Обломов сон полное содержание
Краткое содержание «Сон Обломова»
Всего получено оценок: 5265.
О произведении
Глава 9 «Сон Обломова» Гончарова является одним из ярких эпизодов романа «Обломов», написанного в 1859 году. Сон Обломова, состоящий из нескольких периодов жизни главного героя, помогает лучше раскрыть его характер, понять мотивы поступков.
Рекомендуем читать онлайн краткое содержание «Сна Обломова» на нашем сайте, а после – пройти тест для проверки знаний. Пересказ отрывка будет полезен при подготовке к уроку литературы.
Место и время действия
События этой главы происходят в 1820-е годы в деревне Обломовке.
Главные герои
Другие персонажи
Краткое содержание
Обломову снился чудный край, который « представлял ряд живописных этюдов, веселых, улыбающихся пейзажей ». Казалось, все там сулило счастье, мир и спокойствие. Уголок тот состоял из нескольких деревушек, и среди местных крестьян царили « тишина и невозмутимое спокойствие », не нарушаемые никакими мирскими страстями. Дважды в год они ездили на ярмарку, и больше ни с кем не имели никаких связей. Крестьяне « слыхали, что есть Москва и Питер, что за Питером живут французы или немцы », а дальше следовал мрак, населенный чудовищами, великанами и « людьми о двух головах ».
Именно в этот удивительный край и перенесся в своем сне Обломов. Две деревеньки – Сосновка и Вавиловка – « были наследственной отчиной рода Обломовых », и часто их называли Обломовкой. Илья Ильич проснулся ранним утром в своей детской постельке, ему было всего семь лет. Добрая няня тут же принялась его одевать, умывать и причесывать. Мать осыпала любимого сына поцелуями, после чего все отправились пить чай. За столом маленький Илюша был в центре внимания многочисленных родственников, каждый из которых старался приласкать мальчика и угостить его чем-то вкусненьким.
Затем любознательный, живой мальчик отправлялся на прогулку под строгим надзором няни. Женщине приходилось целый день бегать за резвым воспитанником, который так и норовил оказаться в самых «опасных» местах. Она любила Илюшу всем сердцем, и эта ежедневная суматоха не утомляла ее.
Вдосталь набегавшись и напрыгавшись, Илюша принимался пристально наблюдать за окружающим его миром. Словно губка, впитывал он различные явления, которые глубоко западали в его душу, росли и зрели вместе с ним.
Родители Илюши также не сидели без дела: старик Обломов, сидя у окна, контролировал каждый шаг челяди, а мать давала им бесконечные поручения. Ее « главною заботою была кухня и обед », подготовка к которому начиналась сразу после утреннего чая. В Обломовке большое внимание уделяли заботе о пище. Здесь выращивали самых жирных гусей и индюшат, пекли самые вкусные пироги, делали лучшие в округе соленья и варенья.
После обеда наступал « час всеобщего послеобеденного сна ». Весь дом словно впадал в оцепенение, и этим неизменно пользовался Илюша. Он беспрепятственно взбирался на голубятню, исследовал сад, канаву, выбегал за ворота. После сна все домашние собирались к чаю, а затем занимались своими делами. С наступлением сумерек наступало время ужина, после которого дом погружался в сладостный, безмятежный сон.
Далее Обломов « увидел себя мальчиком лет тринадцати или четырнадцати ». Он учился в пансионе немца Штольца, который не только учил его грамоте, но и пытался перевоспитать изнеженного барчука. « Немец был человек дельный и строгий », и, возможно, у него Илюша набрался бы ума-разума, если бы родная Обломовка не находилась недалеко от пансиона. Мальчик перенимал неспешный образ жизни своих родителей, которые ни к чему не стремились, не ставили перед собой никаких целей. « Другой жизни и не хотели и не любили бы они ». В воспитании сына они переживали лишь о том, « чтоб дитя было всегда весело и кушало много ».
Отправляя Илюшу на неделю в пансион, мать снабжала его всевозможными яствами, и все потому, « что у немца не жирно кормят ». При каждом удобном случае, будь то праздник, приезд гостей или плохая погода, она надолго оставляла сына дома.
Так и рос Илья, будто цветок в теплице. Он стремился жадно познавать мир, резвиться, играть в снежки вместе с деревенскими мальчишками, но родители видели в этой славной живости характера лишь угрозу его здоровью, и тщательно кутали мальчика в теплые одеяла.
Заключение
Сновидение главного героя играет большую роль в понимании его характера, раскрывает причины появления в обществе явления «обломовщины». Инертность, нежелание и неумение трудиться, душевная глухота Обломова были следствием его воспитания.
После ознакомления с кратким пересказом «Сна Обломова» рекомендуем прочесть отрывок в полной версии.
Тест по произведению
Проверьте запоминание краткого содержания тестом:
Микропересказ : Взрослому мужчине снилось его детство: покойные родители, их непомерная опека, размеренная жизнь в родном поместье, обильные обеды, однообразные дни, нянины сказки и учёба в пансионе строгого немца.
«Сон Обломова» — девятая глава романа Гончарова «Обломов». Деление пересказа на главы — условное.
Чудный край
Обломову снился «чудный край», где не было ни высоких страшных скал и пропастей, ни глубоких и бурных морей.
Илья Ильич Обломов — в данном эпизоде ему от 7 до 14 лет, он шустрый и любознательный, хорошенький, румяный и пухленький.
Небо там жалось ближе к земле, «чтобы уберечь… избранный уголок от всяких невзгод», времена года сменяли друг друга в положенное время, горами считался ряд отлогих холмов, лето было тёплое, зима — морозная, без паводков, ураганов, оттепелей и прочих опасных явлений. Даже летние грозы в том краю были неопасны, и было их ровно столько, сколько надо.
…не водится там ядовитых гадов; саранча не залетает туда; нет ни львов рыкающих, ни тигров ревущих, ни даже медведей и волков, потому что нет лесов.
Какой-нибудь поэт не удовольствовался бы «природой мирного уголка», потому что луна там похожа на медный таз, а соловьёв и вовсе не водится.
Люди в том краю тоже были спокойные, никогда там не случалось ни убийств, ни разбоя, умирали только от старости, и то редко. Крестьяне знали, что есть губернский город, за ним — Саратов и Нижний, дальше — Москва и Питер, за ними живут французы и немцы, а дальше расстилался неведомый мир, населённый двухголовыми людьми, великанами, и «всё оканчивалось той рыбой, которая держит на себе землю». Людям не с чем было сравнить свою жизнь, и они были счастливы, считая, что остальные живут так же.
