выпьем мы за того кто что делать писал
Выпьем мы за того кто что делать писал
Скорей на Саню подействовали строгие лица солдат при чтении манифестов и как потом расходились в молчаливые кучки без обычного мельтешения и шуток.
А Чернега – как будто и совсем не придал значения, легко балагурил о разном. А Устимович и сам пришёл как солдат – с вопросом, с озарением под густыми валиками бровей:
– Солдаты поговаривают – будет мир теперь, а? Наступление отменят?
И так это светилось в нём – Саня не нашёлся погасить.
А газет не было, вместо них прикатывали слухи. То: в Австро-Венгрии революция, Венгрия отделяется. То: царь – скрылся, новое правительство его всюду разыскивает, а в Петрограде – 12 тысяч убитых, ужас!!
Потом прорвалась одна московская газета с блекловатыми фотографиями новых министров – лица как лица, вполне обывательские, никаких сверхлюдей.
И тут же пришёл приказ по Западному фронту: уменьшить ежедневную дачу хлеба.
И пришло Сане в голову: а не снять ли пока боковой наблюдательный, оставить один передовой против Торчиц, облегчить дежурства? А командира батареи всё не видно. Пойти пока присмотреться самому.
День был в пеленистой мглице, может где-то недалеко шёл снег. Морозец небольшой, но Саня надел свою кавказскую бурку – была она ему как родная душа со своего Кавказа, ласковый тёплый мех, на наблюдательном и спать в ней хорошо. Не гнался Саня за тем воинственным видом, какой придавала бурка, но какую-то силу сообщала она. Хотя – заметна очень, и в обычное время остерегаться высунуться в ней.
На боковом наблюдательном застал на дежурстве старшего фейерверкера Дубровина. Любил его: понимает стрельбу, интересуется топографией. Он был награждён серебряными часами «за отличную разведку» и с важностью сматривал на них. На дежурствах не ленился, всё набирался полезного. Смуглое, всегда серьёзное, даже хмуроватое его лицо не казалось мальчишеским, хотя ещё не росло на нём.
Сейчас он передал подпоручику журнал наблюдений. В общем – передовые линии спали.
Подпоручик достал свой любимый цейс, стал медленно обходить знакомую местность. Неизменно занесенные снегом запущенные решётки и каменные кресты на православном кладбище, как бы безлюдном (а там хорошо врыты и замаскированы долговременные сооружения). Еле дымят такие изученные Скарчевские окопы. По закрытому скату, слышно, прогнали тележку – значит к мосту на Щаре.
В глубине блиндажа у телефона сидел Улезько, здешний житель, вот уж наверно странное чувство воевать у себя дома. А Дубровин стоял у смотровой щели, грудью к земляному косяку, рядом с подпоручиком. И спросил тихо:
– Ваше благородие. А хотите, я может вам сейчас любопытную штуку достану?
– К пехоте надо сходить.
Ушёл. Улезько подрёмывал на чурбаке с трубкой. Минут через десять Дубровин вернулся. И на дощечку перед наблюдательной щелью, хорошо освещённую, положил – прокламацию? Небольшой листок грубой бумаги, на нём крупно: «Приказ №1».
Чей? Саня глазами вниз: Петроградский Совет Рабочих и Солдатских Депутатов. Что ещё за командование? Стал читать.
… Во всех батальонах, батареях немедленно выбрать комитеты от нижних чинов… Винтовки, пулемёты должны находиться под контролем комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам, даже по их требованиям…
– Что они? С ума сдвинулись? – сказал подпоручик вслух, и не мог не накрыть листовку воспретительной ладонью. И оглянулся на Улезьку.
Дубровин с невозмутимыми щеками:
– Да уж знает. Все уже знают.
– Как? А мы ничего не знаем.
– От пехоты. По Перновскому полку их не одна ходит. Перновский гудит. И у ростовцев, кажись, есть.
Дубровин сумрачно и носом шмыгнув:
– Лих её знает. Из тыла привезли. Может отпускные.
– Так это же глупость! Да и при чём тут мы? Это – Петроград, к нам не относится.
Снял ладонь, стал читать дальше.
… Вне службы и строя, в своей общегражданской и частной жизни солдаты… Обязательное отдание чести вне службы отменяется…
– А что у нас – не служба? – спрашивал подпоручик Дубровина, будто тот и писал приказ. – У нас всё служба.
К отданию чести Саня тоже с трудом когда-то привыкал, но теперь так понимал, что без чести – не армия.
… Отменяется титулование – ваше превосходительство, ваше благородие…
– Ну, это другое дело.
Эти «вашбродь» какие-то тряпки заношенные.
… Воспрещается грубое обращение с солдатами…
… Воспрещается обращение к ним на «ты»…
– Был такой словарист Даль, пишет: тот учитель, который гордится, что называет учеников на вы, – лучше бы научил их называть себя на ты, тогда б он знал русский язык. «Вы» – не русское обращение, и совсем для нас неловкое. В старину говорили: ты, Великий Государь, не прав!
