вы тоже пострадавшие а значит обрусевшие
Владимир Высоцкий — Баллада о детстве: Стих
Час зачатья я помню неточно —
Значит память моя однобока,
Но зачат я был ночью, порочно
И явился на свет не до срока.
Я рождался не в муках, не в злобе:
Девять месяцев — это не лет!
Первый срок отбывал я в утробе —
Ничего там хорошего нет.
Спасибо вам, святители,
Что плюнули да дунули,
Что вдруг мои родители
Зачать меня задумали
В те времена укромные,
Теперь — почти былинные,
Когда срока огромные
Брели в этапы длинные.
Их брали в ночь зачатия,
А многих — даже ранее,
А вот живёт же братия,
Моя честна компания!
Ходу, думушки резвые, ходу!
Слова, строченьки милые, слова.
Первый раз получил я свободу
По указу от тридцать восьмого.
Знать бы мне, кто так долго мурыжил, —
Отыгрался бы на подлеце!
Но родился, и жил я, и выжил:
Дом на Первой Мещанской — в конце.
Там за стеной, за стеночкою,
За перегородочкой
Соседушка с соседочкою
Баловались водочкой.
Все жили вровень, скромно так —
Система коридорная:
На тридцать восемь комнаток —
Всего одна уборная.
Здесь на зуб зуб не попадал,
Не грела телогреечка,
Здесь я доподлинно узнал,
Почём она — копеечка.
…Не боялась сирены соседка,
И привыкла к ней мать понемногу,
И плевал я, здоровый трёхлетка,
На воздушную эту тревогу!
Да не всё то, что сверху, — от Бога,
И народ «зажигалки» тушил;
И как малая фронту подмога —
Мой песок и дырявый кувшин.
И било солнце в три луча,
На чердаке рассеяно,
На Евдоким Кириллыча
И Гисю Моисеевну.
Она ему: «Как сыновья?» —
«Да без вести пропавшие!
Эх, Гиська, мы одна семья —
Вы тоже пострадавшие!
Вы тоже — пострадавшие,
А значит — обрусевшие:
Мои — без вести павшие,
Твои — безвинно севшие».
…Я ушёл от пелёнок и сосок,
Поживал — не забыт, не заброшен,
Но дразнили меня «недоносок»,
Хоть и был я нормально доношен.
Маскировку пытался срывать я:
Пленных гонят — чего ж мы дрожим?!
Возвращались отцы наши, братья
По домам — по своим да чужим…
У тёти Зины кофточка
С разводами да змеями —
То у Попова Вовчика
Отец пришёл с трофеями.
Трофейная Япония,
Трофейная Германия…
Пришла страна Лимония,
Сплошная Чемодания!
Взял у отца на станции
Погоны, словно цацки, я,
А из эвакуации
Толпой валили штатские.
Осмотрелись они, оклемались,
Похмелились — потом протрезвели.
И отплакали те, кто дождались,
Недождавшиеся — отревели.
Стал метро рыть отец Витькин с Генкой,
Мы спросили: «Зачем?» — он в ответ:
Мол, коридоры кончаются стенкой,
А тоннели выводят на свет!
Пророчество папашино
Не слушал Витька с корешем —
Из коридора нашего
В тюремный коридор ушёл.
Но у отцов — свои умы,
А что до нас касательно —
На жизнь засматривались мы
Уже самостоятельно.
Все — от нас до почти годовалых —
«Толковищу» вели до кровянки,
А в подвалах и полуподвалах
Ребятишкам хотелось под танки.
Не досталось им даже по пуле,
В «ремеслухе» — живи да тужи:
Ни дерзнуть, ни рискнуть… Но рискнули
Из напильников делать ножи.
Они воткнутся в лёгкие
От никотина чёрные
По рукоятки — лёгкие
Трёхцветные наборные…
Сперва играли в «фантики»,
В «пристенок» с крохоборами,
И вот ушли романтики
Из подворотен ворами.
…Спекулянтка была номер перший —
Ни соседей, ни бога не труся,
Жизнь закончила миллионершей
Пересветова тётя Маруся.
У Маруси за стенкой говели,
И она там втихую пила…
А упала она возле двери —
Некрасиво так, зло умерла.
И было всё обыденно:
Заглянет кто — расстроится.
Особенно обидело
Богатство метростроевца —
Он дом сломал, а нам сказал:
«У вас носы не вытерты,
А я — за что я воевал?!» —
И разные эпитеты.
Нажива — как наркотика.
Не выдержала этого
Богатенькая тётенька
Маруся Пересветова.
…Было время — и были подвалы,
Было надо — и цены снижали,
И текли куда надо каналы,
И в конце куда надо впадали.
Дети бывших старшин да майоров
До ледовых широт поднялись,
Потому что из тех коридоров
Вниз сподручней им было, чем ввысь.
Владимир Высоцкий — Баллада о детстве (Час зачатья я помню не точно)
Слушать Владимир Высоцкий — Баллада о детстве (Час зачатья я помню не точно)
Текст Владимир Высоцкий — Баллада о детстве (Час зачатья я помню не точно)
Час зачатья я помню неточно.
Значит, память моя однобока.
Но зачат я был ночью, порочно,
И явился на свет не до срока.
Я рождался не в муках, не в злобе,
Девять месяцев — это не лет.
Первый срок отбывал я в утробе:
Ничего там хорошего нет.
Спасибо вам святители,
Что плюнули да дунули,
Что вдруг мои родители
Зачать меня задумали,
В те времена укромные,
Теперь — почти былинные,
Когда срока огромные
Брели в этапы длинные.
Их брали в ночь зачатия,
А многих даже ранее,
А вот живет же братия —
Моя честна компания.
Ходу, думушки резвые, ходу,
Слово, строченьки, милые, слово!
В первый раз получил я свободу
По указу от тридцать восьмого.
Знать бы мне, кто так долго мурыжил —
Отыгрался бы на подлеце,
Но родился и жил я и выжил,
Дом на Первой Мещанской в конце.
Там за стеной, за стеночкою,
За перегородочкой
Соседушка с соседушкою
Баловались водочкой.
Все жили вровень, скромно так:
Система коридорная,
На тридцать восемь комнаток —
Всего одна уборная.
Здесь зуб на зуб не попадал,
Не грела телогреечка.
Здесь я доподлинно узнал,
Почем она, копеечка.
Не боялась сирены соседка,
И привыкла к ней мать понемногу.