В местности располагалось несколько деревенек, дома в которых были разбросаны как попало. Один дом висел в воздухе над оврагом, и надо было обладать большой ловкостью, чтобы зайти в него, однако в нём счастливо прожило несколько поколений.
Две деревни принадлежали Обломовым и носили общее название «Обломовка». Там и прошло детство Ильи.
Летний день в Обломовке
Обломову приснился обычный летний день в родном поместье. Утром старая няня одела его и повела к матери. Увидев давно умершую мать, Обломов во сне прослезился и «затрепетал от радости, от жаркой любви к ней». Заботливо осмотрев Илью, мать подвела его к образам и долго молилась, а мальчик смотрел в окно, рассеянно повторяя слова молитвы.
Потом был обильный завтрак, на котором присутствовали отец Ильи, гости, престарелые тётки, жившие в Обломовке, и прочие родственники. Илью осыпали поцелуями, накормили до отвала и отпустили гулять, строго приказав няньке не пускать ребёнка «к лошадям, к собакам, к козлу, не уходить далеко от дома, а главное, не пускать его в овраг». Овраг пользовался дурной репутацией. Обломовцы верили, что там водятся бешеные собаки, разбойники, волки и разные мифические существа.
Вырвавшись из дома, Илья попытался забраться на ветхую галерею, огибавшую дом, на сеновал и голубятню, прорваться на скотный двор и к страшному оврагу, но няня каждый раз ловила его за руку и называла «юлой». Иногда Илья вдруг утихал, садился возле няни, наблюдал за окружающим его миром и задавал старушке разные вопросы, на которые та отвечала, как умела.
Ни одна мелочь, ни одна черта не ускользает от пытливого внимания ребёнка… напитывается мягкий ум живыми примерами и бессознательно чертит программу своей жизни по жизни, его окружающей.
Тем временем жизнь в Обломовке шла своим чередом. На кухне готовили обед, в людской кто-то прял, мать Ильи распоряжалась хозяйством, а отец сидел у окна и за всеми наблюдал. Главной заботой в Обломовке была кухня: что приготовить на обед решали на семейном совете, но последнее слово было за хозяйкой.
Обеды в Обломовке готовились из своих продуктов, были вкусными и обильными, особенно по воскресеньям и праздникам. В эти дни пекли «исполинский пирог» с начинкой, который и хозяева, и слуги ели три дня.
После не в меру сытного обеда и хозяева, и слуги уснули мёртвым сном. Няня тоже не выдержала, заснула. Илья наконец получил полную свободу и сделал всё, что ему запрещалось.
Вечером пробудившиеся Обломовцы долго пили чай из огромного самовара, грушевую воду, квас — всё, что могло утолить невыносимую жажду. Ребёнку было весело наблюдать за ними. За чаем последовал ужин. Когда совсем стемнело, Илюше захотелось погулять в лесу, но мать не пустила: там бродит леший и уносит маленьких детей.
Ребёнку захотелось знать, какой он, леший, и мать дала волю фантазии. Слушая её, Илья заснул, и его унесли в постель.
Нянины сказки
Обломову приснился долгий зимний вечер. Прижимаясь к няне, он слушал сказку о неведомой стране, где происходят чудеса, и текут молочные и медовые реки. Добрые молодцы там ничего не делают, только гуляют день-деньской. Иногда волшебная щука выбирает какого-нибудь безобидного лентяя, осыпает его дарами и женит на неслыханной красавице.
Повзрослев, Обломов понял, что молочных рек и волшебных щук не существует, но всё равно подсознательно грустил: «почему сказка не жизнь, а жизнь не сказка»?
Затем няня перешла к историям о русских богатырях, побеждавших «бесчисленные полчища басурманов», о спящих царевнах и злых разбойниках. Заканчивала сказками о мертвецах, оборотнях и других существах из русской демонологии, придуманных во времена, «когда человек ещё не ладил с опасностями и тайнами природы и жизни» и связывал свои беды с плохими приметами.
И поныне русский человек среди окружающей его строгой, лишённой вымысла действительности любит верить соблазнительным сказаниям старины, и долго, может быть, ещё не отрешиться ему от этой веры.
Жизнь в Обломовке
Обломов увидел себя мальчиком лет четырнадцати. Он уже учился в соседнем селе, в пансионе Штольца.
Штольц — немец, управляющий соседнего поместья и владелец небольшой школы, сторонник строгой дисциплины.
Возможно, Илюша и смог бы выучиться, находись пансион далеко от Обломовки, но он был совсем рядом, и обломовский образ жизни не отпускал мальчика. Обломовцы жили легко, словно во сне, к труду относились, как к наказанию, и даже умирали «будто украдкой», не испытывая мучений.
Жизнь обломовцев веками текла, как спокойная река: «родины, свадьба, похороны», которые перемежались весёлыми семейными праздниками. Обычаи там строго соблюдались, а дети росли розовыми и толстенькими. Прочие заботы обломовцы стойко игнорировали.
Однажды старая галерея вокруг Илюшиного дома обвалилась. Несколько месяцев Обломов-старший решал, не построить ли новую, но потом велел подпереть досками остатки старой галереи, да так и оставил. Ворота в поместье годами оставались непочиненными, крыльцо шаталось, но старика Обломова это не волновало. Однако он мог перевернуть весь дом, чтобы найти носовой платок.
Зимний вечер
Затем Обломову приснился длинный зимний вечер. Вся семья и гости сидели в гостиной, обставленной старой мебелью, зевали и говорили ни о чём. В комнате горела одна тусклая свечка: обломовцы не любили тратить деньги и старались обходиться натуральным хозяйством.
…они глухи были к политико-экономическим истинам о необходимости быстрого и живого обращения капиталов… Они… приводили в исполнение единственное употребление капиталов — держать их в сундуке.
Вдруг вспомнили, как прошлой зимой один из гостей свалился с саней во время праздничных гуляний, и очень долго хохотали. Наконец дождались ужина, после которого разошлись по постелям. Обломов увидел во сне «годы так проводимых дней и вечеров».
Учёба Илюши Обломова
Ничто не нарушало однообразной жизни Обломовки, и сами обломовцы не хотели перемен даже к лучшему, ведь они тоже требуют хлопот.
Однажды покой обломовцев нарушило письмо. Все всполошились и прочесть его решились только на четвёртый день. Письмо оказалось от дальнего родственника, который просил у Обломова-старшего рецепт кваса. Несколько месяцев старик Обломов собирался написать ответ, но так и не написал.
Писать Обломов-старший не любил, а книги, доставшиеся ему от брата, были для него нечастым развлечением. Ему не важно было, какая книга, любую из них он считал вещью для развлечения, а самого писателя — кем-то вроде скомороха.
