Красивое описание сна и ночи
Описание ночи — сочинение
Мы подготовили для Вас несколько сочинений-описаний на тему ночи. Используйте наши примеры для написания своего сочинения на урок в школе.
Вариант 1
Ночью мир людей замирает. Один за другим гаснут окна домов, пустеют улицы и дороги. Одинокие фонари освещают небольшие островки пространства.
Вокруг царит тьма, а в небе зажигаются мириады звезд. Ближе к полуночи небо в одном месте светлеет, бледное зарево постепенно разгорается. Через несколько минут появляется полная луна, на которой даже с земли видны странные рисунки, созданные рельефом ее поверхности. Кто видит там лицо человека, кто диковинных животных или еще что-то другое.
С восходом луны становится так светло, что легко можно различить силуэты домов, деревьев, даже отдельные листочки на них. А на землю падает их четкая тень. Весь ночной мир предстает перед нами, как будто покрытый серебристой краской.
И, несмотря на то, что большинство людей сладко спят ночью, ночная жизнь в природе продолжается. Летом сверчки не умолкают до самого рассвета. Выходят на ночную прогулку коты, они стремительно и беззвучно прошмыгивают мимо незаметно для человеческого глаза. Где-то в саду шуршит в кустах ежик. Срывается с крыши стая летучих мышей. А в лесу охотятся ночные хищники – кошачьи и совы.
Ночью обычно так тихо, что редкие отдаленные звуки — голоса людей, собачий лай, скрип дверей — слышны, будто они совсем рядом.
Особым украшением ночной природы является лунная дорожка на водоемах. Она тянется от горизонта в том месте, над которым плывет луна, до самого берега. Кажется, сами волны приносят свет туда. А вокруг дорожки — спокойные и темные воды. Это любимый пейзаж многих художников и фотографов.
Ночь завораживает и вдохновляет. Каждый из нас хоть раз любовался ее таинственной красотой, воспетой художниками всех времен как волшебная пора размышлений, отдыха, творческого вдохновения и любви.
Вариант 2
Ночью мир людей замирает. Один за другим гаснут окна домов, пустеют улицы и дороги. Одинокие фонари освещают небольшие островки пространства.
Вокруг царит тьма, а в небе зажигаются мириады звезд. Ближе к полуночи небо в одном месте светлеет, бледное зарево постепенно разгорается. Через несколько минут появляется полная луна, на которой даже с земли видны странные рисунки, созданные рельефом ее поверхности. Кто видит там лицо человека, кто диковинных животных или еще что-то другое.
С восходом луны становится так светло, что легко можно различить силуэты домов, деревьев, даже отдельные листочки на них. А на землю падает их четкая тень. Весь ночной мир предстает перед нами, как будто покрытый серебристой краской.
И, несмотря на то, что большинство людей сладко спят ночью, ночная жизнь в природе продолжается. Летом сверчки не умолкают до самого рассвета. Выходят на ночную прогулку коты, они стремительно и беззвучно прошмыгивают мимо незаметно для человеческого глаза. Где-то в саду шуршит в кустах ежик. Срывается с крыши стая летучих мышей. А в лесу охотятся ночные хищники – кошачьи и совы.
Ночью обычно так тихо, что редкие отдаленные звуки — голоса людей, собачий лай, скрип дверей — слышны, будто они совсем рядом.
Особым украшением ночной природы является лунная дорожка на водоемах. Она тянется от горизонта в том месте, над которым плывет луна, до самого берега. Кажется, сами волны приносят свет туда. А вокруг дорожки — спокойные и темные воды. Это любимый пейзаж многих художников и фотографов.
Ночь завораживает и вдохновляет. Каждый из нас хоть раз любовался ее таинственной красотой, воспетой художниками всех времен как волшебная пора размышлений, отдыха, творческого вдохновения и любви.
Вариант 3 (кратко)
Когда наступает ночь, голубая дымка дня поднимается, чтобы показать звезды. В это время мир людей будто бы замирает, становится тихим, словно безмолвным. На улицах все меньше прохожих, дороги пустеют на сотен машин, все больше окон загораются светом в домах. Тень опускается на улицы, где лишь одинокие фонари освещают маленькие островки вокруг себя.