И плевал я, здоровый трехлетка,
На воздушную эту тревогу.
Да не все то, что сверху от бога —
И народ зажигалки тушил.
И, как малая фронту подмога,
Мой песок и дырявый кувшин.
И било солнце в три ручья,
Сквозь дыры крыш просеяно
На Евдоким Кириллыча
И Кисю Моисеевну.
Она ему: Как сыновья? —
Да без вести пропавшие!
Эх, Киська, мы одна семья,
Вы тоже пострадавшие.
Вы тоже пострадавшие,
А значит обрусевшие.-
Мои — без вести павшие,
Твои — безвинно севшие.
Я ушел от пеленок и сосок,
Поживал — не забыт, не заброшен.
И дразнили меня «недоносок»,
Хоть и был я нормально доношен.
Маскировку пытался срывать я,
— Пленных гонят,- чего ж мы дрожим?
Возвращались отцы наши, братья
По домам, по своим да чужим.
У тети Зины кофточка
С драконами, да змеями —
То у Попова Вовчика
Отец пришел с трофеями.
Трофейная Япония,
Трофейная Германия:
Пришла страна Лимония —
Сплошная чемодания.
Взял у отца на станции
Погоны, словно цацки, я,
А из эвакуации
Толпой валили штатские.
Осмотрелись они, оклемались,
Похмелились, потом протрезвели.
И отплакали те, кто дождались,
Недождавшиеся отревели.
Стал метро рыть отец Витькин с Генкой,
Мы спросили:- зачем? — Он в ответ,
Мол, коридоры кончаются стенкой,
А тоннели выводят на свет.
Все — от нас до почти годовалых
Толковищу вели до кровянки,
А в подвалах и полуподвалах
Ребятишкам хотелось под танки.
Не досталось им даже по пуле,
В ремеслухе живи не тужи.
Ни дерзнуть, ни рискнуть, но рискнули —
Из напильников сделать ножи.
Было время и были подвалы,
Было дело и цены снижали.
И текли, куда надо, каналы
И в конце, куда надо, впадали.
Дети бывших старшин да майоров
До ледовых широт поднялись,
Потому, что из всех коридоров
Им казалось сподручнее вниз.
Баллада о детстве
Час зачатья я помню неточно, —
Значит, память моя однобока,
Но зачат я был ночью, порочно,
И явился на свет не до срока.
Я рождался не в муках, не в злобе: —
Девять месяцев — это не лет!
Первый срок отбывал я в утробе:
Ничего там хорошего нет.
Спасибо вам, святители,
Что плюнули да дунули,
Что вдруг мои родители
Зачать меня задумали
В те времена укромные,
Теперь — почти былинные,
Когда срока огромные
Брели в этапы длинные.
Их брали в ночь зачатия,
А многих — даже ранее,
А вот живет же братия,
Моя честна компания!
Ходу, думушки резвые, ходу!
Слово, строченьки милые, слово.
В первый раз получил я свободу
По указу от тридцать восьмого.
Знать бы мне, кто так долго мурыжил, —
Отыгрался бы на подлеце!
Но родился, и жил я, и выжил —
Дом на Первой Мещанской, в конце.
Там за стеной, за стеночкою,
За перегородочкой
Соседушка с соседочкой
Баловались водочкой.
Все жили вровень, скромно так —
Система коридорная:
На тридцать восемь комнаток —
Всего одна уборная.
Здесь на зуб зуб не попадал,
Не грела телогреечка,
Здесь я доподлинно узнал,
Почем она — копеечка.…
Не боялась сирены соседка,
И привыкла к ней мать понемногу,
И плевал я, здоровый трехлетка,
На воздушную эту тревогу!
Да не всё то, что сверху, — от Бога,
И народ «зажигалки» тушил;
И как малая фронту подмога —
Мой песок и дырявый кувшин.
И било солнце в три луча,
Сквозь дыры крыш просеяно,
На Евдоким Кириллыча
И Гисю Моисеевну.
Она ему: «Как сыновья?» —
«Да без вести пропавшие!
Эх, Гиська, мы одна семья —
Вы тоже пострадавшие!
Вы тоже — пострадавшие,
А значит — обрусевшие:
Мои — без вести павшие,
Твои — безвинно севшие».
…Я ушел от пеленок и сосок,
Поживал — не забыт, не заброшен,
Но дразнили меня «недоносок»,
Хоть и был я нормально доношен.
Маскировку пытался срывать я:
Пленных гонят — чего ж мы дрожим?!
Возвращались отцы наши, братья
По домам — по своим да чужим…
У тети Зины кофточка
С драконами да змеями —
То у Попова Вовчика
Отец пришел с трофеями.
Трофейная Япония,
Трофейная Германия…
Пришла страна Лимония,
Сплошная Чемодания!
Взял у отца на станции
Погоны, словно цацки, я,
А из эвакуации
Толпой валили штатские.
Осмотрелись они, оклемались,
Похмелились — потом протрезвели.
И отплакали те, кто дождались,
Недождавшиеся — отревели.
Стал метро рыть отец Витькин с Генкой,
Мы спросили: «Зачем?» — он в ответ:
Мол, коридоры кончаются стенкой,
А тоннели выводят на свет!
Пророчество папашино
Не слушал Витька с корешом —
Из коридора нашего
В тюремный коридор ушел.
Но у отцов — свои умы,
А что до нас касательно —
На жизнь засматривались мы
Уже самостоятельно.
Все — от нас до почти годовалых —
Толковища вели до кровянки,
А в подвалах и полуподвалах
Ребятишкам хотелось под танки.
Не досталось им даже по пуле,
В «ремеслухе» — живи да тужи:
Ни дерзнуть, ни рискнуть… Но рискнули
Из напильников сделать ножи.
Они воткнутся в легкие
От никотина черные
По рукоятки — легкие
Трехцветные наборные…
Сперва играли в «фантики»,
В «пристенок» с крохоборами,
И вот ушли романтики
Из подворотен ворами.…
Спекулянтка была номер перший —
Ни соседей, ни бога не труся,
Жизнь закончила миллионершей
Пересветова тетя Маруся.
У Маруси за стенкой говели,
И она там втихую пила…
А упала она возле двери —
Некрасиво так, зло умерла.
Нажива — как наркотика.
Не выдержала этого
Богатенькая тетенька
Маруся Пересветова.…
И было все обыденно:
Заглянет кто — расстроится.