Времена недорослей миновали, Обломовы понимали, что учиться необходимо для карьеры, но Илюша всё равно учился кое-как. Родители использовали любой предлог, чтобы оставить несчастного, отощавшего от учёбы ребёнка дома. Они мечтали увидеть Илью в шитом мундире, но хотели достичь этого без изнурительного учения.
Штольц боролся с этим, но не преуспел: Илюшу пожалел Андрей и начал помогать.
Андрей Штольц — сын немца Штольца, ровесник Ильи, умный, серьёзный, настойчивый, в будущем — лучший друг Обломова.
Обломову приснилась его жизнь в пансионе Штольца. Его камердинер ухаживал за четырнадцатилетним Ильёй, как нянька: одевал, натягивал чулки. Раньше резвому мальчику всё хотелось делать самому, но родители останавливали его — зачем, если есть слуги? Потом Илья и сам решил, что приказывать и удобней, и спокойней.
Порой хотелось Илье сбежать с лестницы, пробежаться по двору, но родители не давали, берегли сына, и рос он медленно и вяло, как цветок в теплице. Иногда зимой он вырывался из дому, начинал играть в снежки с деревенскими мальчишками. За ним прибегали, закутывали, поили чаем с малиной, на три дня укладывали в постель, «а ему бы одно могло быть полезно: опять играть в снежки».
Понравился ли пересказ?
Ваши оценки помогают понять, какие пересказы написаны хорошо, а какие надо улучшить. Пожалуйста, оцените пересказ:
Что скажете о пересказе?
Что было непонятно? Нашли ошибку в тексте? Есть идеи, как лучше пересказать эту книгу? Пожалуйста, пишите. Сделаем пересказы более понятными, грамотными и интересными.
Сон Обломова краткое содержание
Глава 9 «Сон Обломова» Гончарова является одним из ярких эпизодов романа «Обломов», написанного в 1859 году. Сон Обломова, состоящий из нескольких периодов жизни главного героя, помогает лучше раскрыть его характер, понять мотивы поступков.
Рекомендуем читать онлайн краткое содержание «Сон Обломова» на нашем сайте, а после – пройти тест для проверки знаний. Пересказ отрывка будет полезен при подготовке к уроку литературы.
Главные герои
Илья Ильич Обломов – мужчина средних лет, дворянин, который во сне попадает в свое детство и отрочество.
Другие персонажи
Родители Ильи – добродушные, любящие родители, которые всячески оберегали сына от внешних проявлений жизни.
Няня – старушка, которая на всю жизни привила Илюше любовь к сказкам.
Штольц – немец, учитель Ильи, строгий и требовательный человек.
Краткое содержание
Обломову снился чудный край, который «представлял ряд живописных этюдов, веселых, улыбающихся пейзажей». Казалось, все там сулило счастье, мир и спокойствие. Уголок тот состоял из нескольких деревушек, и среди местных крестьян царили «тишина и невозмутимое спокойствие», не нарушаемые никакими мирскими страстями. Дважды в год они ездили на ярмарку, и больше ни с кем не имели никаких связей. Крестьяне «слыхали, что есть Москва и Питер, что за Питером живут французы или немцы», а дальше следовал мрак, населенный чудовищами, великанами и «людьми о двух головах».
Именно в этот удивительный край и перенесся в своем сне Обломов. Две деревеньки – Сосновка и Вавиловка – «были наследственной отчиной рода Обломовых», и часто их называли Обломовкой. Илья Ильич проснулся ранним утром в своей детской постельке, ему было всего семь лет. Добрая няня тут же принялась его одевать, умывать и причесывать. Мать осыпала любимого сына поцелуями, после чего все отправились пить чай. За столом маленький Илюша был в центре внимания многочисленных родственников, каждый из которых старался приласкать мальчика и угостить его чем-то вкусненьким.
Затем любознательный, живой мальчик отправлялся на прогулку под строгим надзором няни. Женщине приходилось целый день бегать за резвым воспитанником, который так и норовил оказаться в самых «опасных» местах. Она любила Илюшу всем сердцем, и эта ежедневная суматоха не утомляла ее.
Вдосталь набегавшись и напрыгавшись, Илюша принимался пристально наблюдать за окружающим его миром. Словно губка, впитывал он различные явления, которые глубоко западали в его душу, росли и зрели вместе с ним.
Родители Илюши также не сидели без дела: старик Обломов, сидя у окна, контролировал каждый шаг челяди, а мать давала им бесконечные поручения. Ее «главною заботою была кухня и обед», подготовка к которому начиналась сразу после утреннего чая. В Обломовке большое внимание уделяли заботе о пище. Здесь выращивали самых жирных гусей и индюшат, пекли самые вкусные пироги, делали лучшие в округе соленья и варенья.
После обеда наступал «час всеобщего послеобеденного сна». Весь дом словно впадал в оцепенение, и этим неизменно пользовался Илюша. Он беспрепятственно взбирался на голубятню, исследовал сад, канаву, выбегал за ворота. После сна все домашние собирались к чаю, а затем занимались своими делами. С наступлением сумерек наступало время ужина, после которого дом погружался в сладостный, безмятежный сон.
Затем Обломову приснилась иная пора. Зимними снежными вечерами, когда за окном бушевала метель, няня рассказывала ему изумительные сказки, которые на всю жизнь овладели его воображением. Уже будучи взрослым, Илья Ильич нередко грустил от того, «зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка».
Далее Обломов «увидел себя мальчиком лет тринадцати или четырнадцати». Он учился в пансионе немца Штольца, который не только учил его грамоте, но и пытался перевоспитать изнеженного барчука. «Немец был человек дельный и строгий», и, возможно, у него Илюша набрался бы ума-разума, если бы родная Обломовка не находилась недалеко от пансиона. Мальчик перенимал неспешный образ жизни своих родителей, которые ни к чему не стремились, не ставили перед собой никаких целей. «Другой жизни и не хотели и не любили бы они». В воспитании сына они переживали лишь о том, «чтоб дитя было всегда весело и кушало много».
Отправляя Илюшу на неделю в пансион, мать снабжала его всевозможными яствами, и все потому, «что у немца не жирно кормят». При каждом удобном случае, будь то праздник, приезд гостей или плохая погода, она надолго оставляла сына дома.
Осознав, что приобрести чины, кресты и деньги можно «не иначе, как только путем ученья», любящие родители хотели «добыть как-нибудь аттестат, в котором бы сказано было, что Илюша прошел все науки и искусства».
Так и рос Илья, будто цветок в теплице. Он стремился жадно познавать мир, резвиться, играть в снежки вместе с деревенскими мальчишками, но родители видели в этой славной живости характера лишь угрозу его здоровью, и тщательно кутали мальчика в теплые одеяла.