Когда ночь совсем опускается, звезды начинают сиять словно сахар пролился на черный мрамор, блестящий на солнце. Ночное небо становится таким желанным зрелищем, которое казалось волшебным на каждом закате и обещало вернуться, погасая в первом свете рассвета.
Но это зрелище длится не долго. Как и все прекрасное на свете, кромешную ночную тьму нужно уловить. Представление прекращает появление бледного зарева, которое с каждой минутой разгорается все больше и больше. Так, небо делится на две части — очень темную и очень светлую. На темной части неба загорается свой фонарь — луна, которая светит так ярко, будто солнце пробивается сквозь тучи в пасмурный день. Луна покрывает все своим серебристым цветом и ночь приобретает совершенно иную атмосферу. Ничего не слышно, на улицах никого и так продолжается до тех пор пока светлая сторона неба увеличивается и не поглощает все небо. Тогда просыпаются птички и начинают будить все живое своим пением.
Вариант 4
Мир людей ночью замирает. Друг за другом гаснут окна домов, улицы и дороги пустеют. Одинокие фонари освещают небольшие участки улицы.
Вокруг главенствует темнота, а в небе вспыхивают миллиарды звезд. К полуночи небо начинает в одном месте светлеть, постепенно бледное зарево разгорается. Через несколько минут всходит полная луна. На луне даже с земли видны чудные рисунки, созданные рельефом её поверхности. Там мы видит то лицо человека, то диковинных животных или что-то другое.
С восходом луны на улице становится становиться намного светлее, можно легко различить силуэты деревьев и домов. Чёткая их тень падает на землю. Будто покрытый серебристой краской предстаёт перед нами весь ночной мир.
И не смотря на то, что люди ночью сладко спят, в природе продолжается ночная жизнь. Летом сверчки не замолкают к самому рассвету. На ночную прогулку выходят коты, они беззвучно проскальзывают мимо незаметно для человеческого глаза. Где-то в саду в кустах шуршит ёжик. Из крыши срывается стая летучих мышей.
Обычно ночью так тихо, что отдаленные звуки — собачий лай, голоса людей, скрип дверей — слышно очень хорошо, будто они совсем рядом.
Особенным украшением природы ночью является лунная дорожка на водоемах. Ночь просто завораживает. Каждый из нас хоть раз ей любовался красотой, во все времена художники воспевали ночь как волшебное время творческого вдохновения, отдыха, и любви.
Описание лунной ночи из разных книг
(Из этюдов о природе)
Прохладной ночью в августе ярко светит далекая луна; в деревне лают собаки, задолго до рассвета кричат петухи.
Ночь глубокая: горизонт неба неопределенно близок или далек, само небо тяжелое, но тебе легко в этом торжествен¬ном течении времени. А даль пронизывает тебя: далекие звуки рядом; ночью ты вообще приближен ко всему. Луна освещает пустынные улицы деревни, повсюду лунные те¬ни, — странно вокруг! Странное, торжественное, великое время!
Странное время потому, что стараемся осознать виденное, что собственное знание сейчас о планете Луна нам и не нужно: неужели мы хотим что-то «осознать» через чувства? То есть, через знание, получаемое мгновенно, с нуля?
Ни в какие противоречия мы не вступаем, мы хотим осознать непременно конечную связь между ландшафтом (с нашим Я, разумеется) и Луной. Эта «эстетическая» связь, переворачивающая тебя буквально, тем не менее, остается непонятно-возвышенной.
Светло настолько, что можно читать; лунный свет медленен. Вокруг словно обратное тому, что происходит днем; какой смысл в том, что такую красоту мы постоянно просыпаем, в том, что мы словно подглядываем? в том, что у нашего мира есть иное состояние? Луна, лунный свет провоцирует наши мысли о сказочном, волшебном, неестественном, и нам хорошо от таких мыслей, — ведь мы ими закрываем какие-то пустоты, проблемы.