Однако листовка лежала под пальцами. Доложить начальству? – так это не в нашей батарее. Дубровин принёс – Дубровин и унесёт.
Оглянулся на Улезьку. И различил в полутьме внизу его уже не дремливое, но любопытное, от щели освещённое, добродушно-соблазнённое лицо.
Выпьем мы за того кто что делать писал
НАША ЖИЗНЬ КОРОТКА
Золотых наших дней
Уж немного осталось,
А бессонных ночей
Половина промчалась.
Проведемте ж, друзья,
Эту ночь веселей,
Пусть студентов семья
Соберется тесней!
Наша жизнь коротка,
Всё уносит с собой,
Наша юность, друзья,
Пронесется стрелой.
Не два века нам жить,
А полвека всего.
Так тужить да грустить,
Друг мой, право, смешно.
В голове удалой
Много сладостных дум;
Буря в жизни и вой
Не заглушат их шум.
Пусть на небе гроза,
А во тьме для меня
Моей милой глаза
Блещут ярче огня.
Не любить – загубить
Значит жизнь молодую.
В жизни (мире) рай – выбирай
Себе деву любую!
В объятиях девы,
Как ангел прекрасной,
Забудем же, други,
Всё горе свое.
И счастия полны,
С улыбкою страстной,
Умрем, забывая
Весь мир, за нее.
И чем больше и злей
Будет гром громыхать,
Тем отраднее с «ней»
Будем мы пировать.
Наша жизнь коротка,
Всё уносит с собой.
Пусть разгульна, легка
Мчится юность стрелой!
На разгульном пиру
Пусть вино нам отрада,
Пусть и песня веселья
Всем горям преграда.
Пойте, ликуйте
Беспечно, друзья,
А песня польется
Как влаги струя.
Пусть ликует твой враг,
Твои силы губя,
Только было б светло
На душе у тебя.
И чтоб в дом твой друзья,
Люди честные шли,
И на смену отцов
Нам младенцы росли.
И чтоб мог ты врагу
В очи смело глядеть
И пред смертью своей
Не дрожать, не бледнеть.
Не боюсь я судьбы,
Не боюсь я врагов:
Силы есть для борьбы,
Руки есть для трудов!
Кто из нас победит. –
Эта речь впереди;
А покуда кипит
Жажда жизни в груди.
Выпьем, братцы, теперь
Мы за русский народ,
Чтобы грамоту знал,
Чтобы шел всё вперед!
Популярная студенческая песня эпохи народников. Это очень «революционный» вариант; есть варианты, лишенные какой-либо социальной направленности. Обычно песня начиналась куплетом «Наша жизнь коротка. « и получила название по этой строчке.
К песне добавлялся также куплет в честь Николая Чернышевского, связанный с оглушительной популярностью в студенческой среде его романа «Что делать?», написанного в 1862-63 гг. в Петропавловской крепости и опубликованного в 1863 г. в «Современнике» (цит. по: Соболева Г. Г. Россия в песне. Музыкальные страницы. 2-е изд., М., Музыка, 1980):
За здоровье того,
Кто «Что делать?» писал
И кто жизнью своей
Воплотил идеал.
1. Наша жизнь коротка…
Наша жизнь коротка,
Всё уносит с собой.
Наша юность, друзья,
Пронесется стрелой!
Проведемте ж, друзья,
Эту ночь веселей!
Пусть студентов семья
Соберется тесней!
Не любить – погубить
Значит жизнь молодую.
В жизни рай – выбирай
Каждый деву младую.
Проведемте ж, друзья,
Эту ночь веселей!
Пусть студентов семья
Соберется тесней!
От бессонных ночей
Голова не болит,
А болит у того,
Кто без просыпа спит.
Проведемте ж, друзья,
Эту ночь веселей!
Пусть студентов семья
Соберется тесней!
Русские песни. Сост. проф. Ив. Н. Розанов. М., Гослитиздат, 1952
2. 
Наша жизнь коротка,
Всё уносит с собой.
Наша юность, друзья,
Пронесется стрелой.
Проведемте ж, друзья,
Эту ночь веселей,
И пусть наша семья
Соберется тесней.
Налей, налей
Бокалы полней!
Налей, налей
Бокалы полней!
И пусть наша семья
Соберется тесней!
И пусть наша семья
Соберется тесней!
Выпьем первый бокал
За свободный народ.
А второй наш бокал
За девиз наш «Вперед!»
А наш третий бокал
Будем все поднимать
За любимую Русь,
Нашу Родину-мать!
Крамбамбули. Застольные песни для голоса в сопровождении фортепиано (гитары). Сост. Андрей Павлинов, Татьяна Орлова. Спб, «Композитор ● Санкт-Петербург», б.г.
Наша жизнь коротка
Золотых наших дней
Уж немного осталось,
А бессонных ночей
Половина промчалась.
Проведемте ж, друзья,
Эту ночь веселей,
Пусть студентов семья
Соберется тесней!
