Рояли́сты — сторонники монархической формы государственной власти, монархисты. В более узком смысле под «роялистами» могут пониматься представители следующих политических движений:
Полезное
Смотреть что такое «Роялисты» в других словарях:
РОЯЛИСТЫ — (от фр. roi король). Приверженцы королевской власти; во Франции приверженцы Бурбонской династии, в противоположность бонапартистам и республиканцам. Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка. Чудинов А.Н., 1910. РОЯЛИСТЫ… … Словарь иностранных слов русского языка
РОЯЛИСТЫ — (от франц. royal королевский) термин, возникший во время Великой французской революции для обозначения приверженцев династии Бурбонов. В более широком значении роялисты то же, что монархисты … Большой Энциклопедический словарь
Роялисты — приверженцы королевской власти, монархисты. Впервые термин роялисты вошёл в употребление во Франции в конце 18 в. во время Французской революции для обозначения сторонников монархии Бурбонов, врагов революции … Исторический словарь
Роялисты — (от франц. royal королевский) термин, возникший во время Великой французской революции для обозначения приверженцев династии Бурбонов. В более широком значении роялисты то же, что монархисты. Политическая наука: Словарь справочник. сост. проф пол … Политология. Словарь.
РОЯЛИСТЫ — (фр. royaliste от roi король) монархисты, приверженцы королевской власти … Юридическая энциклопедия
роялисты — (от франц. royal королевский), термин, возникший во время Французской революции конца XVIII в. для обозначения приверженцев династии Бурбонов. В более широком значении роялисты то же, что монархисты. * * * РОЯЛИСТЫ РОЯЛИСТЫ (от франц. royal… … Энциклопедический словарь
роялисты — приверженцы королевской власти, монархисты. Впервые термин роялисты вошёл в употребление во Франции в конце XVIII в. во время Французской революции для обозначения сторонников монархии Бурбонов, врагов революции … Энциклопедический словарь «Всемирная история»
Роялисты — (франц., единственное число royaliste, от royal королевский) приверженцы королевской власти, монархисты. Впервые термин «Р.» вошёл в употребление во время Великой французской революции для обозначения сторонников монархии Бурбонов (См.… … Большая советская энциклопедия
Роялисты — (Royalistes) французская политическая партия; до смерти графа Шамбора (1883 г.) разделялись на легитимистов (см.) и орлеанистов (см.) … Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона
РОЯЛИСТЫ — (франц. ед. ч. royaliste, от royal королевский) приверженцы королев. власти, монархисты. Впервые термин Р. вошел в употребление во Франции в кон. 18 в. во время Вел. франц. революции для обозначения сторонников монархии Бурбонов, врагов революции … Советская историческая энциклопедия
Английские роялисты в годы гражданских войн и междуцарствия А. Б. Соколов
Термин «роялизм» в самом общем значении означает приверженность монархической идеологии, а роялистами называют сторонников королевской власти. Данное определение требует уточнения. Понятие «монархист» имеет более широкий смысл, чем «роялист», причем использование последнего термина привязано к определенному историческому контексту. Можно назвать три события нового времени, в которых утвердилось понятие «роялист». Прежде всего это эпоха Английской революции середины XVII века. В этом случае слово «роялист» близко слову «кавалер»; их можно употреблять как синонимы, учитывая при этом, что за короля Карла I сражались многие люди, которых по их социальному статусу язык не поворачивается назвать кавалерами. Кроме того, термин «роялист» оказался лишенным смысла сразу после реставрации Карла II, тогда как слово «кавалер» некоторое время сохранялось в политической риторике. Достаточно вспомнить: парламент, избранный в 1661 г., современники называли «Кавалерским». Другой пример использования слова «роялисты» относится к Французской революции конца XVIII в. – так называли сторонников династии Бурбонов, выступавших за восстановление ее на престоле. В ограниченном виде к нему прибегали в годы реставрации и даже Июльской монархии и революции 1848–1851 гг. Третий пример связан с Испанией и Испанской Америкой. Так именовали приверженцев абсолютной монархии в период, последовавший за поражением революции 1808–1813 гг. и во время революции 1820–1823 гг. Во всех трех случаях чертой роялизма была готовность к применению вооруженных средств реализации своей программы.
В Англии использование термина «роялист» четко ограничивается хронологическими рамками. Верхней границей, как сказано, было возвращение Карла II на отцовский престол, что означало успешную реализацию роялистского проекта. В дальнейшем для обозначения политических фракций применялись иные термины, прежде всего, виги и тори. Нижней границей обычно считают начало января 1642 г. и связывают с попыткой Карла I арестовать пятерых лидеров парламентской оппозиции. Именно в те дни нарождавшейся смуты появились клички, которыми противники «награждали» друг друга: «круглоголовые» (сторонники парламента) и «кавалеры» (сторонники короля). Как пишет историк С. Шама, эти унизительные прозвища «стали частью словаря взаимной ненависти». «Круглоголовыми» именовали пуританских агитаторов из Сити; они в отличие от людей знатных, носивших длинные волосы, принадлежали к средним и низшим слоям и стриглись в кружок. «Кавалеры» ассоциировались сначала с бахвалившимися и разгонявшими толпу у Уайтхолла солдатами Томаса Лунсфорда. Даже Кларендон считал его человеком, хотя и древнего рода, но необразованным и грубым, с сомнительным прошлым. Его отряд был готов на любые жестокости. Парламентская пропаганда изображала его садистом и даже каннибалом. Карл I обедал с ним и другими 150 офицерами в Уайтхолле, что вызвало такое возмущение в Сити, что король был вынужден отменить свое решение о назначении его комендантом Тауэра. Затем кавалерами стали называть не только солдат Лунсфорда, но и всех тех, кто при размежевании сил стал на сторону короля. Однако основы роялистской идеологии, как считает Шама, были сформулированы несколькими неделями ранее. Они были изложены прежде всего Эдвардом Хайдом (с 1661 г. графом Кларендоном) в ответ на голосование по Великой ремонстрации в ноябре 1641 г. Большинство в одиннадцать голосов «за» было незначительным, и Хайд считал такой итог поражением пресвитерианской партии Джона Пима. Он определил тональность роялистской идеологии, в основном сохранившейся на протяжении всей гражданской войны, суть которой в том, что монарх, а не группа фанатиков-пуритан является воплощением и защитником блага и интересов народа, король является истинным реформатором[114].