Зимой луна освещает пустынные поляны белого снега, темные дома и деревья: всюду тени и мрачный возвышенный свет, подчеркивающий твою отчужденность, твое одиночество, твое сознание.
Лунный свет естественно обнажал такие взаимоотношения между нами и природой, которые не могли «вскрыть» другие состояния дня и ночи. Луна холодно спешила в освещаемом собой небе и своим светом магнетически воздействовала — на землю: мы завораживались и луной, и виднеющейся навстречу луне местностью, и тайнами всюду; пустая темнота, медленная и текучая, поглощала или усиливала звуки.
А летом, низкая над сумеречной и гулкой ночью, вся далекая и большая, луна освещала только открытые пространства, но все же было темнее, чем зимой; впрочем, ореол таинственности при лунном свете сохранялся во все времена года. Небо летом под луной было низким, сумеречным, струйки темноты видимо уходили вверх. А зимой — небо под луной и за луной виделось просторным настолько, что впору было говорить о неожиданном новом небесном пространстве.
Разгоряченные собственными взаимоотношениями, мы не замечаем красоты неба: какое время нужно для естественного перехода к восприятию окружающего чуда? Ведь все это есть: и чудо, и восприятие, и время! И ничего нет. Словно все в чужом течении.
Солнце сияло, луна светила; луна, как нечто невоздушное, воспринималась с большим удивлением, чем солнце, создавала и хранила больше тайн, ибо попросту сказать, все заключалось в «организации» светового пространства: оно, действительно, при лунном свете оказывалось необычным.
При пустынности улиц и всей местности — пространство оказывалось тесным, заполненным твоими домыслами, фантазиями, заполненным легендами, поверьями. Чем еще?
Из работы «О самодостаточности человека»
Ночью (весенней? но уже была трава), вдруг, проснувшись, сердцебиением я почувствовал пересекаемость значений времени: миры наслаивались, стояла громкая тишина, и…тягучая торжественность бледного лунного освещения горела за окнами деревенского дома…
Да и изба была пронизана торжественной тишиной, словно приподнята была неведомым таинством.
Я вышел так, как будто был вызван, не боясь, дрожа от внутреннего непонятного мужества и сиюсекундно ожидая какого-то зла, – не против себя! но вопреки всему,….ожидая какой-то изнанки мира, которая управляет всем-всем, до мельчайшей подробности.
Блистала луна! На холодной траве, листьях, стенах избы, на силуэтах дальних строений и деревьев луна оставляла серебро молчания, изливаясь и истончаясь светом. Всё близкое холодное небо, тёмно-зелёное или тёмно-синее, было видным, освещённым: осветлялось луною, даже оттенялось ею. И небо дышало звучной тишиной, дышало невысказанным, ожидаемым…
Большая луна…смотрела, говорила о неслучайности мира, луна являла связь, родство,…странное родство, рассудочное (?). И странный свет! Медленный, висящий в тёмном воздухе светлыми пунктирами,…свет бледный, сильный, тяжёлый – несознаваемый?
А мы быстры, мы «уходим» от влияния лунного давления. Мы живём в обычном (дневном?) времени…
Сказочный неестественный свет лунный свет есть великая провокация нам: ведь ум наш только тогда начинает действовать, когда есть различие (в данном случае времени). Есть различие!
Луна, лунный свет, весь этот хор тишины, вся организация видимого едва пространства, вся эта лунная торжественность – всё было противовесом дню.
И богат ты был бесчисленными возможностями событий, и сильнее становился для себя, для единственного времени, в котором так много зависело именно от тебя, и – умиротворённее: пульсировал в сознании твой протест, твой поиск, твоё различие – отличие.
* * *
Открывается земля со всем живым — луне, и безотчётно, подсознательно, человек обращает мысли к себе, к оценке себя
Открывается земля лунному свету и беспокойство с нами, настигает неожиданная и непонятная самооценка, а она, оказывается, «требует» как-то иначе «обращаться» со временем. Как? и какая самооценка?
Безмолвный свидетель луна, свидетель наших помышлений и действий, луна — великая спутница на нашем пути.
И луна, и водное отражение всегда несли с собою что-то совсем-совсем новое — для нас. Что?