Особенно обидело
Богатство — метростроевца.
Он дом сломал, а нам сказал:
«У вас носы не вытерты,
А я — за что я воевал?!» —
И разные эпитеты.
Было время — и были подвалы,
Было надо — и цены снижали,
И текли куда надо каналы,
И в конце куда надо впадали.
Дети бывших старшин да майоров
До ледовых широт поднялись,
Потому что из тех коридоров
Им казалось, сподручнее — вниз.
Сотворение мифа
Баллада о детстве, или Сотворение мифа
1. Час зачатья я помню неточно —
Значит, память моя однобока,
Но зачат я был ночью, порочно
И явился на свет не до срока.
2. Я рождался не в муках, не в злобе:
Девять месяцев — это не лет!
Первый срок отбывал я в утробе —
Ничего там хорошего нет.
3. Спасибо вам, святители,
Что плюнули да дунули,
Что вдруг мои родители
Зачать меня задумали
Поэт «тратит» на самый факт своего зачатия и рождения целых три строфы (1-3; здесь и далее: в скобках номера строф — Ю. Л.), пару куплетов спустя он снова возвращается к этому (6-7), при этом ерничает, едва не опускаясь до скабрезности, и с самых первых строк создает вокруг того и другого «события» ореол таинственности и даже мистики. «Час зачатья я помню неточно» и «зачат я был ночью, порочно» — такое может сказать о себе каждый, но Высоцкий, обыгрывая христианский догмат о непорочном зачатии Иисуса Христа, вольно или невольно меряется с Ним рангами. Пусть я и не Богочеловек, не Спаситель рода человеческого, но нечто пророческое во мне все-таки имеется, говорит поэт, словно сожалея о своем отнюдь не божественном появлении в этом мире. Лирический герой еще и «рождался не в муках» (2), и это тоже указывает на необычность его происхождения: все рождаются в муках, а автор, отмеченный печатью гения, нет. Хотя откуда бы это знать младенцу, если мучается при рождении вовсе не он, а его матушка.
Насчет рождения «в злобе» не совсем ясно. Неужели в силу кромешности тогдашних времен мамы с папами не особо радовались младенцам? Или мамаши во время родов гневались на своих новорожденных деток? А может, матушка лиргероя, родила его легко, то есть, рожая, не крыла все и вся по матушке, как это обычно бывает? Но детям, особенно мальчикам, опять же не дано знать, что и как происходит во время родов. Или — еще одно предположение — плод во чреве матери не шибко разозлился на родителей за «первый срок», «отсиженный в утробе», ведь «девять месяцев — это не лет». Вопросы остаются вопросами, а стало быть, «злоба» здесь и ради красного словца, и для рифмы с «утробой», и чтобы еще раз подчеркнуть исключительность новорожденного.
Об этом же сигнализирует и третья строфа о святителях. Им автор приписывает несвойственные им функции заботы о зачатии талантливых младенцев. Плюющий и дующий святитель более походит на старика Хоттабыча, нежели на иерарха, почитаемого верующими как предстоятеля церковной общины. Здесь ирония превалирует над точным значением слова, но ведь «святители» весьма «богато» рифмуются с «родителями», и это немаловажное обстоятельство, видимо, повлияло на словоотбор автора. Неточность словоупотребления вообще характерна для данного произведения Высоцкого. «Память моя однобока» (1), — утверждает его лирический субъект, хотя следует говорить не столько об однобокости памяти, сколько о ее непрочности или несовершенстве. Имеются и другие недостатки такого рода, и о них я скажу по ходу изложения.
В первых строфах, помимо чуть ли не легендарного рождения поэта, автор попутно создает еще один миф о самом себе как об уголовнике: «Первый срок отбывал я в утробе» (2). И далее:
6. Ходу, думушки резвые, ходу!
Слова, строченьки милые, слова.
Первый раз получил я свободу
По указу от тридцать восьмого.
На самом деле поэт ни разу в жизни не сидел, но блатная романтика произвела на него, домашнего мальчика, сильнейшее впечатление и не отпускала до конца жизни, если он распространил о себе неверные сведения, пусть даже и в художественном произведении. Сказав о «первом сроке», автор ничего не говорит о втором и последующих. Почему? Потому что их не было, как не было и первого. «Балладой о детстве» Высоцкий в 1975 г. «узаконил» свое якобы воровское «происхождение», усвоенное им в его псевдо-криминальных песнях начального периода. И сама «Баллада. » под пером поэта обрела явственный уголовный окрас, хотя скорей всего далее хулиганских выходок, свойственных подростковому возрасту, сын полковника Советской армии, студент Московского инженерно-строительного института, а затем — актёрского отделения Школы-студии МХАТ, не опустился.
По одной из версий исследователей творчества Высоцкого, в 1938 г. в СССР вышел Указ о запрещении абортов, на что, дескать, и намекает автор, родившийся в этом же году. Но это не соответствует действительности. Аборты запретили в стране Советов в 1936 г., а в 1938 г. была объявлена масштабная амнистия заключенных, с чем, по-видимому, косвенно и связывает Высоцкий свое почти чудесное рождение.
С точки зрения морально-этической, начальные строфы «Баллады. » не выдерживают критики. Я полагаю, родителям Владимира Семеновича не доставляло удовольствия слышать чуть ли не из каждого московского окна о порочном зачатии их собственного сына. Причем, «отмотав» свой дородовой «срок», лирический герой, с одной стороны, доволен, что «девять месяцев — это не лет», с другой, — с удовольствием «отыгрался бы на подлеце» (7), «мурыжившем» его в материнском лоне так долго.
7. Знать бы мне, кто так долго мурыжил, —
Отыгрался бы на подлеце!
Но родился и жил я, и выжил:
Дом на Первой Мещанской — в конце.
Кто подлец, сказать не берусь, хотя выбор ограничен: родители, «задумавшие зачать», святители, «что плюнули да дунули», и Господь Бог. Мне думается, в этих жестких и даже жестоких строках отражены непростые отношения поэта с его отцом и матерью, не понимавшими и не принимавшими ни его песен, ни его поэтического призвания. Вольно или невольно он сводит с родителями счеты: с матерью, — утверждая, что ничего хорошего нет в материнской утробе, хотя именно утробное состояние для зарождающегося организма — самое что ни на есть комфортное (не случайно младенцы кричат, выходя из нее); с отцом, — как мы увидим далее, с весьма неожиданной стороны.
