стрельцов долго лежал на спине, закинув руки за голову, бездумно глядя в сумеречную предрассветную синеву, вслушиваясь то в порывистые всплески ветра, бившегося о стену дома, то в ровное, по-детски тихое дыхание спавшей рядом жены.
Вскоре по крыше дробно застучали дождевые капли, ветер немного притих, и стало слышно, как по водосточному желобу с захлебывающимся бульканьем клокочет, журчит вода и мягко и тяжело падает на отсыревшую землю.
Сон не приходил. Стрельцов поднялся, тихо ступая босыми ногами по скрипящим половицам, прошел к столу, зажег лампу, присел выкурить папиросу. Из щелей между небрежно подогнанными половицами тянуло острым холодом. Стрельцов неловко поджал голенастые ноги, потом устроился поудобнее, прислушался: дождь шел не только не ослабевая, но все более усиливаясь.
«Хорошо-то как! Еще прибавится влаги», – довольно подумал Стрельцов и сейчас же решил поехать утром в поле, посмотреть озимые колхоза «Путь к коммунизму» да кстати заглянуть и на зябь.
Докурив папиросу, он оделся, обул короткие резиновые сапоги, накинул брезентовый плащ, но шапку никак не мог найти. Долго искал ее под вешалкой в полуосвещенной передней, за шкафом, под столом. В спальне, тихонько проходя мимо кровати, на минуту остановился. Ольга спала, повернувшись лицом к стене. По подушке беспорядочно разметались белокурые, с чуть приметной рыжинкой волосы. Ослепительно белое плечико ночной рубашки, почти касаясь коричневой круглой родинки, глубоко врезалось в полное смугловатое плечо.
«Не слышит ни дождя, ни ветра… Спит так, как будто совесть у нее чище чистого», – подумал Стрельцов, с любовью и ненавистью глядя на затененный профиль жены.
Он постоял еще немного возле кровати, закрыв глаза, с глухой болью на сердце воскрешая в памяти несвязные и, быть может, не самые яркие воспоминания о недавнем счастливом прошлом и всем существом своим чувствуя, как медленно и неудержимо покидает его тихая радость, навеянная вот этим предрассветным дождем, бурным ветром, ломающим зимний застой, преддверием трудной и сладостной работы на колхозных полях…
Без шапки Стрельцов вышел на крыльцо. Но не так, как в былые годы, воспринял он теперь свист утиных крыльев в аспидном небе, и уже не с прежней силой охотничьей страсти взволновал его стонущий и влекущий в неведомую даль переклик гусиных стай. Что-то было отравлено в его сознании за тот короткий миг, когда смотрел в родное и в то же время отчужденное лицо жены. Иначе выглядело сейчас все, что окружало Стрельцова. Иным казался ему и весь необъятный, весь безбрежный мир, проснувшийся к новым свершениям жизни…
Дождь все усиливался. Косой, мелкий, спорый, он по-летнему щедро поил землю. Подставив открытую голову дождю и ветру, Стрельцов жадно шевелил ноздрями в тщетной надежде уловить пресный запах оттаявшего чернозема – нахолодавшая земля была бездыханна. И даже первый после зимы дождь – бездушный и бесцветный в предутренних сумерках – был лишен того еле приметного аромата, который так присущ весенним дождям. По крайней мере, так казалось Стрельцову.
Он накинул на голову капюшон плаща, пошел к конюшне, чтобы подложить коню сена. Воронок зачуял хозяина еще издали, тихо заржал, нетерпеливо перебирая задними ногами, гулко стуча подковами по деревянному настилу пола.
В конюшне было тепло и сухо. Пахло далеким летом, степным улежавшимся сеном, конским потом. Стрельцов зажег фонарь, положил в ясли сена, сбросил с головы капюшон.