В дореволюционной историографии достаточно общий и поверхностный взгляд на роялизм эпохи Английской революции представил А. Н. Савин. У советских историков роялисты как «контрреволюционный» лагерь по понятным причинам не привлекали специального внимания, они были целиком сосредоточены на проблематике революции как таковой, на парламентских и демократических движениях. Особого внимания заслуживает книга Б. Ф. Поршнева[116]. Главный тезис маститого историка-марксиста в том, что в эпоху Фронды ее демократический тренд в большой мере вытекал из левеллеровских тенденций Английской революции: достаточно вспомнить, что принадлежавший к группировке уравнителей полковник Сексби был, видимо, негласным представителем Кромвеля в Бордо, центре демократической Фронды. В этой связи Поршнев затронул политику кардинала Мазарини по отношению к английским эмигрантам. «Боком» тема роялистской эмиграции возникала в публикациях об англо-русских отношениях, например, в статьях 3. И. Рогинского о миссии лорда Колпепера в Москву[117].
Однако и в зарубежной историографии обращение к истории английского роялизма – относительно новый феномен. Всего несколько лет назад английский историк писал: «Роялисты остаются одной из немногих групп в гражданской войне, о которой публика знает только то, что они составляли половину в паре «круглоголовые – кавалеры». Но и среди историков «королевская партия» не в моде, а роялистская политика, особенно если речь идет о социальных верхах, еще в большей степени»[118]. Ранним исключением была книга Д. Андердауна о роялистском подполье в Англии в годы республики и протектората[119]. В другой работе этот историк в духе новых подходов, формировавшихся в историографии в последней четверти прошедшего века, обратился к теме политической культуры накануне и во время революции, уделив некоторое внимание роялистской культуре [120]. Другим пионером в изучении роялизма стал историк Р. Хаттон, опубликовавший в 1982 г. книгу «Военные усилия роялистов 1642–1646». Ее характеризует локалистский подход, на основе которого автор утверждал: роялистская партия сложилась не ранее июня 1642 г., поскольку до этого в графствах, несмотря на наличие враждебных группировок в пользу той или другой стороны, преобладали нейтралистские настроения даже у тех, кто позднее твердо стал на королевскую сторону. Только в Херфордшире роялисты добились подписания местным джентри петиции в поддержку Карла I. И только в Уэльсе король нашел практически полную поддержку[121]. Исследования, посвященные локальным аспектам подготовки к гражданской войне, демонстрируют более сложную картину, чем та, которая привычна по трудам либеральных или марксистских историков: «Одна половина страны стояла за короля, другая – за парламент. Но если мы примем во внимание населенность, зажиточность роялистских и парламентских графств, то увидим, что перевес был на стороне парламента. За парламент стояли юг и восток, за короля – север и запад»[122]. В другой известной книге Хаттон коснулся истории роялизма при изучении причин реставрации Стюартов в 1660 г.[123] В ней он аргументировал точку зрения, будто усилия эмигрантов-роялистов были в целом малоэффективны, а к реставрации привел ход событий в самой Англии после смерти Оливера Кромвеля в сентябре 1658 г. Тема военного опыта обеих сражавшихся сторон представлена в монографии американского историка Ч. Карлтона[124]. Конечно, сведения о кавалерах содержались в многочисленных трудах о гражданской войне, о Карле I, Карле II и других деятелях контрреволюционного лагеря, например, Э. Хайде, но задача анализа роялизма как общественного явления в них не ставилась.
По моему мнению, главной историографической предпосылкой «поворота к роялизму» явился огромный эффект, произведенный британскими историками ревизионистского направления (их фактическим лидером был Конрад Рассел), пересмотревших методологию и основные подходы к истории Англии XVII в. Представители новейшего поколения историков обратили внимание на внутреннюю структуру роялистской партии, показав ограниченность прежних упрощенных представлений о существовании фракций ультрароялистов и «умеренных»[125]. Ряд публикаций, имеющих отношение к роялизму, связан с темой исторической памяти.
В те месяцы 1642 г., когда обе стороны собирали своих приверженцев, одним из способов для этого становится пропаганда, цель которой состояла в том, чтобы создать и закрепить негативный образ врага. Главным инструментом пропаганды является насаждение стереотипов, которые определяются Д. Андердауном как «культурные конструкции, в краткой публичной форме выражающие негативные характеристики оппонентов и обязательно являющиеся продуктом глубоких политических различий. Создавая ауру собственной моральной исключительности и представляя собой символическое выражение фундаментально отличных идеологий и моральных кодов, они интенсифицируют прежние расхождения и сплачивают групповые идентичности» [126].
На первый взгляд, идеологически позиция роялистов имела преимущества: им было легче обосновать действия круглоголовых как измену и мятеж. Кроме того, они постоянно эксплуатировали понятие «достоинство», значимое в иерархическом обществе, каким была Англия раннего нового времени. Королевская пропаганда подчеркивала низкое происхождение тех, кто присоединился к парламентской партии. Это было не совсем справедливо, недаром на высшие военные посты парламент, особенно в начале войны, назначал лиц именно по происхождению, а не по способностям. Примерами служат главнокомандующий граф Эссекс и его заместитель граф Манчестер. В проповеди духовника принца Уэльского, обращенной к военным, говорилось: «Истинный кавалер – дитя чести, джентльмен хорошего происхождения и воспитания, любящий короля по совести, имеющий, в отличие от других, ясное выражение лица и смелый взгляд благодаря своему верному сердцу»[127]. Социальное превосходство неразрывно связывалось с сексуальным господством. Одна появившаяся в 1642 г. баллада имела примечательное название «Лондонский рогоносец: или как на голове почтенного горожанина выросла пара извилистых фирменных рогов благодаря его веселой молодой женушке, которую хорошо прогнул франтоватый жеребенок, пока ее муж уехал, чтобы участвовать в кампании в Хунслоу Хит»[128]. Парламентская пропаганда тоже не была лишена социального снобизма и намекала на низкое происхождение многих лиц из королевского лагеря. В ней постоянно муссировалась тема нравственной нечистоты кавалеров. Например, в одном из памфлетов говорилось, что кавалер «превзойдет в богохульстве француза, в пьянстве голландца, в разврате турка»[129]. Пропаганда конструировала в общественном сознании, как отмечал Ч. Карлтон, далекий от реальности «стереотипный образ кавалера с пивной кружкой в руке, с девкой на колене и с усмешкой на устах». Как отметил Д. Андердаун, «оба враждебных стереотипа: хвастливого, тираничного, папистского, грабящего кавалера и лицемерного, богобоязненного, гибельного для социального порядка круглоголового оставались главным элементом пропагандистского рациона на протяжении всей войны»[130].