И что значит — мурыжил? Тем более — мурыжил в утробе? Сравнивать зачатие, вынашивание плода и рождение ребенка с уголовными перипетиями едва ли правомерно. В утробу матери мы попадаем не за какие-то грехи, хотя, следуя христианской традиции, некрещеный младенец — уже грешник. Мы все грешники в силу порочности зачатия, но ведь другого-то нам не дано. Грешники, но не преступники, не уголовники, как у автора «Баллады о детстве». Как бы ни раздражала лирического героя «отсидка» в чреве матери — с чего бы, право, раздражаться-то! — но появляемся мы в этом мире в срок, установленный не нами, и повлиять на самый факт своего рождения не в силах.
Заканчивая разговор о седьмой строфе, замечу: строка «Но родился и жил я, и выжил» нарушает последовательность происходящего, а именно — человек рождается, выживает после родов, впоследствии живет, допустим, в «доме на Первой Мещанской — в конце». Человек и далее может выжить или не выжить, но если речь идет о младенце, то можно говорить исключительно о его послеродовом состоянии.
«Уголовное» начало песни вроде бы трансформируется в «репрессивное», но в дальнейшем почти никак не развивается, зато блатной элемент получает лирическое движение едва ли не в каждой строфе. Тема сталинских лагерей была в те поры запретной, поэтому автор песни тщательно упрятал ее за воровскими интонациями.
4. В те времена укромные,
Теперь — почти былинные,
Когда срока огромные
Брели в этапы длинные.
5. Их брали в ночь зачатия,
А многих — даже ранее,
А вот живёт же братия,
Моя честна компания!
8. Там за стеной, за стеночкою,
За перегородочкой
Соседушка с соседочкою
Баловались водочкой.
9. Все жили вровень, скромно так —
Система коридорная:
На тридцать восемь комнаток —
Всего одна уборная.
10. Здесь на зуб зуб не попадал,
Не грела телогреечка,
Здесь я доподлинно узнал,
Почём она — копеечка.
Однако, даже принимая во внимание обилие коммуналок в те годы, один сортир на тридцать восемь семей представляется явным преувеличением, сгущением красок, игрой слов и чисел. Это уже не столько коммунальная квартира, сколько общежитие, ведь в тридцати восьми комнатах могли обитать человек шестьдесят, если не больше. Но и в «общагах» всегда было два сортира: мужской и женский. На просторах интернета удалось обнаружить интервью с Р. М. Климовой, проживавшей «вместе с семьёй Высоцких в квартире №35 в доме №126 по Первой Мещанской улице». Вот подлинные слова Раисы Максимовны: «Комнат было шестнадцать. И общая кухня на всех. А туалетов было два, а не один. Это он неправду написал. Они были рядом, — но два. Я его встретила потом, говорю: “Ты чего это написал, что один туалет? Ты забыл, что ты в два бегал?” Он только улыбнулся». На шестнадцать комнат два туалета — тоже негусто, но с песенной гиперболой ничего похожего. Если вспомнить булгаковское «Собачье сердце», то буржуйский профессор Преображенский жил в семи комнатах (приемная, смотровая, операционная, столовая, комната для «социал-прислужниц», две спальни), а как раз из такого рода квартир в свое время и составлялись московские коммуналки. Поделенные перегородками надвое семь-десять комнат превращались в четырнадцать-двадцать, но уж никак не в тридцать восемь. В стихотворную строку вполне укладывалось «на восемнадцать комнаток всего одна уборная», но «тридцать восемь» лихо «срифмовались» с годом рождения поэта, чем он и воспользовался.
Вызывает удивление заключительное двустишие десятой строфы: «Здесь я доподлинно узнал, / Почём она — копеечка». Разговоры о деньгах в семье Высоцких, разумеется, велись, но это родители поэта знали, что почем, а не он сам, едва ли представляющий в столь юные годы, каково это — работать и зарабатывать. Можно подумать, Высоцкий (несмотря на собирательный образ лирического героя, здесь поэт говорит именно о себе) начал свою трудовую биографию чуть ли не с трех лет или даже раньше.
Далее — этюд о начале войны (11-15), но не менее, как и все прочее, мифологизированный, фантастический.
12. Да не всё то, что сверху, — от Бога,
И народ «зажигалки» тушил;
И как малая фронту подмога —
Мой песок и дырявый кувшин.
Возможно, «здоровый трехлетка» (устойчивое выражение — бык-трехлетка; не на это ли намекает поэт?) по недомыслию и плевал «на воздушную эту тревогу», но женщины, не обращающие внимания на бомбардировки немецкой авиации, — это, согласитесь, нонсенс. Тем более — женщины с детьми. Оставим в покое соседку Высоцких, якобы «не боявшуюся сирены», но мама трехлетнего Володи, настолько, по-видимому, «привыкла» к сумасшедшему вою, предвещавшему воздушный налет, что сразу же после начала войны эвакуировалась с сыном из столицы в село Воронцовка под Бузулук (Оренбургская область, тогда — Чкаловская), прожив там с 1941 по 1943 гг. Конечно, мамы бывают всякие, но немецкие бомбы не щадили ни храбрых, ни трусливых.
Проблематична и помощь, оказываемая советским вооруженным силам маленьким Володей Высоцким (12). Как уже было сказано, самые суровые годы войны он прожил в эвакуации, знал о бомбежках в основном с чужих слов, поэтому советский слоган тех лет «Все для фронта, все для победы» к нему мало подходит. Малышу не возбраняется предложить свою посильную помощь («песок и дырявый кувшин»), но с высоты прожитых лет рассуждать об этом следует разве что с иронией. А там, где в «Балладе о детстве» следовало бы пошутить, все на полном серьезе. Можно даже подумать, трехлетний малыш лазал на крыши «тушить зажигалки» вместе со взрослым «народом».
В беглый очерк поэта о войне вторгается еврейская тема (13-15). Без нее разговор о Москве и москвичах был бы неполным. И странно было бы, если бы автор — еврей по происхождению — обошелся без этого. Дело не в процентах еврейской крови, текущей в жилах поэта. Еврею в России никогда не дано забыть о своей инаковости. А если забудешь — напомнят: официально, в быту и даже в дружеском общении. Помнил о своем еврействе и Высоцкий, ибо еврейский вопрос возникал в его песнях и стихах неоднократно. Например:
Когда наши устои уродские
Разнесла революция в прах, —
Жили в Риме евреи Высоцкие,
Не известные в высших кругах.