Наша жизнь коротка,
Всё уносит с собой,
Наша юность, друзья,
Пронесется стрелой.
Не два века нам жить,
А полвека всего.
Так тужить да грустить,
Друг мой, право, смешно.
В голове удалой
Много сладостных дум;
Буря в жизни и вой
Не заглушат их шум.
Пусть на небе гроза,
А во тьме для меня
Моей милой глаза
Блещут ярче огня.
Не любить — загубить
Значит жизнь молодую.
В жизни (мире) рай — выбирай
Себе деву любую!
В объятиях девы,
Как ангел прекрасной,
Забудем же, други,
Всё горе свое.
И счастия полны,
С улыбкою страстной,
Умрем, забывая
Весь мир, за нее.
И чем больше и злей
Будет гром громыхать,
Тем отраднее с «ней»
Будем мы пировать.
Наша жизнь коротка,
Всё уносит с собой.
Пусть разгульна, легка
Мчится юность стрелой!
На разгульном пиру
Пусть вино нам отрада,
Пусть и песня веселья
Всем горям преграда.
Пойте, ликуйте
Беспечно, друзья,
А песня польется
Как влаги струя.
Пусть ликует твой враг,
Твои силы губя,
Только было б светло
На душе у тебя.
И чтоб в дом твой друзья,
Люди честные шли,
И на смену отцов
Нам младенцы росли.
И чтоб мог ты врагу
В очи смело глядеть
И пред смертью своей
Не дрожать, не бледнеть.
Не боюсь я судьбы,
Не боюсь я врагов:
Силы есть для борьбы,
Руки есть для трудов!
Кто из нас победит. —
Эта речь впереди;
А покуда кипит
Жажда жизни в груди.
Выпьем, братцы, теперь
Мы за русский народ,
Чтобы грамоту знал,
Чтобы шел всё вперед!
Примечания [ править ]
За здоровье того,
Кто «Что делать?» писал
И кто жизнью своей
Воплотил идеал.
Вейки
Русское (точнее, петербургское) «вейка»
для всех нас полвека назад означало нечто весьма приятное:
«весёлый масленичный извозчик«.
«Записки старого петербуржца», Лев Успенский
По древней же народной памяти, этот праздник был веселым: плотским пережитком еще языческой Руси, ликованием в честь древних славянских богов, радостью вступления в весну, русским карнавалом.
Народ в деревне выезжал на праздничное катанье на доморощенных рысаках.
И главным образом в «транспортном аспекте».
Обиженные и огорченные «извозцы» (. ) держались тише воды, ниже травы,
радуясь каждому случайному седоку, не рискуя нигде, ниже и с пьяных, запрашивать
в великом множестве появлялись лохматые «чухонские» лошадки,
Иная такая лошадка вся тонула в пёстрых тряпочках и звенящей меди;
по тихим улицам уже издали слышался мелкосеченный, жизнерадостный суставчатый звон.
«Мам, на вейке! Мам, хочу на вейке. «
Всюду начинало пахнуть свежим сеном, крепким финским табачком; всюду слышалась коверканная «ингерманладско-русская » речь.
На козлах вейки или в передке саней на куче сена сидел, как клуша, закутанный карьялайнен
(житель Карельского перешейка)
в кожаной ушастой «финской» шапке с меховым шариком наверху, с короткой трубкй в зубах,
молчаливый, мрачноватый, сущий угрюмый «пасынок природы».
Он не реагировал ни на что.
и ударял густошерстную словно валеную, «шведку» кнутиком по
Мог сесть, чудачества ради, какой-нибудь накушавшийся блинов
вейка бурчал свое «рицать копеек» и трогал с места.
Но он же мог, завернув между двумя седоками к ближнему трактиру, пропустить глоток и
вдруг завести на ходу бесконечную, унылую, отзывающую зимней поземкой,
Такую, помните у Салтыкова-Щедрина:
Была у Давида корова,
Забрал ту корову ленсман,
Остановить его тут оказывалсь уже невозмжно.
Над вейками посмеивались, о вейках рассказывали всякие пошехонские истории, НО веек любили.
Никто не хотел в эти семь дней ездить на скучных извозчиках, хотя самые дошлые из них пускались на хитрости, подвязывая к дуге какой-нибудь жалкий шарок или вплетая в лошадиную гриву цветную тряпочку.
НЕТ! Эти номера не проходили!
Но за вейским весельем, за всем этим шумом, звоном бубенцов, мельканием ленточек, загороженная ими, шла своя жизнь.
И вдруг прорывалась.
взграмоздилась на вейку, чтобы ехать к нам, на Выборгскую.
«Черт его ведает, какой-то ругатель попался!»
Ругатель не задевал седков; он поносил только своего конягу, но при этм не прибегал к предосудительным, но
что-то совсем невразумительное: «Но! Я тебя, ряклятый, поприков. «
— Скажите мне, ради бога, что это «поприков» значит?
А значило это очень простую вещь.
Губернатором Великого княжества Финляндского ещё в конце прошлого (19) века был назначен
генерал-адъютант Н.И. Бобриков, яростный черносотенец и русификатор. В 1904 году его убили.