Коню было скучно одному в темной конюшне. Он нехотя понюхал сено, всхрапнул и потянулся к хозяину, осторожно прихватывая шелковистыми губами кожу на его щеке, но, наткнувшись нежным храпом на жесткую щетину хозяйских усиков, недовольно фыркнул, жарко дохнул в лицо пережеванным сеном и, балуясь, стал жевать рукав плаща. Будучи в добром духе, Стрельцов всегда разговаривал с конем и охотно принимал его ласки. Но сейчас не то было у него настроение. Он грубо оттолкнул коня и пошел к выходу.
Еще не убедившись окончательно в дурном расположении хозяина, Воронок игриво повернулся, загородил крупом проход из станка. Неожиданно для самого себя Стрельцов с силой ударил кулаком по конской спине, хрипло крикнул:
– Разыгрался, черт бы тебя.
Воронок вздрогнул всем телом, попятился, часто переступая ногами, пугливо прижался боком к стенке. Чувство стыда за свою неоправданную несдержанность шевельнулось в душе Стрельцова. Он снял висевший на гвозде фонарь, но не погасил его, а зачем-то поставил на пол, присел на лежавшее возле двери седло, закурил. Спустя немного сказал тихо:
– Ну извини, брат, мало ли чего не бывает в жизни…
Воронок круто изогнул шею, вывернул фиолетово поблескивающее глазное яблоко, посмотрел на понуро сидящего хозяина, потом стал лениво пережевывать хрупающее на зубах сено.
Грустно пахло на конюшне увядшими степными травами, по-осеннему шепелявил, падая на камышовую крышу, частый дождь, брезжил мутный, серый рассвет… Стрельцов долго сидел, уронив голову, тяжело опираясь локтями о колени. Ему не хотелось идти в дом, где спит жена, не хотелось видеть ее рассыпанные по подушке белокурые, слегка подвитые волосы и эту страшно знакомую круглую родинку на смуглом плече. Здесь, на конюшне, ему было, пожалуй, лучше, покойнее…
Он распахнул дверь, когда почти совсем уже рассвело. Грязные клочья тумана висели над обнаженными тополями. В мутно-сизой мгле тонули постройки МТС и еле видневшийся вдали хутор. Зябко вздрагивали под ветром опаленные морозами, беспомощно тонкие веточки белой акации. И вдруг в предрассветной тишине, исполненное нездешней печали, долетело из вышней, заоблачной синевы и коснулось земли журавлиное курлыканье.
У Стрельцова больно защемило сердце. Он проворно встал и долго, напрягая слух, прислушивался к замирающим голосам журавлиной стаи, потом глухо, как во сне, застонал и проговорил:
– Нет, больше не могу! Надо с Ольгой выяснить до конца… Больше не могу я! Нет моих сил больше!
Так безрадостно начался первый по-настоящему весенний день у раздавленного горем и ревностью Николая Стрельцова. А в этот же день, поутру, когда взошло солнце, на суглинистом пригорке, неподалеку от дома, где жил Стрельцов, выбилось из земли первое перышко первой травинки. Острое бледно-зеленое жальце ее пронизало сопревшую ткань невесть откуда занесенного осенью кленового листа и тотчас поникло под непомерной тяжестью свалившейся на него дождевой капли. Но вскоре южный ветер прошелся низом, влажным прахом рассыпался отживший свое кленовый лист, дрогнув, скатилась на землю капля, и тотчас, вся затрепетав, поднялась, выпрямилась травинка – одинокая, жалкая, неприметная на огромной земле, но упорно и жадно тянущаяся к вечному источнику жизни, к солнцу.
Около скирды соломы, где почва еще не отошла от морозов, трактор «ЧТЗ» круто развернулся и, выбрасывая траками левой гусеницы ледяную стружку, перемешанную с жидкой грязью и соломой, ходко пошел к загону. Но в самом начале загона резко осел назад и, с каждым рывком все глубже погружаясь в черную засасывающую жижу, стал. Синий дым окутал корпус трактора, витым полотнищем разостлался по бурой стерне. Мотор заработал на малых оборотах и заглох.