Насчет Рима автор, конечно, погорячился. Как установлено, род Высоцких берет свое начало в Белоруссии (есть вариант со строчкой «Жили-были евреи Высоцкие»), но человек, имевший своим прадедом Шлиома (Шлёму) Высоцкого, дедом Вольфа Шлиомовича Высоцкого, а бабушкой Дебору Евсеевну Бронштейн, явно со знанием дела сочинял песни «Антисемиты» (1965 г.), «Мишка Шифман» (1972 г.) и не вполне удачный набросок из двух строф:
И фюрер кричал, от «завода» бледнея,
Стуча по своим телесам,
Что если бы не было этих евреев,
То он бы их выдумал сам.
Но вот запускают ракеты
Евреи из нашей страны.
А гетто? Вы помните гетто
Во время и после войны?
Нынче наблюдается перекос в другую сторону. Записные русские патриоты отказывают Высоцкому в праве быть евреем. Руки прочь от русского поэта, провозглашают они. “Объявить, что Высоцкий — еврей — это как-то неприлично и даже кощунственно, — пишет режиссер, сценарист и журналист Юлия Меламед в статье «Таки Высоцкий». — И опасно. В глубинке можно и промеж глаз получить за подобные шуточки (если сообщить, например, похожую сплетню про Иисуса)”.
Посмотрите, под каким неожиданным и своеобразным углом зрения возникает в ней щекотливый еврейский сюжет, какие странные слова автор для него находит.
13. И било солнце в три луча,
На чердаке рассеяно,
На Евдоким Кириллыча
И Гисю Моисеевну.
14. Она ему: «Как сыновья?» —
«Да без вести пропавшие!
Эх, Гиська, мы одна семья —
Вы тоже пострадавшие!
15. Вы тоже — пострадавшие,
А значит — обрусевшие:
Мои — без вести павшие,
Твои — безвинно севшие».
Уже упоминавшаяся мною соседка Высоцких Раиса Максимовна так говорит о приведенных выше персонажах: «Евдоким Кириллович Усачёв погиб на фронте. У него было трое детей — Николай, Михаил и Нина. Только без вести никто из них не пропадал. В семье Яковлевых, кроме Гиси Моисеевны, были её муж Яков Михайлович и сын Миша». Никто не может поставить здесь в вину автору искажение действительности: герои его песни не исторические персонажи, чтобы заботиться о присущей истории достоверности. Поражает характер разговора между «Евдоким Кириллычем» и «Гисей Моисеевной», его стиль, тон. Словно люди говорят не о трагедии, а о вполне бытовой ситуации. «Как сыновья?» — словно походя, спрашивает соседка своего соседа по квартире. Во-первых, вопрос странноватый, ибо квартира коммунальная, и в ней ничего невозможно было утаить: все знали все обо всех. А во-вторых, спрашиваемый, говоря о собственных исчезнувших на войне детях, почти весело отвечает: «Да без вести пропавшие!» И переводит разговор в шутку, если поразмыслить, весьма не шуточную. «Вы тоже пострадавшие», — утешает потерявший сыновей на фронте сосед свою соседку, чьи родственники, судя по тексту, угодили за решетку. Тем самым автор песни устами своего героя ставит своеобразный знак равенства между «без вести павшими» русскими и «безвинно севшими» евреями. «Схожесть» судеб дает евреям право считаться русскими — «вы тоже пострадавшие, а значит — обрусевшие». Вы — тоже! Таким образом проводится четкий водораздел между «нашими» и «вашими», причем «ваши» (евреи) становятся «нашими» (русскими), если проводят родственников на зону или отправятся туда сами.
Что же получается? Если верить песне, евреи в Великую Отечественную не воевали, а только «отсиживались» и «отлеживались», порой получая «срока огромные» (возможно, даже за это). И не столько по политическим статьям, сколько по уголовным — именно такой вывод вытекает, если внимательно вчитаться в текст. Абсурдность подобных домыслов очевидна. Опровержением сего «факта» служит как минимум отец поэта, кавалер более чем 20 орденов и медалей, почётный гражданин городов Кладно и Праги, полковник Семен Владимирович Высоцкий. А куда девать сто сорок четырех евреев — героев Советского Союза, трех дважды героев и двенадцать полных кавалеров ордена Славы? Последним награждались «лица рядового и сержантского состава Красной Армии, а в авиации и лица, имеющие звание младшего лейтенанта. Вручался только за личные заслуги, воинские части и соединения им не награждались». Воевали евреи не только на фронте, но и в тылу врага, несмотря на людоедский приказ тогдашнего Первого секретаря компартии Белоруссии П. К. Пономаренко (руководившего в годы войны всем партизанским движением) не брать евреев в партизанские отряды, потому, дескать, что среди людей, приходящих в лес, «могут оказаться немецкие агенты».
Для каждого советского еврея весьма характерно недоумение по поводу «извести в крови», вызывающей столько ненависти у окружающих, скрытое или открытое неприятие своего еврейства, выражавшееся, к примеру, в смене имени, отчества или фамилии, и желание быть русским (украинцем, белорусом, кем угодно, лишь бы не евреем!), опять же скрытое или открытое. Похоже, такого рода настроения были присущи и поэту Владимиру Высоцкому.
В данной связи несколько проясняется строфа, примыкающая к предыдущим:
Почему именно на этой, само собой, обидной дразнилке автор заостряет внимание слушателей и читателей? Недоношенные дети не редкость и сейчас, не были чем-то особенным и в ту пору. Что этим хотел сказать поэт? Что имел виду? На что намекал? Обижали, похоже, только его, а не всех подряд, иначе об этом было бы сказано. Может быть, поэт чего-то недоговаривает? Может, малыша дразнили как-нибудь иначе? Недоносок — в известной степени недочеловек, а это, с точки зрения русских националистов, антисемитов, как раз еврей, своего рода недорусский, жид, жиденок. Оскорбительное для русских евреев слово «жид» и производные от него были табуизированы в советской печати и даже исключены из словаря Даля, переизданного в брежневские времена. Возможно, Высоцкий использует вполне легитимного «недоноска» в качестве эвфемизма.
Эскиз победного послевоенного времени намечен в следующих строфах 17-21.
17. Маскировку пытался срывать я:
Пленных гонят — чего ж мы дрожим?!
Возвращались отцы наши, братья
По домам — по своим да чужим.