Олицетворением кавалера слывет принц Руперт, который был племянником Карла I, сыном его сестры Елизаветы и курфюрста Пфальцского Фридриха. Несмотря на молодость (в Англию он приехал в возрасте 23 лет), Руперт имел военный опыт, накопленный в войне против Империи и пригодившийся роялистам. Обеспечивший им первые военные успехи, он вызывал ненависть, как у круглоголовых, так и у части королевской партии. Молва приписывала ему колдовские способности, а о его любимой собаке, убитом в 1644 г. пуделе Бой, с которым он никогда не расставался, говорили, что это фамильяр, дух зла. Имя Руперта с намеком на его колдовские способности упоминалось, когда незадолго до битвы при Незби началась очередная охота на ведьм в Восточной Англии[131]. Кларендон давал, разумеется, без намеков такого рода негативную оценку Руперту: «Нелегкий характер принца, отсутствие опыта, приобретаемого при дворах, сделало его неспособным взаимодействовать с лордами, которые, в свою очередь, не были расположены к взаимодействию с ним. В то же время некоторые кавалерийские офицеры рассчитывали, что с влиянием принца вырастет и их влияние, мечтая, чтобы никто, кроме него, не пользовался у короля доверием. Итак, война едва началась, но в армии уже возникла фракция, на появление которой мудрые люди смотрели, как на зловещее предзнаменование; неудобства, проистекавшие из этого, в самом скором времени принесли королю великие несчастья»[132]. Отношение Хайда к Руперту трудно назвать иначе, как предвзятым, и оно свидетельствует о глубоких разногласиях среди роялистов, о которых речь идет ниже.
Историки, в основном более благожелательно настроенные к Руперту, чем Кларендон. Ф. Хайэм, утверждали, что именно Руперт дисциплинировал войско роялистов, превратив его в боеспособную силу: «С приходом Руперта весь tempo роялистской армии изменился. Молодой и красивый, с годами он приобрел еще большее очарование. Став не таким опрометчивым, он потерял стремительность и живость, но обнаружил сердечную доброту. Он не был пуританином в речах и делах, но был строгим протестантом с умеренными взглядами. Главное, что он был человеком чести, и солдаты его любили. Карл чувствовал, будто вернулся к военным мечтам собственной молодости. Его уверенность в себе, лучше видная не на совете, а на поле брани, укреплялась. Руперт, а не Хайд господствовал в голове у короля»[133]. Историк М. Эшли писал: «Руперт, которого король поставил во главе кавалерии, сразу показал себя самым энергичным из королевских офицеров и советников. Но будучи молодым, он был бестактен»[134]. В своем фундаментальном исследовании роялистского лагеря в гражданской войне Р. Хаттон утверждал, что Руперт был не только талантливым военачальником, но и замечательным администратором: «Сначала принц исполнял административные обязанности с беспрецедентной энергией и широким видением»[135]. Сколь ни различны, даже противоречивы, оценки, дававшиеся Руперту, можно предположить: именно он, а не Фолкленд, не Дигби, тем более, не Хайд, в наибольшей степени (может быть, наравне с самими Карлом I) способствовал формированию обобщенного образа кавалера[136]. Военные успехи Руперта, как ни парадоксально, не способствовали укреплению его положения при дворе, поскольку королева Генриетта Мария воспринимала его как своего самого опасного соперника во влиянии на Карла I.
Главным компонентом парламентской пропаганды стала религия. Как отмечает Карлтон, «в отличие от роялистов, опиравшихся на легитимную традицию, парламенту было трудно, почти невозможно, оправдать борьбу против короля. В конечном счете, противники короля нашли решение в религии»[137]. Отношение к войне в христианстве амбивалентно. В первоначальном христианстве любая война осуждалась, его приверженцы были пацифистами. Пацифистских идей придерживались анабаптисты и квакеры. После того как христианство стало господствующей религией, оно приняло идущую от римского права концепцию «справедливой войны». Какую войну можно считать справедливой? От Августина Блаженного идет представление о том, что справедливой является та война, которую скрепляет своим авторитетом правитель. В XVI в. Макиавелли утверждал: справедливая война – это необходимая война, и правитель определяет ее необходимость. Такой подход унаследовали протестанты; по мнению Лютера, война является таким же необходимым делом, как есть или пить; с того момента, как она объявлена, солдат не несет ответственности за то, что вынужден убивать, как палач, казнящий по приговору суда. Таким образом, для пуритан гражданская война стала чем-то вроде крестового похода, в который вступили избранные Богом. Разумеется, на практике религиозный фанатизм был присущ не всему парламентскому войску, возможно, тем, кого принято называть «армией нового образца». Тем не менее, в пропагандистском отношении концепция «войны за веру» была привлекательной. Сам король, будучи твердым сторонником англиканской церкви с ее епископальным устройством, давал поводы, например, беспочвенно надеясь, по крайней мере, в годы войны, опереться на ирландских католиков. Это способствовало закреплению представлений о кавалерах как о тайных или явных пособниках католицизма. Однако даже в тех регионах, где господствовали роялистские настроения, это вело к широкому разочарованию у джентри и низших слоев. Известно о бунтах солдат-роялистов при известии о приглашении ирландских войск[138].