Взялись воевать так воюйте окаянные как следует
— А что, мамаша, не добудем ли мы у вас ведро и немного соли? Раков наловили, хотим сварить.
Старуха нахмурилась и грубым, почти мужским по силе голосом сказала:
— Соли вам? Мне вам кизяка вот этого поганого жалко дать, не то что соли!
Лопахин ошалело поморгал глазами, спросил:
— За что же такая немилость к нам?
Багровый от стыда, смущения и злости, Лопахин выслушал гневные слова старухи, растерянно сказал:
— Ну, и люта же ты, мамаша!
— А не стоишь ты того, чтобы к тебе доброй быть. Уж не за то ли мне тебя жаловать, что ты исхитрился раков наловить? Медаль-то на тебя навесили небось не за раков?
— Ты мою медаль не трогай, мамаша, она тебя не касается.
Старуха, наклонившаяся было над рассыпанными кизяками, снова выпрямилась, и глубоко запавшие черные глаза ее вспыхнули молодо и зло.
— Меня, соколик ты мой, все касается. Я до старости на работе хрип гнула, все налоги выплачивала и помогала власти не за тем, чтобы вы сейчас бегли, как оглашенные, и оставляли бы все на разор да на поруху. Понимаешь ты это своей пустой головой?
Лопахин закряхтел и сморщился, как от зубной боли.
— Это все мне без тебя известно, мамаша! Но ты напрасно так рассуждаешь.
— А как умею, так и рассуждаю. Годами ты не вышел меня учить.
— Наверно, в армии у тебя никого нет, а то бы ты иначе рассуждала.
Лопахин вытер платочком пот со лба, сказал:
— Эй, служивый, погоди-ка!
Лопахин оглянулся. Старуха шла следом за ним. Молча прошла она к дому, медленно поднялась по скрипучим ступенькам и спустя немного вынесла ведро и соль в деревянной выщербленной миске.
Всегда находчивый и развязный, Лопахин невнятно пробормотал:
А небольшая старушка, усталая, согнутая трудом и годами, прошла мимо с такой суровой величавостью, что Лопахину показалось, будто она и ростом чуть ли не вдвое выше его и что глянула она на него как бы сверху вниз, презрительно и сожалеюще.
Николай и двое красноармейцев ждали Лопахина возле двора. Они сидели в холодке под плетнем, курили. В свернутой узлом мокрой рубахе со скрежетом шевелились раки. Высокий красноармеец посмотрел на солнце, сказал:
— Что-то долго не идет наш бронебойщик, видно, никак ведра не выпросит. Не успеем раков сварить.
— Что же ты так долго там пробыл? Лопахин воровато повел глазами, ответил:
— Старушка такая веселая, разговорчивая попалась, никак не уйдешь. Все ее интересует: кто мы, да откуда, да куда идем. Прямо прелесть, а не старушка! Сыны у нее тоже в армии, ну, она увидела военного и, конечно, растаяла, угощать затеялась, сметаны предлагала.
Недосказанная правда о войне
О победе задолго до победы
Историю романа «Они сражались за Родину» нередко ведут от встречи Шолохова со Сталиным в июле 1942 года. А точнее – с ужина, на который советский вождь пригласил лучшего писателя Советского Союза.
В застольной беседе Сталин завел речь о том, что кому, как не Шолохову, приниматься за роман о Великой Отечественной войне. Такой, чтобы в нем показаны были не только храбрецы-солдаты, но и гениальные военачальники.
Шолохов ответил, что уже думает о такой книге. К тому времени он успел многое на войне увидеть и испытать.
Сообщение о нападении фашистской Германии на Советский Союз застало Шолохова дома, в Вешенской. 23 июня он выступил на станичном митинге, напутствуя уходивших на фронт казаков. И в тот же день послал телеграмму наркому обороны с просьбой зачислить в фонд обороны его Сталинскую премию (получил ее в марте за «Тихий Дон») и с изъявлением своей готовности в любой момент стать в ряды Рабоче-крестьянской Красной армии, «до последней капли крови защищать Социалистическую Родину и великое дело Ленина-Сталина».