18. У тёти Зины кофточка
С драконами да змеями —
То у Попова Вовчика
Отец пришёл с трофеями.
19. Трофейная Япония,
Трофейная Германия.
Пришла страна Лимония,
Сплошная Чемодания!
20. Взял у отца на станции
Погоны, словно цацки, я,
А из эвакуации
Толпой валили штатские.
21. Осмотрелись они, оклемались,
Похмелились — потом протрезвели.
И отплакали те, кто дождались,
Недождавшиеся — отревели.
В целом эти строки и их пафос вполне понятны, кроме «страны Лимонии». Если верить Википедии, “Жаргонное словечко Лимония (от «лимон» — миллион обесценившихся рублей) появилось в первые годы нэпа как одно (наряду с ранее, в годы Гражданской войны появившейся Совдепией) из иронических наименований Советской России. Оно подчёркивало как разруху (инфляцию), так и барыжническую сущность нэповских порядков. Позднее, при сворачивании нэпа «Лимонией» стали называть круги (приблатнённых, спекулянтов), где сохранялись «товарно-денежные отношения» и просто водились деньги, а также воспоминания о нэпе. Смысл строки Высоцкого — «шпана 20-30-х вернулась с трофеями»”. Насколько он верен, сказать не возьмусь, но, с моей точки зрения, толкование вполне правдоподобное.
Куда больше вопросов вызывает куплет под номером 20. Едва ли отец поэта прямо на станции вручил сыну свои погоны (возможно, припасенный для этой цели дополнительный комплект, но опять же — не на станции). Но это техническая деталь, не стоящая пристального внимания. Значительно важнее презрительное отношение автора к эвакуированным, выраженное словосочетанием «валили штатские». Все понятно: герои возвращались с фронта, пусть порой покалеченные, но во всем блеске регалий, наград и воинской славы. И главное — с трофеями! А презренные «шпаки», «отсидевшиеся» и «отлежавшиеся» в тылу, возвращались в послевоенную Москву чуть ли не как дезертиры, обремененные разнокалиберным барахлом, — по крайней мере, именно такое отношение сквозит в жестковатых словах поэта. Свою маму и себя он словно выводит из списка штатских, вернувшихся в столицу в 1943 г., то есть когда выпал случай после перелома в ходе боевых действий. Так и другие эвакуированные, следует полагать, возвращались домой не исключительно по окончании войны, а по мере возможности или по мере освобождения советских территорий, оккупированных немцами. Таково было отношение тогдашних мальчишек к происходящему: герои — приходят с фронта, штафирки — валят из тыла. Разница существенная. («Мир разделялся на две неравные части: одна — меньшая — офицерство, которое окружает честь, сила, власть, волшебное достоинство мундира и вместе с мундиром почему-то и патентованная храбрость, и физическая сила, и высокомерная гордость; другая — огромная и безличная — штатские, иначе шпаки, штафирки и рябчики; их презирали». А. Куприн. Поединок).
В следующем куплете рождается знаменитый «коридорный» образ, блестяще развернутый поэтом и вкупе с хулиганской составляющей проведенный до самого финала. В связи с этим образом осталась некоторая загадка, и об этом я буду говорить.
22. Стал метро рыть отец Витькин с Генкой,
Мы спросили: «Зачем?» — он в ответ:
Мол, коридоры кончаются стенкой,
А тоннели выводят на свет!
23. Пророчество папашино
Не слушал Витька с корешем —
Из коридора нашего
В тюремный коридор ушёл.
Вопрос, заданный «отцу Витьки с Генкой» собирательными «мы», отзывает явной глупостью. Уж наверняка о необходимости московского метрополитена неоднократно писали газеты и вещало радио. Или «мы» были разочарованы законной трудовой деятельности «папаш», отказавшихся от блатной романтики? Чем она кончалась, видно на примере «Витьки с корешем», прошедшего «коридорчиком» и кончившего «стенкой». А способность Витьки отпереться от собственных слов говорит о его лживой натуре, совсем не случайно приведшей своего «хозяина» к столь плачевному концу. Но это не мешает автору «Баллады. » в последующих строфах пропеть хулиганству, переходящему в уголовщину, подлинный гимн.
Сам он, я повторюсь, босяком не был. В 1947 г., после развода родителей, Высоцкий жил в Германии с отцом-военным и его новой женой, «мамой Женей», как называл ее 9-летний Володя, выучившийся в немецком Эберсвальде играть на фортепиано. В октябре 1949 г., когда семья приехала из Германии, 11-летний будущий поэт, музыкант и актер предстал перед своими дворовыми сверстниками с Большого Каретного, если не классическим очкариком со скрипочкой, то кем-то вроде него. Он был определен в 5-й класс мужской средней школы, прилежно учился там, иначе бы впоследствии не поступил в институт, в 1953 г. стал посещать драмкружок при Доме учителя. В том же году восьмиклассник Володя Высоцкий пишет свое первое стихотворение «Моя клятва», посвященное смерти Сталина, а это куда как далеко и от уличного мира юных лет поэта, и от его будущего почти диссидентства, которое, впрочем, никогда диссидентством не было. Далее все, как у всех «нормальных» интеллигентных людей: 1955 г. — Московский инженерно-строительный институт, куда Высоцкий поступил по настоянию близких родственников, в конце года — заявление об отчислении из этого высшего учебного заведения, а с 1956 по 1960 гг. — учеба в школе-студии МХАТ. Как в эту сравнительно благополучную жизнь вписывается уголовщина, воспетая поэтом? Непонятно.