И вот прошло восемь лет, а память об этом ненавистном всей Суоми человеке жила ещё
даже в душе пригородного питерского «убогого чухонца».
. в 1900 году в Петербурге на «масленой» звенели бубенцами 4755 веек!
Мой 1917-й
О народной и семейной ответственности
Инокиня Евгения (Сеньчукова)
Инокиня Евгения (Сеньчукова)
Моя семья от революции сначала только выиграла.
По материнской линии у меня в роду одни евреи, которые, конечно же, все это одобрили: жива была память о прабабушкином родном брате, который вернулся из Харькова, куда поехал поступать в университет и не попал под национальную квоту, и застрелился на глазах у всей семьи; надоела жизнь в черте оседлости (до революции она уже давно была отменена, но память-то оставалась, и благодарности царской власти не было). Да и еврейские погромы, чего уж там, четко ассоциировались со «старой Россией». Религиозных стариков, которые предупреждали, что ничем хорошим все это не кончится, и зачастую считали отрекшимися от своего народа особо активных участников революции еврейского происхождения, никто не слушал.
По отцовской линии – дед деда был заведующим пивными складами Саратова, и при новой власти остался им же – его мало интересовало, кто правит страной. Правда, когда вследствие Гражданской войны в Поволжье начался голод, и пришлось продать кучу семейных ценностей, возможно, семья и задумалась о качестве новой власти. Но вряд ли слишком глубоко. Они были просто мещане и не очень разбирались в политике. Неурожай – это понятно. А что вообще не сеяли, потому как воевали – это сложно.
По бабушкиной линии дед был первым большевиком на селе, а еще у них была многодетная семья, и в их пользу раскулачили соседей – отняли корову. Бабушкина бабушка всю жизнь вспоминала, как сосед Павка стоял у ее забора и хныкал: «Тетька Пашка! Отдай налыгач!» Налыгач – это был хлыстик, чтобы скотину погонять. Что-то у них все-таки оставили, а без налыгача пасти сложно.
Прошло много-много лет. После войны Павка женился на дочке главы семьи, в пользу которого раскулачили его семью – вернувшейся из Германии Шуре, которую немцы угнали на работы. Эпизод времен Гражданской войны казался почти историческим анекдотом.
Такова историческая правда, хотя бы на примере моей семьи. И я не хочу от нее отворачиваться – это было бы нечестно.
Народ принял революцию, народ участвовал в Гражданской войне, народ спокойно экспроприировал друг у друга имущество, народ закрывал храмы и вешал священников.
В моей семье, слава Богу, последних двух эпизодов не было. Зато было дело, спьяну один из дядек расстрелял домашние иконы.
Многим казалось, что все образуется: голодно, трудно, тяжело, расстреливают даже, но врагов же, но все это – временно. Вперед, к новой жизни, подальше от опостылевшей старой.
А потом Гражданская война закончилась, и стало ясно, что расстреливают не только врагов, что разруха еще надолго, что в ходе ее устранения будет только страшнее. Что думали мои предки, я не знаю. По отцовской линии – бабушка верила в Сталина, хотя дед ее сидел до 1954 года, дедушка еще позже стал военным. Оба они были членами партии. Еврейская родня просто работала – их даже антисемитизм коснулся вскользь, да и то не всех.
И кто-то из семьи переживал из-за распада СССР и завершения социалистически-коммунистического режима.
И моя семья – это тоже народ. Все это, начиная с октября 1917 года, было одной огромной ошибкой, но я не буду отрекаться от своих.
Никаких всенародных, отвлекающих от настоящего труда по устранению ошибок истории, покаяний не надо. Нам со всем этим жить. Нам все это исправлять.
«Искра» между двумя юбками
Протоиерей Федор Бородин
Протоиерей Федор Бородин
Еще в 1918 году Ленин призвал решительно уничтожать кулачество. Но после первых продразверсток, отъема собственности мои предки смогли выжить и как-то восстановить хозяйство. Правда, ненадолго…
Один из моих прадедов во время кампании раскулачивания был живьем закопан в землю за то, что не пожелал вступать в колхоз. У другого прадеда было семеро детей. Его пришли раскулачивать, – отобрали две лошади, дом, самого посадили в барак, чтобы отправить на выселение. Об этом узнал один из его сыновей, который окончил московский инженерный вуз, был специалистом по строительству мостов. Тогда таких специалистов было очень мало и они ценились. Показывая свой диплом, этот сын уговорил тех, кто задержал отца, отпустить его.
Правда, имущество не вернули, и прадед вынужден был переехать в Москву к еще одному из своих сыновей. В Москве он работал обходчиком на железнодорожной станции. Однажды при обходе поезд переехал ему ногу и отрезал ее. Прадед истек кровью и умер. В деревне его помнили очень долго: он был уважаемым человеком, потому что никогда не использовал грязную ругань: что бы ни происходило, в его речи мат не появлялся.