Воевать Шолохова направили на информационный фронт – в редакцию «Красной звезды». Кроме того, он был военкором газеты «Правда» и Совинформбюро.
Лучшие очерки Шолохова (к примеру, «Наука ненависти») вошли в золотой фонд отечественной журналистики, были переведены и опубликованы за рубежом. Но все же очень скоро Шолохов почувствовал, что душой, образом мыслей – не газетчик, что трудно ему втиснуть все то, что увидел и хочет сказать, в жесткий газетный формат.
Редактор «Красной звезды» Давид Ортенберг вспоминал случай, когда Шолохов побывал на задании, но очерк для газеты у него не задался. Потом этот же, но только художественно переработанный эпизод, Ортенберг встретил в романе «Они сражались за родину» и подивился тому, какими яркими красками засверкала теперь та жизненная правда.
С первыми главами романа «Они сражались за родину» читатели на фронте и в тылу познакомились уже в начале мая 1943 года. Их опубликовали газеты «Правда» и «Красная звезда».
«С середины, с веселинки»
В начале 1960-х годов на встрече в ленинградском Доме писателей Шолохов, рассказывая о работе над третьим своим романом, сказал, что начал писать его «с середины, с веселинки».
В другом разговоре писатель пояснит насчет, возможно, смутившей кого-то «веселинки»: «Книга тогда сопутствовала командиру и солдату. И знаете, что читали? Жюля Верна. Веселую литературу читали. На войне ведь довольно мало веселого… В связи с этим и главы о 42-м годе, о самом тяжелом годе войны, были оснащены смешным».
Самым тяжелым годом войны 42-й стал и для самого Шолохова. Зимой неудачно приземлился самолет, на котором Шолохов летел по своим редакционным делам. Выжили только он и пилот. Писатель получил сильную контузию, от последствий которой страдал до конца своих дней.
Летом вражеская авиация разбомбила дом Шолоховых в Вешках, погибла мать Михаила Александровича, которую он всем сердцем любил.
И все же современники, вспоминая Шолохова в военные годы, чаще рисуют образ человека, который не дает унывать ни себе, ни другим.
«Может быть, мне с шуткой и жить, и воевать веселее», – говорит в романе «Они сражались за Родину» бронебойщик Лопахин. Может быть, это и про его создателя?
А «веселинка» первых глав – это рассказ бывшего комбайнера Ивана Звягинцева о свой жене, прицепщице трактора, которая помешалась на романах о возвышенной любви, стала требовать от мужа охов и вздохов. Это незадолго до войны с ней случилось. А теперь шлет мужу на фронт письма, в которых называет его то цыпой, то почему-то Эдуардом. В самом деле так, или приукрасил Звягинцев, чтобы развеселить однополчанина, от которого ушла жена,– об этом читателю остается догадываться.
От полка этих солдат осталось всего 117 человек, неизвестно, что их самих ожидает завтра, а они… А у них, как в жизни: святое и грешное – рядом. То такая вот веселинка, то горькое раздумье, почему немец прет и прет, а мы все отступаем и отступаем, то тоска по колоску, который вместо того, чтобы наливаться золотом под солнышком, стоит, закопченный пороховым дымом, то рассуждения о том, почему не так уж и сладко быть на войне генералом…
Такую ли книгу о Великой Отечественной ждал Сталин? А на фронте газетные номера с главами нового шолоховского романа зачитывали до дыр.
Заговоренный
С сентября все того же 1942 года полковник Шолохов – на Сталинградском фронте.
Есть воспоминания о том, как писатель взял бинокль и стал дерзко разглядывать сквозь него вражеские позиции. Его остерегают: это опасно. В Сталинграде у фашистов – опытные снайперы. Полковник Шолохов не спешит зачехлить бинокль. Отшучивается: заговоренный, мол, пули его не берут.