Из книги «Этюды о сознании»
Описание дня и ночи из разных книг
Так много от нас может уйти и потерять ценность, как вдруг осенняя тишина на редких листьях да налет желтого тепла на них заставляют забыть прежнее состояние, и мы в изумлении перед осенью.
* * *
Осенью с серым широким небом и близким ветром, побуревшими травами и листьями и ждущими чего-то сверху силуэтами деревьев, воздух прозрачно сер, а мысли быстры.
* * *
Поздней осенью солнечные дни трудно объяснимы чистотой неброских красок, необыкновенной прозрачностью воздуха. И освещение ясное будто наступает в том мире, которому ранее неведомо было солнце. Воздух настолько чист, что подхватывает взгляд, удлиняет, и мы легко-легко следуем изгибам местности, все предметы с нами, и легко нам.
* * *
Безоружен я при прямом пути к природе, но все, что видел, обладало огромной объединяющей силой, оказывало такое чудодейственное влияние, как отношение к любимой. Часто чувствовал я неостановимое желание найти главное, но маленький кусочек земли оставался недосягаемым, казался чудом.
К миру природы я был вечный путь.
* * *
Из книги «Жизнь и смерть»
Кажется тогда, что в каждом конкретном случае в неуловимые доли секунды перед нашими глазами рождается и умирает пространство, и от этого оно кажется составленным из мельчайших и математически идеальных равных кусочков. Взгляд твой уносился словно сам собой во все его точки, а мысли твои замыкались на заботы земные, на заботы, связанные с земным.
Пасмурность ограничивала или направляла твои фантазии, она буквально обуздывала твою непомерную умственную силу, да ты и рад был, тебе было хорошо и уютно. Не является ли пасмурный день вообще естественным «ограничителем» каких-то наших возможностей (может быть, и разумных)? День такой ставит все на свои места: человеку — «человеково».
Пасмурный день не искажает, не вытягивает (!) внешний вид предметов, он не
провоцирует на какое-то смелое или неоправданное обобщение, он оставляет все таким, какое оно и есть на самом деле.
Это объективность? подобие равновесия? движение к равновесию?
Равновесие всего на свете, ибо совершенно ясно, что солнечный день это неудержимый приток внешнего.
Пасмурные дни различны не только по временам года. Поражает любой такой день, например, летний, с редким дождем, когда спокойная зелень упруга, а мягкая земля вбирает в себя весь дневной шум, когда тепло с тобой, а мысли — о чем-то полнокровном, насыщающем, но родном и понятном, когда уют подразумевался не только в твоих мыслях о доме или просто крыше над головой, а в чем-то неизмеримо большем, и когда местность вся словно «ожидала» какого-то события.
Одухотворение местности трудно было выразить, может быть, она в кротости? хотя каждый фрагмент, каждый признак восставал своей независимостью, своим напряжением.
Незабываем и зимний пасмурный день, например, в морозную погоду какой-то цепкостью, жесткостью, «безразличием».
И ты «выбираешь» мысли, «основанием» своим, рождением своим, теплотой своей не отпускающие непосредствен¬но от всего, что вокруг, от всего, что давным-давно с тобой — от памяти.
А твоя задумчивость, неопределенность в тех же мыслях не более как твоя неповторимость, индивидуальность. Все равно ты с чем-то земным.
Конечно же, легко «прорываешь» ты эти метеорологические условия, и при любом состоянии природы ты волен думать о чем угодно. Но не станет же никто отрицать подобное влияние, пусть в малой, незначительной степени, которое вполне достаточно для становления нашего сознания, имея в виду колоссальную толщу лет его истории.
Дух твой, обнимая землю, принадлежит тебе: но естественен ли его полет над землей, когда видна только она?
Из работы «Милетские постулаты»
Странно, что люди сумеркам не придают особого значения; между тем, это великое время кажущегося смещения расстояний, время «растворения» цвета, да и время само словно отстает, а ты забегаешь и забегаешь вперед (!).