Жизнь моего неродного деда Игоря – яркая иллюстрация судеб тех лет. Оба моих деда погибли на фронте, а мать отца вышла второй раз замуж после войны. Как раз за дедушку Игоря. В 16 лет он переправил себе в паспорте дату рождения так, чтобы ему стало 18, и ушел на фронт воевать за красных. Он побывал в очень тяжелых и порой опасных переделках.
Однажды он был легко ранен и лежал в госпитале. А город, в котором находился госпиталь, захватили белые. На его глазах они казнили около 200 раненых красноармейцев, выбрасывая их из окна второго этажа на штыки солдат. Игорь стоял и ждал своей очереди, которая все не наступала – его отодвигали, потому что он был слишком молодой. В конце его единственного из этих двухсот человек пощадили, сказали: «Беги отсюда!»
Затем он участвовал в установлении советской власти в Средней Азии. Я запомнил его рассказ о том, как он с одним из комиссаров уехал на переговоры к какому-то руководителю крупного образования боевиков. Их там приняли, ввели в шатер. Хозяин шатра, какой-то бай, пригласил их выпить чаю. Когда чай разлили в пиалы, бай снял со своего пояса кожаную сумочку, из которой выдавил каждому из них в чай жир. Как потом объяснили дедушке, сумочка была из верблюжьей кожи, щетиной внутрь.
Игорь ощутил рвотные позывы, увидев в своей пиале капли жира и представив, что это нужно выпить. Командир толкнул его локтем в бок и прошептал: «Пей, а то убьют». Дедушка выпил, не подавился, и его даже не вырвало. Потом уже ему объяснили, что если бы он отверг угощение, это было бы неслыханным оскорблением, их бы действительно сразу всех убили.
Дедушка все время печатными буквами перьевой ручкой писал огромное количество мемуаров о своем участии в революции, об истории московской большевистской ячейки. Помню собрание сочинений Ленина, с которым он постоянно работал.
Моему отцу, который был антисоветчиком, своего приемного папу убедить ни в чем не удалось…
Помню, как меня потряс один случай. Дело в том, что у них в семье 7 ноября было священным праздником, на который собирались старые и не очень члены партии, поднимали тосты за коммунистическую идею, в которую верили. В молодости бабушка друга была очень красива – я видел фотографии.
И вот помню, как этот человек, которому было уже за 80 лет, потерявший благодаря советской власти в этой жизни все, с лицом, изборожденным старческими морщинами, поднимается за столом со стопкой водки и начинает дрожащим старческим голосом, но удивительно красиво и точно петь: «Выпьем мы за того, кто писал «Капитал», и за друга его, что ему помогал», перепевая песнь студентов-революционеров рубежа XIX–XX веков: «Выпьем мы за того, кто «Что делать?» писал. За героев его, за его идеал».
Никакие удары судьбы, никакие вразумления, даже полный крах системы, от которой она так пострадала и которую она столько строила, ее не вразумили. Она так и ушла в вечность убежденной коммунисткой.
Акдов корень
Протоиерей Сергий Правдолюбов
Протоиерей Сергий Правдолюбов
О революции и Гражданской войне детям особенно не рассказывали, да и внукам тоже. В семьях священников ничего радостного и светлого не могло быть по причине изначальной ненависти и борьбы с религией всеми способами у представителей новой власти.
Помню только рассказ одного родственника об одном красноармейце в шинели и буденовке, который сидел за фисгармонией и играл какую-то «Херувимскую». На глазах у него были слезы. Его спросили: «Почему ты плачешь от буржуазной и поповской музыки?» Красноармеец ответил: «Я плачу не от этой музыки, а от предчувствия того, какая же прекрасная будет музыка у освободившихся рабочих и крестьян. »
А так – просто жили, выживали, как могли. Бабушка отца по женской линии прятала от красноармейцев водку, чтобы те не отобрали и не выпили, интересным способом: подкрашивала и наклеивала этикетку «Акдов корень» – то есть слово «водка» наоборот.
Другая родственница, еще до исторических катаклизмов, хранила яйца в погребе в ящиках, закапывая в соль. Яйца съели, а соль оказалась как нельзя кстати в послереволюционные годы, когда ее было не найти.
Рассказывали о латышских отрядах карателей, которые приезжали и расстреливали священников, купцов и предпринимателей, да и вообще тех, кто хоть чем-либо отличался от прочих. Вспоминается Диоген Лаэртский, написавший об одном древнем мудреце, который на вопрос местного царька – как ему справиться со своими подданными и держать их в узде – ничего не ответил, а молча стал срывать самые длинные колосья пшеничного поля, по которому вела тропинка. Умный вопрошатель всё понял без слов, поблагодарил за молчаливый ответ и отбыл в свою резиденцию.
После первых трудных лет наступила некоторая передышка в годы нэпа, довольно быстро сменившаяся уже планомерными репрессиями, которые дали множество мучеников и исповедников, своими страданиями и страшной кончиной украсивших Церковь, подобно багрянице и виссону.