Заключение
Сновидение главного героя играет большую роль в понимании его характера, раскрывает причины появления в обществе явления «обломовщины». Инертность, нежелание и неумение трудиться, душевная глухота Обломова были следствием его воспитания.
После ознакомления с кратким пересказом «Сон Обломова» рекомендуем прочесть отрывок в полной версии.
Глава 9 (продолжение) Сон Обломова (продолжение)
Ребенок слушал ее, открывая и закрывая глаза, пока, наконец, сон не сморил его совсем. Приходила нянька и, взяв его с коленей матери, уносила сонного, с повисшей через ее плечо головой, в постель.
— Вот день-то и прошел, и слава богу! — говорили обломовцы, ложась в постель, кряхтя и осеняя себя крестным знамением. — Прожили благополучно; дай бог и завтра так! Слава тебе, господи! Слава тебе, господи!
Потом Обломову приснилась другая пора: он в бесконечный зимний вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки меду и молока, где никто ничего круглый год не делает, а день-деньской только и знают, что гуляют все добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да красавицы, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Там есть и добрая волшебница, являющаяся у нас иногда в виде щуки, которая изберет себе какого-нибудь любимца, тихого, безобидного — другими словами, какого-нибудь лентяя, которого все обижают, — да и осыпает его ни с того ни с сего разным добром, а он знай кушает себе да наряжается в готовое платье, а потом женится на какой-нибудь неслыханной красавице, Милитрисе Кирбитьевне.
Ребенок, навострив уши и глаза, страстно впивался в рассказ.
Нянька или предание так искусно избегали в рассказе всего, что существует на самом деле, что воображение и ум, проникшись вымыслом, оставались уже у него в рабстве до старости. Нянька с добродушием повествовала сказку о Емеле-дурачке, эту злую и коварную сатиру на наших прадедов, а может быть, еще и на нас самих.
Взрослый Илья Ильич хотя после и узнает, что нет медовых и молочных рек, нет добрых волшебниц, хотя и шутит он с улыбкой над сказаниями няни, но улыбка эта не искренняя, она сопровождается тайным вздохом: сказка у него смешалась с жизнью, и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка.
Он невольно мечтает о Милитрисе Кирбитьевне; его все тянет в ту сторону, где только и знают, что гуляют, где нет забот и печалей; у него навсегда остается расположение полежать на печи, походить в готовом, незаработанном платье и поесть на счет доброй волшебницы.
И старик Обломов и дед выслушивали в детстве те же сказки, прошедшие в стереотипном издании старины, в устах нянек и дядек, сквозь века и поколения.
Няня между тем уже рисует другую картину воображению ребенка.
Она повествует ему о подвигах наших Ахиллов и Улиссов, об удали Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, о Полкане-богатыре, о Колечище прохожем, о том, как они странствовали по Руси, побивали несметные полчища басурманов, как состязались в том, кто одним духом выпьет чару зелена вина и не крякнет; потом говорила о злых разбойниках, о спящих царевнах, окаменелых городах и людях; наконец переходила к нашей демонологии, к мертвецам, к чудовищам и к оборотням.
Она с простотою и добродушием Гомера, с тою же животрепещущею верностью подробностей и рельефностью картин влагала в детскую память и воображение Илиаду русской жизни, созданную нашими гомеридами тех туманных времен, когда человек еще не ладил с опасностями и тайнами природы и жизни, когда он трепетал и перед оборотнем, и перед лешим, и у Алеши Поповича искал защиты от окружающих его бед, когда и в воздухе, и в воде, и в лесу, и в поле царствовали чудеса.
Страшна и неверна была жизнь тогдашнего человека; опасно было ему выйти за порог дома: его, того гляди, запорет зверь, зарежет разбойник, отнимет у него все злой татарин, или пропадет человек без вести, без всяких следов.
А то вдруг явятся знамения небесные, огненные столпы да шары; а там, над свежей могилой, вспыхнет огонек, или в лесу кто-то прогуливается, будто с фонарем, да страшно хохочет и сверкает глазами в темноте.
И с самим человеком творилось столько непонятного: живет-живет человек долго и хорошо — ничего, да вдруг заговорит такое непутное, или учнет кричать не своим голосом, или бродить сонный по ночам; другого ни с того ни с сего начнет коробить и бить оземь. А перед тем как сделаться этому, только что курица прокричала петухом да ворон прокаркал над крышей.
Терялся слабый человек, с ужасом озираясь в жизни, и искал в воображении ключа к таинствам окружающей его и своей собственной природы.
А может быть, сон, вечная тишина вялой жизни и отсутствие движения и всяких действительных страхов, приключений и опасностей заставляли человека творить среди естественного мира другой, несбыточный, и в нем искать разгула и потехи праздному воображению или разгадки обыкновенных сцеплений обстоятельств и причин явления вне самого явления.
Ощупью жили бедные предки наши; не окрыляли и не сдерживали они своей воли, а потом наивно дивились или ужасались неудобству, злу и допрашивались причин у немых, неясных иероглифов природы.
Смерть у них приключалась от вынесенного перед тем из дома покойника головой, а не ногами из ворот; пожар — от того, что собака выла три ночи под окном; и они хлопотали, чтоб покойника выносили ногами из ворот, а ели все то же, по стольку же и спали по-прежнему на голой траве; воющую собаку били или сгоняли со двора, а искры от лучины все-таки сбрасывали в трещину гнилого пола.
И поныне русский человек среди окружающей его строгой, лишенной вымысла действйтельности любит верить соблазнительным сказаниям старины, и долго, может быть, еще не отрешиться ему от этой веры.
Слушая от няни сказки о нашем золотом руне — Жар-птице, о преградах и тайниках волшебного замка, мальчик то бодрился, воображая себя героем подвига, — и мурашки бегали у него по спине, то страдал за неудачи храбреца.
Рассказ лился за рассказом. Няня повествовала с пылом, живописно, с увлечением, местами вдохновенно, потому что сама вполовину верила рассказам. Глаза старухи искрились огнем; голова дрожала от волнения; голос возвышался до непривычных нот.
Ребенок, объятый неведомым ужасом, жался к ней со слезами на глазах.
Заходила ли речь о мертвецах, поднимающихся в полночь из могил, или о жертвах, томящихся в неволе у чудовища, или о медведе с деревянной ногой, который идет по селам и деревням отыскивать отрубленную у него натуральную ногу, — волосы ребенка трещали на голове от ужаса; детское воображение то застывало, то кипело; он испытывал мучительный, сладко болезненный процесс; нервы напрягались, как струны.