Судить о том, насколько эффективной была пропаганда в 1642 г., трудно. В современной историографии, как правило, отвергается присущая марксизму идея о делении на кавалеров и круглоголовых на основе классовых различий. Историки показали: мотивы, побуждавшие идти на войну и выбрать ту или иную сторону, были различными и часто довольно случайными. Во многих случаях были разорваны дружеские и семейные связи. Возможно, самым известным примером такого рода является история семьи Верни. Ее глава, сэр Эдмунд, стал на сторону Карла I не в силу убеждений, а исходя из своих представлений о порядочности и верности. В письме Хайду он делился своими переживаниями: «Вы счастливы тем, что Ваше сознание говорит Вам, что королю не следует уступать в том, чего от него добиваются. Ваша совесть и ваши обязательства заодно. Что касается меня, мне не нравится эта ссора, и я от всего сердца хочу, чтобы король уступил, согласившись с тем, чего они хотят, но чувство чести и благодарность заставляют следовать за моим господином. Я ел его хлеб, служил ему почти тридцать лет и не совершу низости, оставив его. Я предпочитаю потерять жизнь (уверен, что так и случится), оберегая и защищая то, против чего мое сознание»[139]. Его старший сын Ральф оказался на стороне парламента, а младший, тоже Эдмунд, воевал за роялистов и погиб в Ирландии в 1649 г. Комментируя эту историю, А. Н. Савин писал о «душевных муках» сэра Эдмунда, о том, что перспектива, будто Ральф может в каком-либо сражении биться против отца и братьев, ужасала семью. Наверное, старший Верни тоже повлиял на формирование романтического образа кавалера. Будучи королевским знаменосцем, он погиб в первом крупном сражении – при Эджгилле. Ему отрубили руку, державшую штандарт. Тело Верни найдено не было, хотя его сын-парламентарий специально посылал людей, чтобы его разыскать. Ходили слухи, что кто-то нашел отрубленную руку, на пальце которой было кольцо, подаренное королем сэру Эдмунду. Рассказывают (возможно, всего лишь для привлечения туристов), что в доме Верни в Бэкингемшире до сих пор появляется привидение, ищущее отрубленную руку.
Как показал Карлтон, решение идти на войну было часто эмоциональным, и зависело от характеров. Есть люди, которых можно отнести к числу прирожденных солдат; они легче адаптируются к агрессии и быстрее привыкают к тому, что дает война: умению подчиняться, передавая решение и ответственность старшим, находить удовольствие в чувстве братства, основанном на общем переживании опасности. Некоторые старались прочитать все то, что могло помочь в принятии решения; другие обращались к астрологам. Кто-то видел в уходе на войну избавление от повседневных забот, например, от опостылевшей беременной подружки. Однако нередко дружба, родство или зависимость играли роль. Так, арендаторы часто следовали за землевладельцами. Однако, как утверждает Андердаун, решающую роль в выборе играли региональные особенности, в том числе культурного характера.
Если о мотивах вступления в войну представителей роялистской элиты можно судить на основании сохранившихся источников, то дело обстоит куда хуже, когда речь идет о простых солдатах армии Карла I. Сохранились воспоминания, написанные после реставрации некоторыми низшими офицерами и солдатами парламентской армии, но неизвестны мемуары, составленные их противниками в войне, принадлежавшими к этому сословию. В этой связи большой интерес вызывает статья М. Стойла, который использовал новый источник, чтобы приоткрыть завесу над этой лакуной. В 1662 г. Кавалерский парламент принял акт, по которому за лицами, сражавшимися на стороне Карла I, утверждалось право на пенсию. Для этого ветераны роялистской армии обращались к судьям с прошением, в котором излагали сведения о себе и своей службе, с указанием лиц, могущих подтвердить их. Стойл проанализировал 202 отложившихся в архивах графства Девоншир прошения, составленных между 1660 и 1700 гг. Лишь немногие прошения были написаны ветеранами собственноручно, большая часть составлена или местными чиновниками, или профессиональными стряпчими со слов заявителей. На мой взгляд, Стойл провел блестящий текстологический анализ этих источников, учитывая то, что составители, чтобы повысить шанс на успех, часто прибегали к использованию языка самого парламентского акта 1662 г. Ему удалось сделать несколько весьма любопытных наблюдений о механизмах функционирования исторической памяти и характере представлений ветеранов о войне. Тем не менее, большой ясности о мотивах вступления в войну на стороне короля прошения не дают. В них этот вопрос не затрагивался глубоко, возможно, потому что ответ был «слишком очевиден современникам-консерваторам». Для обозначения чувств, побудивших встать под королевские знамена, ветераны использовали такие слова, как «верный», «покорный», «послушный», «искренний» (well-affected, obedient, constant, faithful, dutiful, true), а чаще всего, «верный подданный» (loyal subject). Хотя слово «честь» (honor) не встретилось автору статьи ни разу, возможно, потому, что такого рода добродетель считалась в иерархическом обществе прерогативой джентри, «петиции включены в аристократический дискурс элиты о чести и верности, являющийся общим местом для высших офицеров-роялистов. То ли просители действительно так объясняли свое решение, то ли просто копировали слова из Акта 1662 г. сказать трудно»[140]. В прошениях использовались разные обозначения войны. Термин «мятеж» или «мятежные времена» использован всего в семи случаях. Несколько раз упоминалось о «войне короля Карла I», что было не самым удачным выбором, ибо косвенно возлагало долю вины за нее на самого монарха. В шести случаях использован термин «гражданские войны», в одном «противоестественная и не гражданская война» (unnatural and uncivil war). Как правило, составители тяготели к нейтральным обозначениям, таким как «смута», «противоестественная войны», «беспощадная и несчастная война», но чаще всего «прошлая война». Такой выбор может свидетельствовать о стремлении следовать в духе постреставрационных настроений к примирению[141]. В этом же кроется объяснение того, как заявители называли своих прежних противников: в рассмотренных петициях их лишь несколько раз именовали «парламентариями», еще реже «мятежниками», и ни разу «круглоголовыми». В основном использовался самый общий термин «враг». Это вытекало из стремления «забыть», ибо «забывание» – способ избавления от травмирующих воспоминаний. В подтверждение Стойл отмечал, что один бывший кавалер в годы Реставрации заменил все упоминания в своем дневнике о «мятежниках» «парламентариями»[142].