Ни белые, ни красные
Протоиерей Константин Островский
Протоиерей Константин Островский
Как революция и Гражданская война отпечатались в истории моей семьи? Судя по публикациям, какие приходилось читать на эту тему, положено было бы рассказать или о том, как мой прадедушка и/или дедушка был чекистом (но очень честным), или о том, что он был белым офицером и скончался в ГУЛАГе. В этом смысле история моей семьи, можно сказать, оригинальная.
Насколько я слышал от своих близких, никто из моих родственников в годы революции и Гражданской войны не был ни белым, ни красным, были небольшими ремесленниками и купцами. У двоюродного дедушки имелась мельница, ее, разумеется, отобрали (как и у всех собственников отняли средства производства), но самого его не репрессировали, он умер от туберкулеза в больнице в конце 20-х годов.
После революции родственники, кого я знаю, перебивались, как все. Мои дедушка и бабушка со стороны мамы еще в 20-е годы перебрались с Украины в Москву, таким образом, голодомора избежали. Ничего особенного никто не рассказывал.
Репрессиями они не занимались и не подвергались. За веру не страдали, потому что веру, кто имел, потерял (мама и бабушка воцерковились уже в 80-е годы). Тихонько работали на небольших должностях, в партии не состояли, но и антисоветчиками не были, дедушку Ленина почитали, но на похороны Сталина не ходили.
Сохранился в памяти рассказ покойной бабушки, что однажды, еще до войны, дедушку хотели посадить, но она написала письмо Сталину, и дедушку не посадили. А уже после войны бабушку несправедливо уволили с работы, и она опять написала Сталину, и ее восстановили на работе. Но это неточные воспоминания.
А отец был на фронте лейтенантом-артиллеристом, под Харьковом был ранен и попал в плен. Из последнего лагеря уже в конце войны бежал во Францию, оттуда союзники передали его в СССР. Отца проверили в фильтрационном лагере, учли ранение и то, что в его показаниях все сошлось с другими известными фактами, и выпустили. Демобилизовался на общих основаниях – в звании лейтенанта. Конечно, факт пребывания в плену, который указывался во всех анкетах, не помогал его карьере, но, насколько я могу судить, отец и не был создан для карьеры. Окончил институт, был скромным инженером-конструктором, кандидатом технических наук.
У моей мамы еще до войны у одноклассницы кого-то из родителей посадили, жила эта девочка, конечно, очень трудно, но в школе ее никто не обижал.
То, что мою семью революционные беды и сталинские репрессии не затронули в такой степени, как миллионы других семей, нисколько ни ленинизм, ни сталинизм, ни любой другой коммунизм, конечно, не оправдывает.
Просто у нас так получилось. Как, бывает, грузовик врежется в автобусную остановку и всех там передавит, а кто-то рядом стоял, и его только кровью обрызгало.
Полк революционных солдат в семейном доме
Протоиерей Александр Балыбердин, благочинный церквей города Кирова
Протоиерей Александр Балыбердин
Мои родственники, о которых мне известно, жили в городе Яранске и городе Котельничи Кировской области. Что касается котельнических воспоминаний, то они относятся больше к 30-м годам прошлого века, когда по стране покатилось красное колесо сталинских репрессий, под которое попали и некоторые мои родственники по линии отца.
Родственники по линии мамы, жившие в городе Яранске, – это семья купца Михаила Рябинина. Когда мы говорим «купцы», сразу себе представляем каких-то очень могущественных и богатых людей. Мой прадед был купцом третьей гильдии, то есть не особо состоятельным человеком. Но по роду занятий и по торговым контрактам, и по-родственному он был связан со многими другими яранскими купцами. В том числе с более крупными, такими, как, например, Еремеевы, купцы первой гильдии – это наши дальние родственники. После революции советская власть въехала в главный дом, который принадлежал этим купцам, и до сих пор в этом доме находится администрация Яранского района, администрация Яранска.
Когда в конце 1917 – начале 1918 года в Яранске произошли революционные выступления, в городе находился военный гарнизон. Этот гарнизон поддержал советскую власть. С его помощью новая власть в городе и была установлена.
Красноармейцы были размещены как раз в доме, который принадлежал моему прадеду Михаилу Рябинину. Дом этот сохранился до сих пор и находится по адресу улица Свободы, 52. Это довольно большой, двухэтажный дом, который прадед построил для своей многочисленной семьи.
Сначала забрали весь первый этаж и расселили там солдат. Прабабушка должна была этот взвод кормить. А затем и значительную часть второго этажа тоже отобрали и раздали приехавшим в город из села, в рамках политики уплотнения квартир. В 70-е годы я был у моих родственников в этом доме – там жили внучка купца тетя Надя, сестра моей мамы, их тетя, и дядя – Павла Михайловна и Николай Михайлович.
Перед тем, как отнять дом, моего прадеда арестовали: перевели буквально на другую сторону улицы, где в подвале одного из домов была организована тюрьма. Продержали какое-то время, на улице – была зима. Он тяжело заболел и домой вернулся уже умирать.