Тогда бойцы интересуются, а не знает ли он, часом, действенной молитвы от пуль? Писатель отвечает, что те молитвы, которые упоминаются в «Тихом Доне» – в силе, а еще сейчас у него на уме, на душе и на сердце – новая. Звучит так: «Во имя отца и сына и матери моей – ни шагу назад!»
Целую диссертацию можно написать о том, какой смысл вкладывал Шолохов в эти слова, кто в этой триаде мать? Родина-мать? Та реальная женщина, которая ждет детей своих с фронта?
А, может, говорил и уже видел перед собой тот образ старухи-матери, который, прочтя «Они сражались за родину», никогда не забудешь?
Лопахин (боец того, изрядно поредевшего в боях, отступающего полка), зашел во двор на хуторе, где разместились наши солдаты и орудия, попросить у хозяев ведро и соли, чтобы сварить пойманных в Дону раков. От реакции хозяйки опешил: «У меня три сына и зять на фронте, а четвертого, младшего сына, убили в Севастополе-городе, понял? Сторонний ты, чужой человек, потому я с тобой по-мирному и разговариваю, а заявись сейчас сыны – я бы их и на баз не пустила. Благословила бы палкой через лоб да сказала своим материнским словом: «Взялись воевать, так воюйте, окаянные, как следует, не таскайте за собой супротивника через всю державу, не срамите перед людьми свою старуху-мать!»
Есть читатели, которые считают, что это – портрет спартанской женщины. Да разве среди казачек не было таких могучих характеров?
А ведро и соль Лопахин все же получил. Поняла старуха, что предстоит отступающим здесь смертный бой. Пожалела солдатика.
Когда рукописи горят
Рассказывают, что Сталин поинтересовался у Шолохова, за какой срок Ремарк написал свой знаменитый роман о Первой мировой «На Западном фронте без перемен».
– За три года, – сказал Шолохов.
– Вот и вам надо бы за этот срок написать книгу о победе советского народа в Великой Отечественной войне.
Три года, пожалуй, – условность. Но почему же роман «Они сражались за Родину» не был завершен и через тридцать лет?
Биографы Шолохова главной причиной называют политическую.
Были и причины творческие. Роман, как объяснял сам писатель, начат с середины, «с туловища». Шолохов шутил, что из-за этого приходится заниматься портняжим делом: пришивать к туловищу остальное. Он много переделывал, заменял одни фрагменты другими, более выразительными. Трудился напряженно, как над «Тихим Доном». Но то были годы молодые… Куда больше и сил, и здоровья.
Первоначальный замысел углублялся и расширялся. Шолохов предполагал, что напишет трилогию, в орбиту романа попадет не только Великая Отечественная, но и предвоенное время.
И все же биографы Шолохова уверены, что завершить этот роман писателю помешала политика. Вернее, политики: советское партийное руководство.
Все началось с того, что в 1949 году вышел в свет очередной том сочинений Сталина, и среди его документов – письмо, в котором вождь сообщает о грубых ошибках, допущенных автором на страницах романа «Тихий Дон».
После такой оценки у Шолохова возникли проблемы с доступом к нужным ему архивным материалам.
Власть менялась – проблема оставалась. От Хрущева Шолохов услышал, что не пришло еще время писать всю правду о войне.
Особенно встревожились советские идеологи, когда узнали о намерении Шолохова ввести в роман темы культа личности и репрессий 1930-х годов, а одним из заметных персонажей сделать генерала Стрельцова, героя Гражданской войны в Испании, отсидевшего до войны в сталинских лагерях.
Шолохов не скрывал, что прототип Стрельцова – это генерал в отставке Михаил Лукин из бывших белых офицеров. На начало Великой Отечественной – командарм. Осенью 1941-го попал в плен. На уговоры гитлеровцев и Власова вступить в Русскую освободительную армию не поддался. Из плена в мае 1945 его вызволили союзники.