После неудачного рейда на Лондон, последовавшим за битвой при Эджгилле, король отступил к Оксфорду, и этот город останется фактической столицей роялистов до конца первой гражданской войны. Причины, по которым Карл I избрал Оксфорд своей резиденцией, до конца не понятны; сам монарх не раз говорил, что хотел бы перебраться в Ридинг. Вероятно, сыграло роль географическое положение города: с одной стороны, оттуда было довольно удобно следить за ходом кампаний в тех районах, где и проходили основные военные действия (запад, Мидлендс, Уэльс и даже Корнуэлл); с другой, открывался относительно прямой путь на Лондон. Свою роль сыграло иерархическое устройство Оксфорда как университетского города. Карл расположился в колледже Крист Черч, где он принимал послов и офицеров. Генриетта Мария в течение нескольких месяцев, пока находилась в городе, использовала как резиденцию Мертон-колледж. Шпионы парламента сообщали, что гарнизон Оксфорда составлял от трех с половиной до десяти тысяч человек. Жизнь двора воссоздавалась по довоенным образцам, хотя размах и масштаб был куда скромнее. Двор соблюдал церемониал, и король периодически даровал титулы, художники писали портреты и даже ставились представления масок. Оксфорд заполнили кавалеры, за которыми устремились их вассалы, жены, семьи, любовницы, а также торговцы и ремесленники, которые должны были обеспечить этих людей привычной роскошью. Это ухудшало положение горожан, вело к дороговизне, антисанитарии и болезням. Приехавший в Оксфорд на переговоры Балстрод Уайтлок отмечал, что был поселен в комнате, в которой умер от чумы проживавший до него постоялец, однако Бог его уберег. Как вспоминала через много лет одна мемуаристка, которую родители девочкой привезли в Оксфорд, «мы чувствовали себя, как рыба, вытащенная из воды. Из добротного, как у любого джентльмена, дома мы перебрались в дом булочника на темной улице, из хорошо обставленных комнат в очень плохую постель на чердаке; у нас было одно мясное блюдо, и то плохо приготовленное; у нас не было денег, мы были бедны, как Иов. Из одежды у каждого были одна или две вещи, которые он успел закинуть в свой мешок»[143]. Впрочем, король и его ближайшее окружение на первых порах проблем со снабжением не испытывали. В голодные годы первого изгнания Хайд с ностальгией напоминал государственному секретарю Эдварду Николасу, с которым находился в дружеских отношениях, о пирогах с олениной, которые члены совета регулярно отведывали в четыре пополудни по пятницам. К концу войны дело обстояло куда хуже, чем в начале. Когда Оксфорд был осажден «железнобокими», один из защитников кричал с городской стены: «Перебросьте мне барашка, а я взамен скину вам лорда». В королевской армии было много офицеров, но никогда не хватало солдат. Дисциплина была не на высоком уровне: пьянство, ссоры и дуэли стали частью повседневной жизни в городе. Уайтлок вспоминал: когда его узнавали на улице, то буквально задирали, чтобы вызвать на поединок. Покинувшие Вестминстер парламентарии и офицеры встречали его с «презрением и гневом» и называли «предателем, мятежником и мерзавцем»[144]. В отличие от пуритан, роялисты не отличались религиозным пылом. Карл I был вынужден издавать специальные распоряжения о посещении церковных служб. Атмосфера роялистского Оксфорда отличалась «тревогами, раздорами и ревностью», ссорами, в ходе которых даже теряли оружие[145].
В годы гражданской войны полномочия Тайного совета, со времен Тюдоров являвшегося главным совещательным органом при монархе, сузились. Карл оказался не в состоянии организовать сколько-нибудь перспективное планирование. Не только Кларендон полагал, что король, как правило, следовал рекомендации того, кто последним общался с ним. В начале 1643 г. в составе Тайного совета выделилась «умеренная» группировка из числа лиц, прежде симпатизировавших парламенту. В нее входили государственные секретари Люций Кэри (лорд Фолкленд), сэр Николас и менее последовательный в своих взглядах лорд Колпепер. В качестве канцлера казначейства был введен Э. Хайд. Главной функцией канцлера был сбор поступлений в королевскую казну, что было очень затруднительно в военных условиях. Как пишет де Г рут, несмотря на требование монарха платить налоги в Оксфорде, а не в Вестминстере, подданные неохотно выполняли это распоряжение, и доход Казначейства не превышал десяти процентов того, что собирали прежде: «Изменения в финансовом законодательстве и перемещение двора в Оксфорд привели к разногласиям и путанице в финансовых вопросах»[146]. Враждебная «умеренным» группировка подталкивала короля к твердой линии в любых переговорах с парламентом. В начале войны прочные позиции при дворе имел Джордж Дигби, позднее второй граф Бристол. Возможно, для этого были психологические предпосылки: в апреле – мае 1641 г. Дигби решительнее всех поднял голос в защиту графа Страффорда, вину за гибель которого на эшафоте Карл I чувствовал до своей последней минуты. Опорой «партии войны» была королева Генриетта Мария, чье влияние на супруга было значительным, когда она находилась в Оксфорде, и когда выехала во Францию. Ближайшим советником королевы являлся Генри Джармен, чье влияние на нее было таким сильным, что ходили упорные слухи, будто они находились в любовных отношениях.