Дворовый и уличный криминал Высоцкого миновал. Первые песни-монологи, как потом впоследствии назовет их автор, были именно дворовые, уличные, блатные, воровские. Точнее — песни-стилизации, вводившие в заблуждение кого угодно, только не специалистов. Мне припоминается характеристика, данная творчеству Высоцкого исполнителем неподцензурных песен Аркадием Северным. В свои юные годы я, бывало, его слушал, и на одной из пленок своим неподражаемым голосом он высказался так (текст почти дословный — настолько он врезался в мою память): «Вот, к примеру, Володя Высоцкий. Все поют и поют его варианты. Какой-то лоск у него в песнях решительный, волевой, отчаянный. Что-то в жизни я таких воров не видел». «Пошерстив» в сети, я обнаружил первоисточник в воспоминаниях А. Передрия «Владимир Высоцкий. Сто друзей и недругов». Привожу обширную цитату: “В конце 1972 года дома у Рудольфа Фукса записывается «Программа для Госконцерта», в которой Аркадий Северный говорит то, что ему написал в сценарии Фукс: «А вот недавно я попал на пятнад. на старости лет на пятнадцать суток. Послушал я, что там алкоголики из молодых поют. Есть, конечно, кое-что. Но, нет, не то. Испортили блатной мир вовсю. Володя Высоцкий. Все поют и поют его варианты. Ведь у него вор в песнях какой? — Благородный, волевой, отчаянный, еще и интелен. интеллигентный. Как раньше говорили — кусок интеллекта. Что-то в жизни я таких воров не видал. Ну, да ладно, все равно я его люблю за «шершавость». (Цит. по фонограмме выступления). Текст этот Аркадий произнес в Ленинграде, в коммунальной квартире Рудольфа Фукса на улице Ропшинской, 14 ноября 1972 года. Это — не его мысли. Северный читает с тетради Фукса. ” Выходит, я не шибко ошибся со своей памятью, а то, что Аркадий Дмитриевич будто бы говорит не свои слова, а написанные рукой известного питерского звукорежиссера, поэта и композитора Рудольфа Фукса, моей мысли не опровергает. Едва ли Северный стал бы произносить речи совсем уж с «чужого плеча», если бы они не были ему близки по духу. С другой стороны, раз уж песни Высоцкого «под блатату» не смогли обмануть творческого интеллигентного человека, то людей из воровского мира — и подавно.
Уркаганские стилизации Высоцкого — это своего рода пиетет перед уголовниками, дань уважения и восхищения людям, идущим против течения, по-своему бросавшим вызов обществу. Полагаю, поэта влекла к ним их независимость, раскованность поведения, свобода выражения, нестандартная лексика, возможно, щедрость и презрение к деньгам, столь несвойственное «простым людям», добывающим копейку потом и кровью. Видимо, блатные повлияли на Высоцкого и в его отношении к советской действительности, и у них он перенял кое-что по части раскованности, независимости и неортодоксального (по советским меркам) взгляда на вещи — в творческом, конечно, отношении. Да и не только в творческом. Своими песнями он словно приобщался к криминальным элементам, становился среди них своим, и это поднимало его в собственных глазах.
Впоследствии Высоцкий таким же образом станет своим и для шоферов, и для старателей, и для шахтеров, и для моряков, и даже для ветеранов Отечественной войны. Его военный песенный цикл написан ярко, небанально, достоверно и исповедально, а это свойственно, как подумают многие, только участнику войны, очевидцу. Правда, увлекаясь неординарными ситуациями той поры, Высоцкий порой попадает впросак. Как, например, в песне «Тот, который не стрелял». Эта невероятная история не могла ни в каком случае произойти в Великую Отечественную, ибо солдат, не выстреливший в приговоренного к расстрелу, сам был бы расстрелян согласно жестоким законам того времени. Да и глюкоза, посылаемая «недострелённым» своему спасителю, не выглядит убедительно: откуда бы ее взять рядовому? И не сочли бы его «глюкозные» посылки на передовую за кражу из медсанбата?
В «хулиганских» куплетах «Баллады. » Высоцкий тоже допускает промахи, и я о них буду говорить, последовательно переходя от строфы к строфе.
25. Но у отцов — свои умы,
А что до нас касательно —
На жизнь засматривались мы
Уже самостоятельно.
Этот куплет можно истолковать следующим образом. Отцы думают по-своему, поэтому берутся за труды свои тяжкие, скажем, роя метро, а «мы», у которых «носы не вытерты» (см. далее по тексту «Баллады. »), живем сами по себе, не задумываясь о такой чепухе. Как? Это мы увидим в последующих не очень внятных строфах, требующих порой построчного, если не пословного, комментария. Раз уж зашла речь об отцах и детях, спрашивается, почему в песне Высоцкого напрочь отсутствует тема безотцовщины послевоенных лет. СССР потерял миллионы отцов, десятки миллионов детей остались без пап, и это наложило на послевоенное поколение «ребятишек» несомненный отрицательный отпечаток. В том числе и в отношении к блатному миру, противостоять которому могли бы как раз отцы, погибшие на фронте. Но у самого Высоцкого отец вернулся с войны живым и невредимым, безотцовщина обошла будущего поэта, певца и артиста стороной, а развод родителей ни в коей мере нельзя сравнивать с их гибелью на войне. В песне же ничего не говорится о жестокой участи отцов. Более того. Там сказано: «Возвращались отцы наши, братья / По домам — по своим да чужим. ». А это не есть подлинная правда. Вернулись далеко не все.
26. Все — от нас до почти годовалых —
«Толковищу» вели до кровянки,
А в подвалах и полуподвалах
Ребятишкам хотелось под танки.
27. Не досталось им даже по пуле,
В «ремеслухе» — живи да тужи:
Ни дерзнуть, ни рискнуть. Но рискнули
Из напильников делать ножи.
28. Они воткнутся в лёгкие
От никотина чёрные,
По рукоятки — лёгкие
Трёхцветные наборные.
30. Сперва играли в «фантики»,
В «пристенок» с крохоборами,
И вот ушли романтики
Из подворотен ворами.
Я не знаю, что разумел Высоцкий, повествуя о популярных детских играх, но «фантики» — это «обёртка, свёрнутая в виде квадратика, как предмет детской игры», (в них играли примерные девочки), а «пристенок» — игра на деньги (в него играли нехорошие мальчики). Что общего между этими детскими видами времяпрепровождения — регулярным и хулиганским, — я лично не постигаю. Может, были нехорошие девочки перемежали игру в «фантики» игрой в «пристенок»? И на кой «крохоборам», играющим в «пристенок» на деньги, сдались вполне невинные «фантики»? Мне думается, эта откровенно слабая строфа собрана автором исключительно ради «богатых» рифм. И снова повторю: у послевоенных ребят были и другие пути приложения своих романтических устремлений, кроме воровских. Представители собственного окружения Высоцкого выходили и в актеры, и в режиссеры, и в музыканты, и в поэты, и в художники. И об этом не стоит забывать при анализе данной песни.
Этой строфой практически заканчивается блатная апологетика «Баллады. » (только в финале «выпрыгивают» мощно прозвучавшие в середине песни «коридоры»), зато начинается нечто вообще ни с чем несообразное про «миллионершу» из коммуналки.
32. У Маруси за стенкой говели,
И она там втихую пила.