Павла Михайловна, дочка купца Рябинина – тетя Паня, которую я очень хорошо помню с детства. Так получилось, что, когда мама работала, в основном тетя Паня со мной водилась. Она была инвалидом, с трудом ходила, ей тогда было уже за 70 лет. Я запомнил ее очень добрым, светлым и трогательным человеком.
Так получилось, что она вышла замуж за сотрудника НКВД – Николая Бухова, у меня до сих пор хранятся его именные часы, которые он получил на фронте Первой мировой войны в 1916 году. Ему, писарю одного из полков, подарили их на день Николая Чудотворца.
Представляю себе, как вся большая, уплотненная семья могла смиряться со всем этим, уживаться и принимать.
Дети купца Михаила Рябинина были умными людьми, но, к сожалению, никому из них не дали возможность получить высшее образование. Тогда были введены ограничения для лиц, причастных к контрреволюционной деятельности. Хотя, понятно, никакую деятельность в семье никто не вел. А уже потом их дети, то есть внуки и правнуки купца, все получили высшее образование, стали учеными, докторами и кандидатами наук. Я всегда думаю: сколько пользы они могли принести родине, если бы в свое время не было этих ограничений и события так кроваво не разделили наших родных и близких.
Тогда, сто лет назад трещина разделения прошла по живым людям, по их семьям. Вот они и не вспоминали об этом. С одной стороны, из страха, что все это может вернуться, с другой – чтобы вновь не бередить эти раны.
Если уж рассказывали, то крайне скупо и крайне редко. И мы сейчас вспоминаем всё не для того, чтобы снова подложить дровишек в костер разделения и ненависти, стравливания людей, а чтобы извлечь для себя какие-то уроки…
Детей рожали и в 1917-м, и в 1918-м…
Дмитрий Емец, писатель
Я слился из четырех рек – двух бабушек и двух дедушек. Потом из восьми (прабабушек и прадедушек), из шестнадцати, из тридцати двух. В 1812 году у меня было 256 прабабушек и прадедушек. Чисто, разумеется, математически. Может, их было чуть меньше или чуть больше. А если погружаться еще глубже, окажется, что во времена Петра I у нас было примерно 4 012 прабабушек и прадедушек, а во время Ивана Грозного – примерно 65 536.
Когда-то меня это потрясло. Я понял, что все люди на земле родственники, и не только потому, что произошли от Адама и Евы. Высчитывается это число просто: возьмите 2 – число ваших родителей и последовательно умножайте его на 2. Четыре поколения в столетие.
Потом показал свои расчеты одному математику, и он подтвердил, что чисто алгебраически да, все люди в России родственники более 300 раз. То есть любой читающий эти строки является моим пятиюродным дедушкой, или шестиюродной бабушкой, или четвероюродным племянником и т.д. И таких пересечений более 300. То есть вы можете быть моей восьмиюродной бабушкой, а я вашим племянником по разным линиям.
Так что все люди братья во вполне буквальном смысле. Поэтому любая гражданская война, революция – это, конечно, выкашивание своих родных братьев вне зависимости от того, в какую сторону смотрят винтовки.
Моя бабушка Наташа родилась в 1914 году. Дедушка Георгий – в 1915-м. Бабушка Вера – в 1923, дедушка Ваня – в 1919, бабушка Вера – в 1923 году.
Я когда-то интересовался этим вопросом и к удивлению обнаружил, что у нас в роду не было сторонников революции. Никто не носил красных бантов и не носился со знаменами, полный радужных надежд. Но не было, что грустно, и активных монархистов. Такая беднота была, что все занимались своими делами, старались выжить во всех революциях, жениться, выйти замуж и родить детей. Причем детей рожали во все годы – и в 1917-м, и в 1918-м. Только бы выкормить.
Бабушка Наташа родилась в Ряжске, в селе Шереметьево. У нее было пять братьев и сестер. Она самая старшая. Ее папа Степан был железнодорожником. Он начинал с простых должностей, а к Великой Отечественной войне стал начальником станции. И братья у бабушки Наташи тоже были машинистами паровозов, железнодорожниками и военными.
Бабушка Вера родилась в Рыбинске. Это возле Ярославля. Ее папа был грузчиком в порту. Мама сидела с детьми. Жили они в подвальной комнате у самой Волги. У бабушки Веры было четыре брата и сестры.
Дедушки у меня оба – Георгий и Иван – запорожские казаки. Я потом обнаружил огромное количество своих родственников в реестре запорожского казачьего войска. Кстати, это еще царский реестр. Дедушка Георгий был из украино-польского дворянства, а дедушка Иван – из простого казачества.
Как прадед-крестьянин мечтал о светлом будущем
Оксана Головко, журналист «Правмира»
– Тятя у меня был образованным крестьянином, книжки разные запрещенные читал. Ему старшая сестра Мариша их из школы приносила, учительница передавала, – слушаю я, десятилетняя, рассказ моей прабабушки Марии Ивановны Лапшиной, в девичестве Серебрячинской. Пусть фамилия с таким окончанием не вводит никого в заблуждение: никаких дворянских корней, родители прабабушки венчались в деревне Серебрячиха, вот и взяли фамилию.