Несмотря на то, что Лукин успел повоевать всего несколько месяцев, маршал Жуков называл его «скромным героем войны и победы». Мнение Жукова Шолохов уважал. Мемуары маршала Победы были одной из его настольных книг.
Когда «Правда», в советские годы – главная газета СССР, спросила у Шолохова, как писатель провел день, принесший ему известие о присуждении Нобелевской премии по литературе, он ответил, что с рассвета хорошо потрудился над главой, которая ему чертовски трудно давалась. И пояснил, что она связана с прототипом Лукина – генералом Стрельцовым. «Правда» это напечатала.
А вот отрывок из нового романа, который время спустя Шолохов думал опубликовать в «Правде», надолго исчез. Его отправили на читку к генсеку Брежневу, и – тишина. В итоге отрывок опубликовали в изуродованном виде, а Брежнев посоветовал Шолохову вместо того, чтобы лезть в политику, заняться разработкой батальных сцен…
Вскоре продолжение романа «Они сражались за Родину» под благовидным предлогом отказались печатать два известнейших столичных литературных журнала и один региональный. Наш, донской. Сказали Шолохову, что их редакционные портфели переполнены. Писателей теперь много. Очередь большая.
В течение еще нескольких лет Шолохов дорабатывал роман. Он сжег его рукопись, почувствовав свой смертный час, перед поездкой в Москву на лечение. Она действительно оказалась последней. Он не долечился, вернулся домой, чтобы отойти в вечность на родимой стороне.
Многие задаются вопросом, зачем Шолохов уничтожил рукопись новых глав? Не лучше было бы передать верным людям – до лучших времен?
Дочь писателя Светлана Михайловна считала, что отец опасался таким поступком навлечь на кого-то беду. Возможно, он опасался и того, что найдутся охотники подправить его осиротевший роман, вычеркнуть, переиначить то, что писалось кровью сердца.
Рукописи его третьего и последнего романа сгорели. Книга «Они сражались за Родину» навсегда останется одной из самых больших и горьких литературных тайн.
Взялись воевать так воюйте окаянные как следует
– А что, мамаша, не добудем ли мы у вас ведро и немного соли? Раков наловили, хотим сварить.
Старуха нахмурилась и грубым, почти мужским по силе голосом сказала:
– Соли вам? Мне вам кизяка вот этого поганого жалко дать, не то что соли!
Лопахин ошалело поморгал глазами, спросил:
– За что же такая немилость к нам?
– А ты не знаешь, за что? – сурово спросила старуха. – Бесстыжие твои глаза! Куда идете? За Дон поспешаете? А воевать кто за вас будет? Может, нам, старухам, прикажете ружья брать да оборонять вас от немца? Третьи сутки через хутор войско идет, нагляделись на вас вволюшку! А народ на кого бросаете? Ни стыда у вас, ни совести, у проклятых, нету! Когда это бывало, чтобы супротивник до наших мест доходил? Сроду не было, сколько на свете живу, а не помню! По утрам уж слышно, как на задней стороне пушки ревут. Соли вам захотелось? Чтоб вас на том свете солили, да не пересаливали! Не дам! Ступайте отсюдова!
Багровый от стыда, смущения и злости, Лопахин выслушал гневные слова старухи, растерянно сказал:
– Ну, и люта же ты, мамаша!
– А не сто́ишь ты того, чтобы к тебе доброй быть. Уж не за то ли мне тебя жаловать, что ты исхитрился раков наловить? Медаль-то на тебя навесили небось не за раков?
– Ты мою медаль не трогай, мамаша, она тебя не касается.
Старуха, наклонившаяся было над рассыпанными кизяками, снова выпрямилась, и глубоко запавшие черные глаза ее вспыхнули молодо и зло.