Сумерки это глубина света, глубина пространства, это, если хотите, бесконечность его, — и не где-то, а рядом, и мы от этой бесконечности в недоумении, мы не можем ее постигнуть, она странная, эта бесконечность есть что-то максимально общее, чуть ли не абстрактное, и одновременно предельно конкретное.
Сумерки это всегда и твоя память, память рядом: это твоя инерция, провоцируемая внешним миром: это сконцентрированное время, пульсирующее только в тебе (оторванное время!).
Это прекрасный (волшебный) излом природы, который мы чувствуем, ибо он вызывает в нашем сознании ощущения двойственности, необычности происходящего: «дергаются» ощущения времени, ощущения пространства. Почему?
Природа рождается и умирает не в отдельной точке: может быть, и того самого «взрыва» и не было; природа возникает и исчезает всюду — в мириадах точек, она «стягивается» везде с исчезновением света, или, напротив, «разбухает», взрывается с исчезновением света, заполняя (?) пространство. В таком случае время — не противопоставление пространству, но характеристика природы; но и пространство — не пустота, а уже организованная «решетка», уже пронизанное миллионы раз поле; в таком случае пространство не просто природа, но память ее, восстанавливающая всякий раз ее структуру, развитие.
А сумерки? Это лишь прекрасная имитация всего этого, лишь отдаленный след.
В тысячах деревень к вечеру и к утру наступает время великое — редкое, несмотря на мерность повторения, по красоте: тишина сумерек летит над оврагами и околицами сел, над садами и улицами — под синей или пасмурной свободой неба, летит сквозь тебя; тишина сумерек громкая в каждой мерцающей точке вокруг, прохладная и ненасытная; тебе кажется, что ты всюду — приближен ко всему, но и бесконечно отдален: сумерки это лишь еще одна параллель осознания в неживой природе — его предварение, его несопоставимое по толще тысячелетий опережение. Другая параллель — отражение водной гладью.
Увлекает серая взвешенность сумерек, плывут в сумерках очертания предметов, а сами предметы словно начинаются подле ваших глаз. И всюду — свежесть, всюду спокойное и необратимое движение: что-то непротиворечивое происходит вокруг, необходимое самой глубинной твоей сути.
День дан нам, просторный, свободный, замкнутый, быстрый и бесконечно медленный. День дан нам, как дано все в этом мире: а мы живем своими заботами и не можем вырвать¬ся из них.
Когда в свое мироотношение мы на равных правах будем «включать» и природу дня? Отвергая день, мы «отошли» даже от язычников, которые почитали составные дня, вообще ритмы природы.
День — это свет вольный: смотреть бы и смотреть. День — это «оптимальный» вариант нашего соотношения с миром — это пространство активного поиска, пространство сознательных решений; и основные человеческие традиции привязаны к дням. Да и природное наше формировалось к дневному образу жизни.
А свет — связь, связь со всем мгновенным простором, связь, «построившая» сам воздух, само небо, всегда олицетворяющая для нас духовное; свет терзает, истязает землю, и земля отвечает жизнью.
И все — днем, хотя день физически «не может» обходить¬ся без своего антипода — ночи (?). К этому ритму мы и привязаны, этот ритм мы и обожествляем. А день нам слишком «известен», известен своей тяжестью, бесконечностью, ведь он — «свидетель» всех наших страданий, но и легок день, быстр день — при нашем успехе, радости. Но более всего я задумывался о собственно его физической природе, о влиянии этой природы на какую-то нашу «мета¬физическую» сущность: нет, не астральные причины интересовали, но связь, где «мы» были равны, где человеческое определялось нами самими.
День — это свет земной, свет цвета ближних и дальних предметов, а сам свет явно соединял всю воздушную «разбросанность».
У света было столько тайн, и, видимо, одна из главных для нас — небо. Такое богатое объемом, движением, неопределенностью или глубиной, огромным холодом или свободным теплом, неожиданным именно свободой даже летом.
И каждый день, действительно, замыкался только одними ему свойственными характеристиками; разве можно забыть осенние дни, с блеклыми красками распластанных во время дождя листьев на земле или теми же красками осенних листьев, но чистых, летучих и рвущихся в свободу неба даже при легком ветре?