Прабабушка – 1909 года рождения, родилась в селе Лебедино Казанской губернии.
Ее отец, тятя, мой прапрадед Иван Лапшин был человеком положительным – вел неплохое хозяйство, понимал, что важно образование. И старшая дочка, и младшая ходили в школу.
– Тятя мечтал, чтобы все люди были счастливы, не нуждались ни в чем, чтобы не было ни бедных, ни богатых, – говорила мне прабабушка, всю свою взрослую жизнь до старости прожившая в Казани, в маленькой полуподвальной комнате без элементарных удобств. Там она родила троих детей и воспитала их без мужа, который скончался от ран, полученных на войне в 1944 году. Это противопоставление слов и реальности, а также воспоминаний прабабушки о деревенском вольном и сытом детстве вызывали у меня, идейной пионерки, когнитивный диссонанс. Пазлы про светлое будущее никак не складывались.
Учительница, снабжавшая прапрадеда запрещенными книжками, да и он сам, точно были толстовцами. Это я поняла позднее, когда читала про то, насколько сильно толстовство было распространено на территории современного Татарстана. Тогда, в детстве, я ни о чем таком не думала, только слушала рассказы прабабушки о том, как ее тятя говорил про Христа, про то, что Он был просто хорошим Человеком, мечтавшим о равенстве и братстве…
Если книги – запрещенные, то читать их – дело противозаконное. Так что перед революцией прапрадед вполне бы мог оказаться под арестом. Но избежал этого, спасибо местной барыне, которая прятала всю семью во время обысков.
«Светлое будущее», о котором мечтал прапрадед, вскоре наступило. Году в 1918-м добрую барыню выкинули из дома и отправили в неизвестном направлении. Для чего это сделали, прабабушка не понимала никогда.
Потом был голод, и как о самом вкусном лакомстве в те времена прабабушка вспоминала об американском яичном порошке…
Как реагировал на все эти события прапрадед и когда он умер – я не знаю. Не спрашивала. Не спрашивала, как коснулась Гражданская война семью Серебрячинских – ведь как раз в тех краях проходило отступление Белой армии, что описывает в своих воспоминаниях – книге «Канун Восьмого дня» – Ольга Ильина, правнучка поэта Боратынского, дочь предводителя дворянства Казанского уезда Александра Боратынского, зверски убитого большевиками. Но это уже выходит за рамки истории моей семьи. Хотя…
В воспоминаниях Ильиной однажды упоминается о мужиках из деревни Старая Тура. А тетка Ильиной Ксения Боратынская, внучка знаменитого поэта, вспоминала с благодарностью, что крестьяне из этой деревни отказывались что-либо брать из дома Боратынских, находящегося в соседней деревне. А Старая Тура – родина Сергея Берсанова, деда мужа.
Крестьяне Старой Туры были свободными еще до отмены крепостного права, так что освобождать их было не от чего. Прадед мужа – Василий Берсанов вместе с братом Петром воевал на фронтах Первой мировой. Петра ранило, и он лежал в госпитале, а домой вернулся как раз году в 1917–1918-м.
Василий попал в плен и после лагерей для пленных оказался бесплатным работником в немецкой семье. В 1918-м, когда капитуляция Германии была подписана, Василий засобирался на Родину.
– Куда ты поедешь, зачем? Оставайся у нас, ты – хороший работник, будем платить тебе достойно, – уговаривали прадеда немцы. Василий сказал, что у него на родине семья. Он еще не знал, что почти сразу после его ухода во время родов умерла его жена, сын тоже не выжил.
Вернулся в родную деревню Василий году в 1919-м абсолютно лысым – сказались последствия газовых атак.
Его женили на «старой деве» аж тридцати лет от роду. «Лысый, зато – жених, в твои годы выбирать не приходится», – объяснили Елене.
Отец Василия Григорий погиб в послереволюционные годы от рук лихих людей, которых в ту пору водилось множество, по дороге в Казань: его убили и ограбили.
Берсановы были состоятельными крестьянами, у них имелось достаточно скотины, была мельница. Толку от нее тогда, в голодные годы, когда реквизировали муку, было не так много. Потом, конечно, и мельницу отобрали.
Новая власть работала грамотно – отнимать и вообще внедрять коммунистические идеи в отдельно взятой деревне ставили не местных, а людей из других деревень – чтоб не жалели.
– Прислали нищих алкашей, самых забулдыг из забулдыг, – передавала рассказы своей бабушки и матери бабушка мужа, в девичестве – Агафонова. У Агафоновых, живших в деревне неподалеку, новая власть вычистила все подчистую. Среди реквизированного – заячий тулуп, патефон…
В Старую Туру наводить новые порядки приехали Серебряковы. Отнимали скотину, вещи, строили всяческие козни… Вклад их в семейную историю так велик, что прошло уже сто лет, а их фамилию все помнят.