Деление в верхах партии кавалеров на «людей меча» (swordmen), ультра и умеренных, иначе, конституционных роялистов, «кочует» в десятках трудов историков. Термин «конституционные роялисты» относительно нов. В XVII в. его не использовали, однако он встречается в работах самого видного вигского историка XIX в. Т. Маколея. В современной ревизионистской историографии правомерность использования этого понятия для обозначения группы политиков, таких как Хайд, Фолкленд, Хертфорд, Линдсей, двоюродный брат короля Джеймс Стюарт (герцог Ричмонд), Колпепер, подвергается обоснованной критике. Историк Д. Скотт пишет о неопределенности этого понятия, не позволяющего учесть расхождения и даже противоречия, существовавшие между этими лицами. Его тезис заключается в том, что в основе политических разногласий в роялистской верхушке лежали не моральные различия между теми, кто окружал короля (а именно на это последовательно намекал Кларендон), и даже не отличия в принципах, которые они разделяли. Этих отличий было вообще не так много, как казалось историкам. Дело в том, что в последовательности вызовов, с которыми сталкивалась сохранившая верность монарху часть политической нации, реакция вовлеченных лиц диктовалась не принадлежностью к определенной группе, а обстоятельствами и идейными соображениями[148]. Так Скотт отмечал, что ни один из роялистов, даже Дигби, которого изображают едва ли не самым «антиконституционным» из всех, не возражал против принципа «господства закона». Среди «конституционалистов» вряд ли найдутся хотя бы двое, чьи взгляды совпадали, что не удивительно: в Англии того времени отсутствовало представление о конституции как совокупности принципов управления. Например, такие близкие в политическом и житейском плане деятели, как Хайд и Фолкленд, расходились в вопросе о роли англиканской церкви. Хайд видел в ней часть системы управления, в известной степени политический институт, развивающий добродетели и порядок. Фолкленд придерживался иного взгляда: англиканская церковь – наилучшая из всех церквей, но к управлению она вовсе не имеет отношения. Ричмонд и Линдсей, которых рассматривают как твердых конституционалистов, были преданными сторонниками такого «твердолобого» роялиста, как принц Руперт. Хайд был твердым противником любого ограничения королевских прерогатив, что сказывалось на всякой попытке мирных переговоров. Недаром некоторые парламентарии были убеждены, что он более чем кто другой из роялистов, виновен в их срыве. В приверженности «древнему устройству» (то есть к монархическим принципам) с ним был солидарен Николас. Скотт писал: «Как трудно найти «конституционалистов», которые постоянно и недвусмысленно высказывались в пользу переговоров с доверием к парламенту, также трудно найти «ультра», которые постоянно и недвусмысленно высказывались против них»[149]. Все зависело от ситуации. Руперт выступил за переговоры задолго до того, как в военном отношении дело короля было окончательно проиграно. Даже Дигби время от времени говорил о переговорах. При этом следует помнить: поддержка переговоров на словах не всегда означала готовность к компромиссу.
Скотт считает, что столь же проблематично говорить об «абсолютистской» фракции в Оксфорде, как и о конституционных роялистах. Если сторонниками абсолютизма считать тех, кто полагал, что король вправе по своему усмотрению вводить законы, то таких в лагере кавалеров не было, может быть, за исключением Томаса Гоббса. Хотя парламентарии в полемическом задоре обвиняли своих оппонентов в приверженности тирании, это вряд ли справедливо. В чем король ограничен, роялисты понимали по-разному: Хайд, например, считал, что приверженность монарха закону строится исключительно на моральных основаниях. Если же сводить абсолютизм к идее о том, что власть короля от Бога, то к числу сторонников абсолютизма придется отнести всех без исключения роялистов.
В январе 1644 г. Карл I созвал в Оксфорде парламент. Большинство историков полагает, что это было сделано по совету Хайда. Созыв парламента в противовес «мятежному» парламенту, заседавшему в Вестминстере, сулил политические преимущества и мог способствовать «легализации» политики короля. Основания для реализации этого плана существовали: более половины пэров не принимали участие в работе палаты лордов в Лондоне и могли присоединиться к роялистскому парламенту. В Оксфорд также прибыло более ста членов нижней палаты. Карл I открыл парламент в главном зале Крист Черч, обратившись к парламентариям с адресом, в котором говорилось о том, с какой неохотой он вступил в войну против мятежников, о том, что ситуация усугубилась со вступлением на английскую землю вражеской – шотландской – армии, и что он нуждается в их совете и поддержке. Речь Карла вызвала воодушевление – роялистский парламент принял резолюцию о том, что каждый англичанин под угрозой быть обвиненным в измене должен вступить в войну с Шотландией. В то же время поддержка не была безграничной: 118 членов нижней палаты и 34 лорда (больше половины из числа находившихся в Оксфорде) подписали обращение к Карлу I, предлагая ему вступить в переговоры с Эссексом. Это не вызвало у короля энтузиазма, и 7 февраля король вновь обратился к парламенту, требуя санкционировать сбор принудительного займа. В своей речи он впервые допустил, что может не дожить до победы над мятежниками, но, добавил он, есть тот, кто, как он надеется, доживет до этого счастливого дня. При этих словах он выдвинул вперед старшего сына Чарльза. Подействовал ли на парламентариев этот красивый и драматический жест, неизвестно, но заем в размере ста тысяч фунтов стерлингов они утвердили, а вслед за этим согласились с увеличением налогов. Парламент также направил в Вестминстер свои предложения, которые были быстро отвергнуты, после чего лондонские депутаты были объявлены «изменниками». Оксфордский парламент просуществовал недолго. 16 апреля король распустил его до 8 октября, но, как оказалось, окончательно. Насколько Карл I был искренен, созвав парламент? Историки сходятся: в его решении была изрядная доля лицемерия. Трудно сказать, в какой мере удалось «переиграть» Вестминстер, избавившись от обвинений в «абсолютизме», но утилитарную задачу Карл решил: его военные усилия были легитимированы. Когда после битвы при Незби в июне 1645 г. в руках круглоголовых оказался обоз монарха, секретарю Николасу пришлось оправдываться перед сторонниками. Из опубликованных парламентом бумаг вытекало, что Карл именовал бутафорский оксфордский парламент «нечистокровным».
Публикация парламентариями этих документов под названием «Королевский кабинет открыт» была частью идеологической войны, имея целью создать образ лицемерного и двуличного монарха. Однако, как отмечается в современной историографии, влияние этой публикации было двойственным. В прежние годы Карл I крайне неохотно презентовал себя словесно, передав эту функцию советникам, прежде всего, Хайду, его «голосу и перу» в полемике первой половины 1640-х гг. В документах, в переписке с женой, он предстал мужем и обыкновенным человеком, хоть и небезупречным, но вызывающим сочувствие. Такое восприятие Карла I в какой-то мере способствовало появлению его нового образа – короля-мученика, ставшего частью роялистской идеологии после его казни. Уже в 1646 г. король, принимая ореол мученичества, демонстрирует готовность смириться с судьбой. Индепендентскому образу Карла как «человека кровавого» роялизм противопоставил образ мученика, пожертвовавшего собой ради церкви и закона. Сразу после цареубийства был опубликован трактат «Eikon basilike» («Царский лик»), сыгравший доминирующую роль в политическом дискурсе 1650-х гг. Только в Англии и только в 1649 г. вышло не меньше 35 изданий. Был ли автором этого произведения сам Карл, вызывало сомнение у ряда современников и у многих историков. Как бы то ни было, являясь выражением роялизма и консерватизма, он вызывал ассоциации бедствий короля со страданиями Христа и порождал идею национального греха. Защитники республики, в том числе Джон Мильтон, стремились опровергнуть «Царский лик». Но и после Реставрации образ Карла-мученика сохранился в идеологии роялизма: Карл II представлялся библейским Давидом, олицетворением божественного провидения[150]. Как заметил С. Шама, Карл I «в посмертной кампании убеждения оказался более успешен, чем в любой, которую он вел. Мертвый, он в большей степени материально существовал в Англии, Шотландии и Ирландии, чем в любой момент, когда он был жив». Он столь же успешно презентовал себя как мученик за англиканскую церковь, как его бабка Мария Стюарт за католическую веру [151].