– Меня, соколик ты мой, все касается. Я до старости на работе хрип гнула, все налоги выплачивала и помогала власти не за тем, чтобы вы сейчас бегли, как оглашенные, и оставляли бы все на разор да на поруху. Понимаешь ты это своей пустой головой?
Лопахин закряхтел и сморщился, как от зубной боли.
– Это все мне без тебя известно, мамаша! Но ты напрасно так рассуждаешь…
– А как умею, так и рассуждаю… Годами ты не вышел меня учить.
– Наверно, в армии у тебя никого нет, а то бы ты иначе рассуждала.
– Это у меня-то нет? Пойди спытай у соседей, что они тебе скажут. У меня три сына и зять на фронте, а четвертого, младшего сынка, убили в Севастополе-городе, понял? Сторонний ты, чужой человек, потому я с тобой по-мирному и разговариваю, а заявись сейчас сыны, я бы их и на баз не пустила. Благословила бы палкой через лоб да сказала своим материнским словом: «Взялись воевать – так воюйте, окаянные, как следует, не таскайте за собой супротивника через всю державу, не срамите перед людями свою старуху-мать!»
Лопахин вытер платочком пот со лба, сказал:
– Ну, что ж… извините, мамаша, дело наше спешное, пойду в другом дворе добуду ведро. – Он попрощался и пошел по пробитой в бурьяне тропинке, с досадой думая: «Черт меня дернул сюда зайти! Поговорил, как меду напился…»
– Эй, служивый, погоди-ка!
Лопахин оглянулся. Старуха шла следом за ним. Молча прошла она к дому, медленно поднялась по скрипучим ступенькам и спустя немного вынесла ведро и соль в деревянной выщербленной миске.
– Посуду тогда принеси, – все так же строго сказала она.
Всегда находчивый и развязный, Лопахин невнятно пробормотал:
– Что ж, мы люди не гордые. Можно взять… Спасибо, мамаша! – И почему-то вдруг низко поклонился.
А небольшая старушка, усталая, согнутая трудом и годами, прошла мимо с такой суровой величавостью, что Лопахину показалось, будто она и ростом чуть ли не вдвое выше его и что глянула она на него как бы сверху вниз, презрительно и сожалеюще…
Николай и двое красноармейцев ждали Лопахина возле двора. Они сидели в холодке под плетнем, курили. В свернутой узлом мокрой рубахе со скрежетом шевелились раки. Высокий красноармеец посмотрел на солнце, сказал:
– Что-то долго не идет наш бронебойщик, видно, никак ведра не выпросит. Не успеем раков сварить.
– Успеем, – сказал другой. – Капитан Сумсков с батальонным комиссаром только недавно пошли к зенитчикам на телефон.
А потом они заговорили о том, что хлеба хороши в этом году повсеместно, что лобогрейками трудно будет косить такую густую, полегшую пшеницу, что женщинам очень тяжело будет в этом году управляться с уборкой и что, пожалуй, немцу много достанется добра, если отступление не приостановится. Они толковали о хозяйственных делах вдумчиво, обстоятельно, как это обычно делают крестьяне, сидя в праздничный день на завалинке, и, прислушиваясь к их грубым голосам, Николай думал: «Только вчера эти люди участвовали в бою, а сегодня уже войны для них словно не существует. Немного отдохнули, искупались и вот уже говорят об урожае. Звягинцев возится с трактором, Лопахин хлопочет, как бы сварить раков… Все для них ясно, все просто. Об отступлении, как и о смерти, почти не говорят. Война – это вроде подъема на крутую гору: победа там, на вершине, вот и идут, не рассуждая по-пустому о неизбежных трудностях пути, не мудрствуя лукаво. Собственные переживания у них на заднем плане, главное – добраться до вершины, добраться во что бы то ни стало! Скользят, обрываются, падают, но снова подымаются и идут. Какой дьявол сможет остановить их? Ногти оборвут, кровью будут истекать, а подъем все равно возьмут. Хоть на четвереньках, но долезут!»