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т.д.; когда медведь входил наконец в избу и готовился схватить похитителя своей ноги, ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.
Заселилось воображение мальчика странными призраками; боязнь и тоска засели надолго, может быть навсегда, в душу. Он печально озирается вокруг и все видит в жизни вред, беду, все мечтает о той волшебной стороне, где нет зла, хлопот, печалей, где живет Милитриса Кирбитьевна, где так хорошо кормят и одевают даром.
Сказка не над одними детьми в Обломовке, но и над взрослыми до конца жизни сохраняет свою власть. Все в доме и в деревне, начиная от барина, жены его и до дюжего кузнеца Тараса, — все трепещут чего-то в темный вечер: всякое дерево превращается тогда в великана, всякий куст — в вертеп разбойников.
Стук ставни и завыванье ветра в трубе заставляли бледнеть и мужчин, и женщин, и детей. Никто в крещенье не выйдет после десяти часов вечера один за ворота; всякий в ночь на пасху побоится идти в конюшню, опасаясь застать там домового.
В Обломовке верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут ли им, что копна сена разгуливала по полю, — они не задумаются и поверят; пропустит ли кто-нибудь слух, что вот это не баран, а что-то другое, или что такая-то Марфа или Степанида — ведьма, они будут бояться и барана и Марфы: им и в голову не придет спросить, отчего баран стал не бараном, а Марфа сделалась ведьмой, да еще накинутся и на того, кто бы вздумал усомниться в этом, — так сильна вера в чудесное в Обломовке!
Илья Ильич и увидит после, что просто устроен мир, что не встают мертвецы из могил, что великанов, как только они заведутся, тотчас сажают в балаган, и разбойников — в тюрьму; но если пропадает самая вера в призраки, то остается какой-то осадок страха и безотчетной тоски.
Узнал Илья Ильич, что нет бед от чудовищ, а какие есть — едва знает, и на каждом шагу все ждет чего-то страшного и боится. И теперь еще, оставшись в темной комнате или увидя покойника, он трепещет от зловещей, в детстве зароненной в душу тоски; смеясь над страхами своими поутру, он опять бледнеет вечером.
Далее Илья Ильич вдруг увидел себя мальчиком лет тринадцати или четырнадцати.
Он уж учился в селе Верхлёве, верстах в пяти от Обломовки, у тамошнего управляющего, немца Штольца, который завел небольшой пансион для детей окрестных дворян.
У него был свой сын, Андрей, почти одних лет с Обломовым, да еще отдали ему одного мальчика, который почти никогда не учился, а больше страдал золотухой, все детство проходил постоянно с завязанными глазами или ушами да плакал все втихомолку о том, что живет не у бабушки, а в чужом доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому и никто любимого пирожка не испечет ему.
Кроме этих детей, других еще в пансионе пока не было.
Нечего делать, отец и мать посадили баловника Илюшу за книгу. Это стоило слез, воплей, капризов. Наконец отвезли.
Немец был человек дельный и строгий, как почти все немцы. Может быть, у него Илюша и успел бы выучиться чему-нибудь хорошенько, если б Обломовка была верстах в пятистах от Верхлёва. А то как выучиться? Обаяние обломовской атмосферы, образа жизни и привычек простиралось и на Верхлёво; ведь оно тоже было некогда Обломовкой; там, кроме дома Штольца, все дышало тою же первобытною ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижностью.
Ум и сердце ребенка исполнились всех картин, сцен и нравов этого быта прежде, нежели он увидел первую книгу. А кто знает, как рано начинается развитие умственного зерна в детском мозгу? Как уследить за рождением в младенческой душе первых понятий и впечатлений?
Может быть, когда дитя еще едва выговаривало слова, а может быть, еще вовсе не выговаривало, даже не ходило, а только смотрело на все тем пристальным немым детским взглядом, который взрослые называют тупым, оно уж видело и угадывало значение и связь явлений окружающей его сферы, да только не признавалось в этом ни себе, ни другим.
Может быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что говорят и делают при нем: как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла в угол, заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду; что родитель и не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ка ему не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.
Может быть, детский ум его давно решил, что так, а не иначе следует жить, как живут около него взрослые. Да и как иначе прикажете решить ему? А как жили взрослые в Обломовке?
Делали ли они себе вопрос: зачем дана жизнь? Бог весть. И как отвечали на него? Вероятно, никак: это казалось им очень просто и ясно.
Не слыхивали они о так называемой многотрудной жизни, о людях, носящих томительные заботы в груди, снующих зачем-то из угла в угол по лицу земли или отдающих жизнь вечному, нескончаемому труду.
Плохо верили обломовцы и душевным тревогам; не принимали за жизнь круговорота вечных стремлений куда-то, к чему-то; боялись, как огня, увлечения страстей; и как в другом месте тело у людей быстро сгорало от вулканической работы внутреннего, душевного огня, так душа обломовцев мирно, без помехи утопала в мягком теле.
Не клеймила их жизнь, как других, ни преждевременными морщинами, ни нравственными разрушительными ударами и недугами.
Добрые люди понимали ее не иначе, как идеалом покоя и бездействия, нарушаемого по временам разными неприятными случайностями, как-то: болезнями, убытками, ссорами и между прочим трудом.
Они сносили труд как наказание, наложенное еще на праотцев наших, но любить не могли, и где был случай, всегда от него избавлялись, находя это возможным и должным.
Они никогда не смущали себя никакими туманными умственными или нравственными вопросами; оттого всегда и цвели здоровьем и весельем, оттого там жили долго; мужчины в сорок лет походили на юношей; старики не боролись с трудной, мучительной смертью, а, дожив до невозможности, умирали как будто украдкой, тихо застывая и незаметно испуская последний вздох. Оттого и говорят, что прежде был крепче народ.
Да, в самом деле крепче: прежде не торопились объяснять ребенку значения жизни и приготовлять его к ней, как к чему-то мудреному и нешуточному; не томили его над книгами, которые рождают в голове тьму вопросов, а вопросы гложут ум и сердце и сокращают жизнь.
Норма жизни была готова и преподана им родителями, а те приняли ее, тоже готовую, от дедушки, а дедушка от прадедушки, с заветом блюсти ее целость и неприкосновенность, как огонь Весты. Как что делалось при дедах и отцах, так делалось при отце Ильи Ильича, так, может быть, делается еще и теперь в Обломовке.
О чем же им было задумываться и чем волноваться, что узнавать, каких целей добиваться?
Ничего не нужно: жизнь, как покойная река, текла мимо их; им оставалось только сидеть на берегу этой реки и наблюдать неизбежные явления, которые по очереди, без зову, представали пред каждого из них.