После казни Карла I, когда роялисты провозгласили королем его сына, в годы эмиграции борьба фракций не только не ослабла, наоборот, усилилась. Скудость средств, нежелание Франции и Испании, а также Голландии оказывать эмигрантам сколько-нибудь серьезную помощь из опасения ухудшить отношения с Кромвелем ставили эмигрантов в положение изгоев, подчас двор Карла II был вынужден едва ли не бежать в поиске безопасной резиденции из одной страны в другую. Отвратительные отношения с матерью, проистекавшие, в частности, от того, что небольшие пенсии, которые выделял Мазарини, шли Генриетте Марии как представительнице французского правящего дома, были одной из причин, по которой Карл II приближал сторонников «умеренной» партии, в первую очередь Хайда. Аспектом в политических разногласиях в 1649 г. стал выбор стратегии борьбы за возвращение престола. «Луврская партия» вокруг Генриетты Марии считала, что инструментом для этого должна стать Шотландия, поэтому стоило идти на уступки шотландским пресвитерианам. Другая группа, в которую входили, в частности, Хайд, Николас и маркиз Ормонд, не скрывала сомнений в том, что шотландцев можно считать верными подданными. Они утверждали: требования, выдвигаемые шотландцами, угрожают королевским прерогативам и свидетельствуют об их нелояльности[156]. Они предлагали вести войну в Ирландии, только победа Кромвеля там сделала шотландский вариант безальтернативным, и в июне 1650 г. Карл прибыл в эту страну. Условия, в которых он оказался в Шотландии, поражение, нанесенное Кромвелем в 1651 г. и обрушившее надежды роялистов, психологически склоняло его к «умеренным», предупреждавшим, что шотландцам не следует доверять.
Бедствия эмиграции не уменьшали амбиций, и немногочисленный двор пребывал в состоянии склок и раздоров. «История мятежа» Кларендона содержит много подтверждающих это примеров, независимо от того, соглашаться или не соглашаться с его интерпретацией этих случаев. Сам Хайд считал причиной склок при дворе жадность придворных и их желание получать если не реальные доходы, то, по меньшей мере, титулы и звания. С долей морализаторства он писал: «Людям, которым нечем заняться, трудно остановить себя, чтобы не делать того, чего не следует. Не имея ничего, король мог надеяться на покой и отдых, и на то, что двор будет свободен от фракций и амбиций, и каждый придворный примет во внимание его трудное положение. Но до тех пор, пока в мире есть дворы, соперничество и амбиции будут неотделимы от них. От королей, которым нечего дать, требуют обещаний, что подчас вреднее и затруднительнее, чем одаривать, ведь обычно претендуют на одни и те же титулы и милости. Люди настойчиво требуют почестей, должностей и доходов, и если нельзя получить это сразу, обещания дать их»[157].
Сложными были и отношения Карла II с его братом Джеймсом Йоркским. Первое показательное столкновение между ними имело место летом 1648 г., еще при жизни их находившегося в фактическом заключении у парламента отца. Когда в Голландию прибыли корабли восставшей против парламента английской эскадры, Чарльз стал во главе этого флота, что не было принято всеми роялистами и вызвало борьбу в совете принца. Дело в том, что формально командующим флотом являлся его брат герцог Йоркский, которого несколькими годами раньше на этот пост назначил король. Как указывает английский историк Ш. Келси, это было не столько военной, сколько политической демонстрацией, так как принц Уэльский фактически выступил в качестве «заместителя короля», находившегося в плену: «Весной 1648 года восстание на английском флоте дало принцу первую возможность получить власть над главным средством господства на морях»[158]. Сторонники такого решения указывали на необходимость придания борьбе импульса и на исторические прецеденты. Вопрос вызвал неоднозначную реакцию и борьбу в Тайном совете. По свидетельству Кларендона, Чарльзу удалось убедить брата отказаться от командования и уехать Гаагу, на что Джеймс согласился неохотно, ибо считал себя вправе быть во главе флота, но, в конце концов, признал, что здравый смысл не позволяет им рисковать, находясь одновременно на борту[159].
Что касается Хайда, то он воистину обладал умением наживать себе врагов. Будучи в интеллектуальном отношении намного выше подавляющего большинства тех, с кем имел дело, он часто не считал нужным скрывать свое мнение о людях. Генриетта Мария однажды сказала о Хайде: «Если бы он считал меня шлюхой, то сказал бы об этом прямо». По словам историка X. Пирсона, «Хайд не был дипломатичен. Будучи высокого мнения о своей честности и о своих способностях, и низкого мнения о других, он не делал из этого секрета». Замечая плохое отношение к себе, он написал в одном из писем, что «обладает счастьем быть равно нелюбимым теми, кто не согласен между собой ни в чем другом»[160]. Противники канцлера не раз предпринимали попытки добиться от Карла II отставки Хайда. Однажды они организовали две петиции против канцлера: в одной говорилось, что фигура канцлера мешает пресвитерианам служить королю; в другой от имени роялистов-католиков утверждалось, что единственная надежда для Карла восстановиться на отцовском престоле состоит в помощи Папы и католических государей, но никто из них не даст этой помощи из-за враждебности Хайда. Получив обе петиции одновременно, Карл сразу понял, что имеет дело с заговором против канцлера и высмеял его противников за ужином в присутствии королевы и всего двора.