А упала она возле двери —
Некрасиво так, зло умерла.
33. Нажива — как наркотика.
Не выдержала этого
Богатенькая тётенька
Маруся Пересветова.
34. Но было всё обыденно:
Заглянет кто — расстроится.
Особенно обидело
Богатство метростроевца —
35. Он дом сломал, а нам сказал:
«У вас носы не вытерты,
А я — за что я воевал?!» —
И разные эпитеты.
37. Дети бывших старшин да майоров
До ледовых широт поднялись,
Потому что из тех коридоров
Вниз сподручней им было, чем ввысь.
Заключительные две строфы «Баллады. » также несвободны от просчетов, причем один из них — в строках «И текли, куда надо, каналы, / И в конце, куда надо, впадали» — является едва ли не самым капитальным во всей песне. О чем это двустишие? Беломорско-Балтийский или Беломорканал в 1931-1933 гг. рыли исключительно заключенные; канал имени Москвы (до 1947 г. канал Москва-Волга, 1932-1937 гг.) — тоже заключенные из специально созданного для этой цели Димитровлага (1932 г.); Волго-Донской канал (1943-1948 гг.) — вольнонаемные рабочие, набиравшиеся по всей стране, плюс сто тысяч пленных немцев и сто тысяч тех же заключенных. Мог ли Высоцкий об этом не знать? Едва ли. И что же — он в своей песне оправдывает сталинские репрессии, если ему явно по сердцу прежние времена с «подвалами», где его лирический герой провел свое удивительное детство, послевоенным «снижением цен» и «правильными» каналами, «куда надо» текущими и «куда надо» впадающими, построенными ценой нечеловеческого рабского труда заключенных? Не думаю. Похоже, все получилось в полном соответствии с поговоркой «Ради красного словца не пожалею и отца» (в случае с «Балладой. » ее можно понимать даже буквально, если вспомнить, что и как говорит о родителях Высоцкий). Увлеченный вихрем мыслей и слов, требующих воплощения, автор пишет, что называется, не заботясь о последствиях или о возможных истолкованиях своего текста. По свидетельству друзей поэта, «Балладу о детстве» он сочинил за несколько часов, во время загородного пикника, уединившись от всех, когда те готовили «закусочку». Как пришло — так и записалось, а вдумываться в написанное автор не захотел или не посчитал нужным.
Имеются «рекбусы» и «кроксворды», говоря райкинскими словами, и в последней строфе. Непонятно, кто эти «дети бывших старшин да майоров». Неужели те «романтики», ушедшие «из подворотен ворами» и закончившие свой век «стенкой»? А может, иные «сопливые острожники», потужив в «ремеслухе», поступили в ВУЗы, окончили их, а впоследствии и «до ледовых широт поднялись»? И какая связь между коридорами, ведущими на расстрел (24), и коридорами, проделанными в полярных льдах советскими ледоколами? Наконец вызывает недоумение движущий мотив песенных полярников. Они пошли на столь тяжелый труд не ради любопытства, свойственного исследователям, не ради науки, и даже не ради заработка, а «Потому что из тех коридоров / Вниз сподручней им было, чем ввысь». Честно говоря, я не понимаю значения этих слов, мысль автора ускользает от меня, и все мои трактовки будут только приблизительными. А может, «дети бывших старшин да майоров» попали на зоны, расположенные в районе «ледовых широт»? Или Высоцкий имеет в виду и то, и другое? Не знаю. В данном тексте, не совсем, как я, надеюсь, показал, продуманном, возможно всякое. Тем более что у последней строки «Баллады. » имеется несколько взаимоисключающих вариантов: «Вниз сподручней им было, чем ввысь», «Вниз сподручно им было и ввысь», «Ввысь сподручней им было и вниз» и даже «Им казалось: сподручнее ввысь». Выходит, сам автор не мог окончательно определиться с финальным аккордом. Что тогда требовать от истолкователя?
Утрачивает ли «Баллада о детстве» В. Высоцкого — песня, стихи, художественное произведение — свое значение как документ эпохи, своего рода сводный портрет довоенного советского поколения? До некоторой степени — да. Уровень достоверности «Баллады. » и авторского мастерства здесь не самые высокие. Так всегда и бывает: стоит допустить слабину в одном, как она проявляется в другом. Форма мстит содержанию, содержание — форме. В песне слишком много фактических, исторических, бытовых, текстовых несообразностей, чтобы считать ее бесспорной авторской удачей. С другой стороны, стихи, изложенные прозой, пусть даже в качестве истолкования, интерпретации, умирают, теряя обаяние, упругость, нерв. А уж что-что, а нерв той поры в строках Высоцкого, безусловно, пульсирует.
Пульсирует он и в «Балладе о борьбе», написанной в том же 1975 г., и это куда более точный, с моей точки зрения, взгляд автора на детские годы своего поколения. С «Балладой о детстве» она совершенно не стыкуется, а служит ее своеобразным дополнением. Даже не дополнением, а своего рода основой, канвой, фоном, который автор прихотливо расцвечивает фантастическими узорами рассмотренной мною песни. И если вглядеться в эту картину непредвзято, то мишура отступает на второй план, а на первый выходит суть, правда, кое-что (далеко не все!) настоящее, всамделишное, подлинное. Исчезают «романтики», ушедшие «из подворотен ворами», зато появляются «книжные дети, не знавшие битв» — тоже романтики, но иные, более правильные, не криминальные. А это значит — творится совершенно иной миф.
Средь оплывших свечей и вечерних молитв,
Средь военных трофеев и мирных костров
Жили книжные дети, не знавшие битв,
Изнывая от мелких своих катастроф.
Детям вечно досаден
Их возраст и быт —
И дрались мы до ссадин,
До смертных обид,
Но одежды латали
Нам матери в срок —
Мы же книги глотали,
Пьянея от строк.
Если мяса с ножа
Ты не ел ни куска,
Если руки сложа
Наблюдал свысока,
А в борьбу не вступил
С подлецом, с палачом, —
Значит в жизни ты был
Ни при чём, ни при чём!
Если, путь прорубая отцовским мечом,
Ты солёные слёзы на ус намотал,
Если в жарком бою испытал что почём, —
Значит нужные книги ты в детстве читал!
Вне всякого сомнения, Владимир Высоцкий в детстве читал нужные книги.
19 января 2012 — 17 марта 2013
Орск — Санкт-Петербург