И вот воображению спящего Ильи Ильича начали так же по очереди, как живые картины, открываться сначала три главные акта жизни, разыгрывавшиеся как в его семействе, так у родственников и знакомых: роди́ны, свадьба, похороны.
Потом потянулась пестрая процессия веселых и печальных подразделений ее: крестин, именин, семейных праздников, заговенья, разговенья, шумных обедов, родственных съездов, приветствий, поздравлений, официальных слез и улыбок.
Все отправлялось с такою точностью, так важно и торжественно.
Ему представлялись даже знакомые лица и мины их при разных обрядах, их заботливость и суета. Дайте им какое хотите щекотливое сватовство, какую хотите торжественную свадьбу или именины — справят по всем правилам, без малейшего упущения. Кого где посадить, что и как подать, кому с кем ехать в церемонии, примету ли соблюсти — во всем этом никто никогда не делал ни малейшей ошибки в Обломовке.
Ребенка ли выходить не сумеют там? Стоит только взглянуть, каких розовых и увесистых купидонов носят и водят за собой тамошние матери. Они на том стоят, чтоб дети были толстенькие, беленькие и здоровенькие.
Они отступятся от весны, знать ее не захотят, если не испекут в начале ее жаворонка. Как им не знать и не исполнять этого?
Тут вся их жизнь и наука, тут все их скорби и радости: оттого они и гонят от себя всякую другую заботу и печаль и не знают других радостей; жизнь их кишела исключительно этими коренными и неизбежными событиями, которые и задавали бесконечную пищу их уму и сердцу.
Они с бьющимся от волнения сердцем ожидали обряда, пира, церемонии, а потом, окрестив, женив или похоронив человека, забывали самого человека и его судьбу и погружались в обычную апатию, из которой выводил их новый такой же случай — именины, свадьба и т.п.
Как только рождался ребенок, первою заботою родителей было как можно точнее, без малейших упущений, справить над ним все требуемые приличием обряды, то есть задать после крестин пир; затем начиналось заботливое ухаживанье за ним.
Мать задавала себе и няньке задачу: выходить здоровенького ребенка, беречь его от простуды, от глаза и других враждебных обстоятельств. Усердно хлопотали, чтоб дитя было всегда весело и кушало много.
Только лишь поставят на ноги молодца, то есть когда нянька станет ему не нужна, как в сердце матери закрадывается уже тайное желание приискать ему подругу — тоже поздоровее, порумянее.
Опять настает эпоха обрядов, пиров, наконец свадьба; на этом и сосредоточивался весь пафос жизни..
Потом уже начинались повторения: рождение детей, обряды, пиры, пока похороны не изменят декорации; но ненадолго: одни лица уступают место другим, дети становятся юношами и вместе с тем женихами, женятся, производят подобных себе — и так жизнь по этой программе тянется беспрерывной однообразною тканью, незаметно обрываясь у самой могилы.
Навязывались им, правда, порой и другие заботы, но обломовцы встречали их по большей части с стоическою неподвижностью, и заботы, покрутившись над головами их, мчались мимо, как птицы, которые прилетят к гладкой стене и, не найдя местечка приютиться, потрепещут напрасно крыльями около твердого камня и летят далее.
Так, например, однажды часть галереи с одной стороны дома вдруг обрушилась и погребла под развалинами своими наседку с цыплятами; досталось бы и Аксинье, жене Антипа, которая уселась было под галереей с донцем, да на ту пору, к счастью своему, пошла за мочками.
В доме сделался гвалт: все прибежали, от мала до велика, и ужаснулись, представив себе, что вместо наседки с цыплятами тут могла прохаживаться сама барыня с Ильей Ильичом.
Все ахнули и начали упрекать друг друга в том, как это давно в голову не пришло: одному — напомнить, другому — велеть поправить, третьему — поправить.
Все дались диву, что галерея обрушилась, а накануне дивились, как это она так долго держится!
Начались заботы и толки, как поправить дело; пожалели о наседке с цыплятами и медленно разошлись по своим местам, настрого запретив подводить к галерее Илью Ильича.
Потом, недели через три, велено было Андрюшке, Петрушке, Ваське обрушившиеся доски и перила оттащить к сараям, чтоб они не лежали на дороге. Там валялись они до весны.
Старик Обломов всякий раз как увидит их из окошка, так и озаботится мыслью о поправке: призовет плотника, начнет совещаться, как лучше сделать — новую ли галерею выстроить или сломать и остатки; потом отпустит его домой, сказав: «Подь себе, а я подумаю».
Это продолжалось до тех пор, пока Васька или Мотька донес барину, что вот-де, когда он, Мотька, сего утра лазил на остатки галереи, так углы совсем отстали от стен и, того гляди, рухнут опять.
Тогда призван был плотник на окончательное совещание, вследствие которого решено было подпереть пока старыми обломками остальную часть уцелевшей галереи, что и было сделано к концу того же месяца.
— Э! Да галерея-то пойдет опять заново! — сказал старик жене. — Смотри-ка, как Федот красиво расставил бревна, точно колонны у предводителя в дому! Вот теперь и хорошо: опять надолго!
Кто-то напомнил ему, что вот кстати бы уж и ворота исправить и крыльцо починить, а то, дескать, сквозь ступеньки не только кошки — и свиньи пролезают в подвал.
— Да, да, надо, — заботливо отвечал Илья Иванович и шел тотчас осмотреть крыльцо.
— В самом деле, видишь ведь как, совсем расшаталось, — говорил он, качая ногами крыльцо, как колыбель.
— Да оно и тогда шаталось, как его сделали, — заметил кто-то.
— Так что ж, что шаталось? — отвечал Обломов. — Да вот не развалилось же, даром что шестнадцать лет без поправки стоит. Славно тогда сделал Лука. Вот был плотник, так плотник. умер — царство ему небесное! Нынче избаловались: не сделают так.
И он обращал глаза в другую сторону, а крыльцо, говорят, шатается и до сих пор и все еще не развалилось.
Видно, в самом деле славный был плотник этот Лука.
Надо, впрочем, отдать хозяевам справедливость: иной раз в беде или неудобстве они очень обеспокоятся, даже погорячатся и рассердятся.
Как, дескать, можно запускать или оставлять то и другое? Надо сейчас принять меры. И говорят только о том, как бы починить мостик, что ли, через канаву или огородить в одном месте сад, чтоб скотина не портила деревьев, потому что часть плетня в одном месте совсем лежала на земле.