Генриетта Мария и Джармин не остановились и начали новую интригу, представив свидетельства некоего человека, близкого к Кромвелю, заявившего, что Хайд получает жалованье от лорда-протектора. Обвинение рассматривалось в присутствии Карла II, заявившего, что считает его «лживым и смешным», после чего положение канцлера еще более упрочилось. Следующий заговор против Хайда имел место в январе 1654 г. В нем главную роль играл лорд Херберт и королевский приближенный лорд Чарльз Джерард. Однажды в частном разговоре с Хайдом Джерард завел речь о том, что канцлер должен активнее советовать Карлу покинуть Францию, где положение эмигрантов все более ухудшается, с чем тот полностью согласился и добавил, что король слишком мало времени уделяет делам, предаваясь удовольствиям и развлечениям. Джерард немедленно передал эти слова Херберту, и тот заявил, что Хайд не имеет права занимать место в королевском совете, поскольку сказанное им достойно обвинения в измене. Хайд был вынужден признать, что такого рода разговор имел место, но оправдывался тем, что инициатива шла от Джерарда, критиковавшего инертность короля и говорившего, что Карлу лучше снова отправиться в Шотландию и найти поддержку у горцев. Канцлер сказал, что только Карл может судить о том, шли его слова от «сердца или озлобления». В ответ на требование удалить Хайда Карл II буквально потряс совет заявлением, что верит, будто канцлер произнес эти слова, поскольку в подобной манере он не раз обращался к нему самому и говорил даже больше. Потом король признал, что действительно не любит заниматься делами в достаточной мере.
Разногласия существовали не только при эмигрантском дворе, но и среди роялистов, находившихся в Англии. Наряду с успешной деятельностью агентов Джона Терло, возглавлявшего службу разведки лорда-протектора, это послужило причиной провала всех попыток роялистского восстания. Генерал-майорам было предписано следить за настроениями тех, кого подозревали в симпатиях к Стюартам. Д. Андердаун показал: власти опасались, что роялисты могут возбудить недовольство в народе во время разного рода праздничных церемоний или публичных мероприятий, в том числе футбольных матчей, петушиных боев, скачек. Как известно, пуритане запрещали такого рода развлечения, считая их аморальными проявлениями язычества, противостоящими истинной вере[161]. Эта не значит, что музыка и танцы были изгнаны из домов сквайров, в конце концов, сам Кромвель покровительствовал музыкальным представлениям. Главная подпольная организация роялистов «Запечатанный узел» осуществила с 1652 по 1659 гг. восемь попыток мятежей, самая крупная из которых во главе с полковником Пенраддоком произошла в 1655 г. В последствии руководители движения были казнены в Эксетере. Кларендон утверждал, что к поражению привела мягкость руководителей восстания, начавшегося в Уилтшире. Скорее, как и в других случаях, причиной было то, что восстание не поддержали роялисты в других графствах. После смерти Кромвеля летом 1659 г. роялистами было намечено всеобщее восстание, но все ограничилось вспышкой в Ланкашире и Чешире под руководством Джорджа Бута. Кларендон утверждал, что собраться всем вовлеченным в заговор роялистам помешала дурная погода, но это объяснение вряд ли убедительно. В последние месяцы перед реставрацией эмигранты, в том числе Хайд и Ормонд, считали главной фигурой в роялистском подполье сэра Джона Мордаунта, но многие члены «Запечатанного узла» не доверяли ему. В годы протектората роялистов разделяло также разное отношение к левеллерам. Хайд считал приемлемой тактику сотрудничества с ними, но не все были с ним согласны.
Роялизм иногда рассматривался в контексте формирования в Англии партийной системы. В историографии XIX века, в частности, в трудах видных вигских историков Г. Галлама и Т. Маколея происхождение двухпартийной системы связывалось с кризисом по вопросу о престолонаследии 1679–1681 гг., когда появились группировки тори и вигов. Под влиянием С. Гардинера и его последователей, провозгласивших безусловной приоритет Великой революции середины XVII века над Славной революцией 1688–1689 гг., усилился поиск отдаленных корней двухпартийной системы. Дальше всех в этом отношении пошел историк Кейт Фейлинг, опубликовавший в 1924 г. первый том своего труда «История партии тори 1640–1714». Он доказывал, что складывание вигской и торийской партий было следствием раскола правящего класса Англии в эпоху Реформации, вызванного «конфликтом идей», прежде всего, религиозных: «Происхождение тори, как и происхождение вигов, началось с религиозных разногласий времен Елизаветы»[162]. Начало становления партий Фейлинг относил к 40-м гг. XVII века. В круглоголовых он видел начало партии вигов, в кавалерах – тори. Эта точка зрения имела определенное значение, так как ориентировала на поиск идейно-политических источников торизма (но вряд ли вигизма). Однако как таковая она малоубедительна, потому что игнорирует отличия исторического контекста гражданской войны и кризиса о престолонаследии, если вообще не говорить о том, что само возникновение партий в эпоху Реставрации оспаривается в современной консервативной и ревизионистской историографии. Фейлинг не считал развитие торийской партии линейным и последовательным процессом. Он полагал, что в правление Марии II и Вильгельма III Оранского партийные различия отступили на задний план, уступив место противоречиям «двора» и «страны», и предвосхитил тем самым известную концепцию X. Тревор-Ропера. Подъем тори при королеве Анне Фейлинг объяснял способностями политиков и пропагандистов, таких как Р. Харли, Г. Сент-Джон, Ч. Давенант и Дж. Свифт. «Первая» торийская партия прекратила существование в 1714 г. в результате «неожиданного удара судьбы», то есть прихода к власти Ганноверской династии. «Вторая» торийская партия возродилась только через полвека на основе новых идей. Стремление связать в одном нарративе кавалеров 1640-1650-х гг. и тори обнаруживается и у других историков. Так видный либеральный историк Дж. М. Тревельян писал: «Круглоголовые и их вигские внуки, круглоголовые и их торийские внуки были представителями джентри, выражая интересы соперничавших группировок среднего и низшего классов в защиту идеалов церкви и государства. Английская политика только в ограниченном отношении была борьбой между классами»[163]. Сегодня такого рода утверждения не выглядят убедительно.
Недостаточная разработанность проблематики роялизма в историографии объясняет, почему до нашего времени сохранилось представление о нем как о чем-то «ошибочном, но романтичном» (Wrong but Wromantic)[164].