Илья Иванович простер свою заботливость даже до того, что однажды, гуляя по саду, собственноручно приподнял, кряхтя и охая, плетень и велел садовнику поставить поскорей две жерди: плетень благодаря этой распорядительности Обломова простоял так все лето, и только зимой снегом повалило его опять.
Наконец даже дошло до того, что на мостик настлали три новые доски, тотчас же, как только Антип свалился с него, с лошадью и с бочкой, в канаву. Он еще не успел выздороветь от ушиба, а уж мостик отделан был заново.
Коровы и козы тоже немного взяли после нового падения плетня в саду: они съели только смородинные кусты да принялись обдирать десятую липу, а до яблонь и не дошли, как последовало распоряжение врыть плетень как надо и даже окопать канавкой.
Досталось же и двум коровам и козе, пойманным на деле: славно вздули бока!
Снится еще Илье Ильичу большая темная гостиная в родительском доме, с ясеневыми старинными креслами, вечно покрытыми чехлами, с огромным, неуклюжим и жестким диваном, обитым полинялым голубым барканом в пятнах, и одним большим кожаным креслом.
Наступает длинный зимний вечер.
Мать сидит на диване, поджав ноги под себя, и лениво вяжет детский чулок, зевая и почесывая по временам спицей голову.
Подле нее сидит Настасья Ивановна да Пелагея Игнатьевна и, уткнув носы в работу, прилежно шьют что-нибудь к празднику для Илюши, или для отца его, или для самих себя.
Отец, заложив руки назад, ходит по комнате взад и вперед, в совершенном удовольствии, или присядет в кресло и, посидев немного, начнет опять ходить, внимательно прислушиваясь к звуку собственных шагов. Потом понюхает табаку, высморкается и опять понюхает.
В комнате тускло горит одна сальная свечка, и то это допускалось только в зимние и осенние вечера. В летние месяцы все старались ложиться и вставать без свечей, при дневном свете.
Это частью делалось по привычке, частью из экономии. На всякий предмет, который производился не дома, а приобретался покупкою, обломовцы были до крайности скупы.
Они с радушием заколют отличную индейку или дюжину цыплят к приезду гостя, но лишней изюминки в кушанье не положат и побледнеют, как тот же гость самовольно вздумает сам налить себе в рюмку вина.
Впрочем, такого разврата там почти не случалось: это сделает разве сорванец какой-нибудь, погибший в общем мнении человек; такого гостя и во двор не пустят.
Нет, не такие нравы были там: гость там прежде троекратного потчеванья и не дотронется ни до чего. Он очень хорошо знает, что однократное потчеванье чаще заключает в себе просьбу отказаться от предлагаемого блюда или вина, нежели отведать его.
Не для всякого зажгут и две свечи: свечка покупалась в городе на деньги и береглась, как все покупные вещи, под ключом самой хозяйки. Огарки бережно считались и прятались.
Вообще там денег тратить не любили, и как ни необходима была вещь, но деньги за нее выдавались всегда с великим соболезнованием, и то если издержка была незначительна. Значительная же трата сопровождалась стонами, воплями и бранью.
Обломовцы соглашались лучше терпеть всякого рода неудобства, даже привыкали не считать их неудобствами, чем тратить деньги.
От этого и диван в гостиной давным-давно весь в пятнах, от этого и кожаное кресло Ильи Иваныча только называется кожаным, а в самом-то деле оно — не то мочальное, не то веревочное: кожи-то осталось только на спинке один клочок, а остальная уж пять лет как развалилась в куски и слезла; оттого же, может быть, и ворота все кривы и крыльцо шатается. Но заплатить за что-нибудь, хоть самонужнейшее, вдруг двести, триста, пятьсот рублей казалось им чуть не самоубийством.
Услыхав.. что один из окрестных молодых помещиков ездил в Москву и заплатил там за дюжину рубашек триста рублей, двадцать пять рублей за сапоги и сорок рублей за жилет к свадьбе, старик Обломов перекрестился и сказал с выражением ужаса, скороговоркой, что «этакого молодца надо посадить в острог».
Вообще они глухи были к политико-экономическим истинам о необходимости быстрого и живого обращения капиталов, об усиленной производительности и мене продуктов. Они в простоте души понимали и приводили в исполнение единственное употребление капиталов — держать их в сундуке.
На креслах в гостиной, в разных положениях, сидят и сопят обитатели или обычные посетители дома.
Между собеседниками по большей части царствует глубокое молчание: все видятся ежедневно друг с другом; умственные сокровища взаимно исчерпаны и изведаны, а новостей извне получается мало.
Тихо; только раздаются шаги тяжелых, домашней работы сапог Ильи Ивановича, еще стенные часы в футляре глухо постукивают маятником да порванная время от времени рукой или зубами нитка у Пелагеи Игнатьевны или у Настасьи Ивановны нарушает глубокую тишину.
Так иногда пройдет полчаса, разве кто-нибудь зевнет вслух и перекрестит рот, примолвив: «Господи помилуй!»
За ним зевает сосед, потом следующий, медленно, как будто по команде, отворяет рот, и так далее, заразительная игра воздуха в легких обойдет всех, причем иного прошибет слеза.
Или Илья Иванович пойдет к окну, взглянет туда в скажет с некоторым удивлением: «Еще пять часов только, а уж как темно на дворе!»
— Да, — ответит кто-нибудь, — об эту пору всегда темно; длинные вечера наступают.
А весной удивятся и обрадуются, что длинные дни наступают. А спросите-ка, зачем им эти длинные дни, так они и сами не знают.
А там кто-нибудь станет снимать со свечи и вдруг погасит — все встрепенутся: «Нечаянный гость!» — скажет непременно кто-нибудь.
Иногда на этом завяжется разговор.
— Кто ж бы это гость? — скажет хозяйка. — Уж не Настасья ли Фаддеевна? Ах, дай-то господи! Да нет; она ближе праздника не будет. То-то бы радости! То-то бы обнялись да наплакались с ней вдвоем! И к заутрене и к обедне бы вместе. Да куда мне за ней! Я даром что моложе, а не выстоять мне столько!
— А когда, бишь, она уехала от нас? — спросил Илья Иванович. — Кажется, после ильина дня?
— Что ты, Илья Иваныч! Всегда перепутаешь! Она и семика не дождалась, — поправила жена.
— Она, кажется, в петровки здесь была, — возражает Илья Иванович.
— Ты всегда так! — с упреком скажет жена. — Споришь, только срамишься.
— Ну, как же не была в петровки? Еще тогда все пироги с грибами пекли: она любит.
— Так это Марья Онисимовна: она любит пироги с грибами — как это не помнишь! Да и Марья Онисимовна не до ильина дня, а до Прохора и Никанора гостила.
Они вели счет времени по праздникам, по временам года, по разным семейным и домашним случаям, не ссылаясь никогда ни на месяцы, ни на числа. Может быть, это происходило частью и оттого, что, кроме самого Обломова, прочие все путали и названия месяцев и порядок чисел.
Замолчит побежденный Илья Иванович, и опять все общество погрузится в дремоту. Илюша, завалившись за спину матери, тоже дремлет, а иногда и совсем спит.
— Да, — скажет потом какой-нибудь из гостей с глубоким вздохом, — вот муж-то Марьи Онисимовны, покойник Василий Фомич, какой был, бог с ним, здоровый, а умер! И шестидесяти лет не прожил — жить бы этакому сто лет!
— Все умрем, кому когда — воля божья! — возражает Пелагея Игнатьевна со вздохом. — Кто умирает, а вот у Хлоповых так не поспевают крестить: говорят, Анна Андреевна опять родила — уж это шестой.
— Одна ли Анна Андреевна! — сказала хозяйка. — Вот как брата-то ее женят и пойдут дети — столько ли еще будет хлопот! И меньшие подрастают, тоже в женихи смотрят; там дочерей выдавай замуж, а где женихи здесь? Нынче, вишь, ведь все хотят приданого, да все деньгами.
— Что вы такое говорите? — спросил Илья Иванович, подойдя к беседовавшим.
— Да вот говорим, что.
И ему повторяют рассказ.
— Вот жизнь-то человеческая! — поучительно произнес Илья Иванович. — Один умирает, другой родится, третий женится, а мы вот все стареемся: не то что год на год, день на день не приходится! Зачем это так? То ли бы дело, если б каждый день как вчера, вчера как завтра. Грустно, как подумаешь.
— Старый старится, а молодой растет! — сонным голосом кто-то сказал из угла.
— Надо богу больше молиться да не думать ни о чем! — строго заметила хозяйка.
— Правда, правда, — трусливо, скороговоркой отозвался Илья Иванович, вздумавший было пофилософствовать, и пошел опять ходить взад и вперед.
Долго опять молчат; скрипят только продеваемые взад и вперед иглой нитки. Иногда хозяйка нарушит молчание.
— Да, темно на дворе, — скажет она. — Вот, бог даст, как дождемся святок, приедут погостить свои, ужо будет повеселее, и не видно, как будут проходить вечера. Вот если б Маланья Петровна приехала, уж тут было бы проказ-то! Чего она не затеет! И олово лить, и воск топить, и за ворота бегать; девок у меня всех с пути собьет. Затеет игры разные. такая, право!
— Да, светская дама! — заметил один из собеседников. — В третьем году она и с гор выдумала кататься, вот как еще Лука Савич бровь расшиб.
Вдруг все встрепенулись, посмотрели на Луку Савича и разразились хохотом.
— Как это ты, Лука Савич? Ну-ка, ну, расскажи! — говорит Илья Иванович и помирает со смеху.
И все продолжают хохотать, и Илюша проснулся, и он хохочет.
— Ну, чего рассказывать! — говорит смущенный Лука Савич. — Это все вон Алексей Наумыч выдумал: ничего и не было совсем.
— Э! — хором подхватили все. — Да как же ничего не было? Мы-то умерли разве. А лоб-то, лоб-то, вон и до сих пор рубец виден.
— Да что вы смеетесь? — старается выговорить в промежутках смеха Лука Савич. — Я бы. и не того. да все Васька, разбойник. салазки старые подсунул. они и разъехались подо мной. я и того.
Общий хохот покрыл его голос. Напрасно он силился досказать историю своего падения: хохот разлился по всему обществу, проник до передней и до девичьей, объял весь дом, все вспомнили забавный случай, все хохочут долго, дружно, несказанно, как олимпийские боги. Только начнут умолкать, кто-нибудь подхватит опять — и пошло писать.
Наконец кое-как с трудом успокоились.
— А что, нынче о святках будешь кататься, Лука Савич? — спросил, помолчав, Илья Иванович.
— Не велеть ли Антипке постом сделать гору? — вдруг опять скажет Обломов. — Лука Савич, мол, охотник большой, не терпится ему.
Хохот всей компании не дал договорить ему.
— Да целы ли те. салазки-то? — едва от смеха выговорил один из собеседников.
Долго смеялись все, наконец стали мало-помалу затихать: иной утирал слезы, другой сморкался, третий кашлял неистово и плевал, с трудом выговаривая:
Тут следовал окончательно последний, самый продолжительный раскат хохота, и затем все смолкло. Один вздохнул, другой зевнул вслух, с приговоркой, и все погрузилось в молчание.
По-прежнему слышалось только качанье маятника, стук сапог Обломова да легкий треск откушенной нитки.
Вдруг Илья Иванович остановился посреди комнаты с встревоженным видом, держась за кончик носа.
— Что это за беда? Смотрите-ка! — сказал он. — Быть покойнику: у меня кончик носа все чешется.
— Ах ты, господи! — всплеснув руками, сказала жена. — Какой же это покойник, коли кончик чешется? Покойник — когда переносье чешется. Ну, Илья Иваныч, какой ты, бог с тобой, беспамятный! Вот этак скажешь в людях когда-нибудь или при гостях и — стыдно будет.
— А что ж это значит, кончик-то чешется? — спросил сконфуженный Илья Иванович.
— В рюмку смотреть. А то, как это можно: покойник!
— Все путаю! — сказал Илья Иванович. — Где тут упомнишь: то сбоку нос чешется, то с конца, то брови.
— Сбоку, — подхватила Пелагея Ивановна, — означает вести; брови чешутся — слезы; лоб — кланяться: с правой стороны чешется — мужчине, с левой — женщине; уши зачешутся — значит, к дождю, губы — целоваться, усы — гостинцы есть, локоть — на новом месте спать, подошвы — дорога.
— Ну, Пелагея Ивановна, молодец! — сказал Илья Иванович. — А то еще когда масло дешево будет, так затылок, что ли, чешется.
— Э! Да уж девять часов! — с радостным изумлением произнес Илья Иванович. — Смотри-ка, пожалуй, и не видать, как время прошло. Эй, Васька! Ванька, Мотька!
Явились три заспанные физиономии.
— Что ж вы не накрываете на стол? — с удивлением и досадой спросил Обломов. — Нет, чтоб подумать о господах? Ну, чего стоите? Скорей, водки!
— Вот отчего кончик носа чесался! — живо сказала Пелагея Ивановна. — Будете пить водку и посмотрите в рюмку.
После ужина, почмокавшись и перекрестив друг друга, все расходятся по своим постелям, и сон воцаряется над беспечными головами.