Разве можно забыть это течение летних дней, долгих, звучных от рассвета до утра, с солнечным небом, с текучим временем к вечеру — до самых сумерек?
А зимние дни заполнены: то искрящимся едва видимым небесным потоком мельчайших льдинок перед далеким светящимся солнцем, то прячущейся в каждой точке неба серой и холодной пустотой, а то вдруг тонкой голубизной, почти желтой — от солнца и пушистых снежных полян.
И звенит день весной звоном тающего снега, звоном далекого пения птиц. Любой шум, любой звук весной прокатывался, затихая, к горизонту, и от горизонта, изменяясь, возвращался.
День.Сколько он дал нам, сколько сохранил в себе!
Я же немного боялся его, боялся невозможности рационально распорядиться его временем, боялся усталости, фальши в себе.
И упускал мгновенья, часы, дни, упускал Великое время осознания.
. отчетливо и резко видимые земные предметы просторным и свободным днем незаметно приобретают силуэтность, небо, низкое и движущееся — в облаках или ясное, также незаметно теряет где-то «вверху» светлоту, а сам воздух наполняется «тяжестью» взвешенных над землей прозрачно – темных точек.
В сумерках вокруг также видно, но видно — уютно, и вокруг теснота, и она рождается отовсюду и сразу, и теснота серая, теплая даже зимой.
Во все времена года сумерки одно из лучших состояний природы. Они. цветные. Будто цветные, но цвет, оставив буквально мгновенье назад лишь след свой — белый?, уже исчез. И странность в том, что мы будто все помним это, чувствуем это. Физик объяснит нам этот эффект, но одно дело — знать, другое — переживать.
Сумерки вообще парадоксальное время: его привычное ощущение нами «сбивается»: то ли мы отстаем от его хода, то ли обгоняем, и оно уже «за нами», а вот и «настигает» (!). Вслушайтесь в себя, всмотритесь в окружающее при сумеречном освещении — естественном, без суеты, и лучше где-нибудь в деревне, и вы согласитесь.
В летних сумерках я видел торжественность: тишина (можно пофантазировать) звучала музыкой Вивальди или Генделя, а может быть, музыкой века XIX, тишина поднимала весь ландшафт, с селениями, деревьями, рельефом, со случайностями, и тишина, звенящая, уносила все ввысь. А вокруг «являлась» всеобъемность, всеприсутствие (но кого? чего?), или, наоборот, какая-то твоя растворенность, ты словно был одновременно и подле каких-то отдаленных предметов, событий.
В сумерках немедленно «вспоминалось» то, что говорили тебе когда-то и в детстве, и позже: сумерки спрессовывали информацию, но информация от этого вовсе не становилась скомканной. Память соединяла прошлое, «прогнозировала»: тебе было хорошо потому, что органично чувствовалась твоя причастность к жизни вообще (!), и что-то уж чересчур родное словно «отбиралось» от тебя — без боли, естествен¬но. В сумерках ты жил, переживая и момент, и «вечность» — свою прошлую жизнь. Ну когда еще ритмы природы подарят тебе подобное состояние?
Сумерки не «навязывали» свою трактовку видимого и вспоминаемого, как, например, день или ночь. Нет, сумерки не провоцировали — пробуждали. И торжественность, и «музыка» этого времени — все было из души твоей.
Совершенно незабываемы сумерки весенние — сиреневые, влажные, густые, часто со снегопадом (а это вообще картина идеальная). а зимой сумерки наступали рано, и мы не успевали их «осознать».
В сумерках интересно ощущение самого наступления темноты: «порциями». Смотришь, смотришь на сумерки, и вдруг отвлекаешься, о чем-то задумавшись, и уже видишь картину иную — более темную, ту же самую, но темную мгновенно!
Традиции отдыха людей, может быть, фольклора, создания легенд, естественно, традиции прошлого, наверняка во многом определялись под действием этого волшебного времени — времени каких-то переоценок, вообще оценок.
А состояние оценки — это состояние творчества, ибо определяешь ты свое отношение к чему-либо.
И сумерки, подгоняя или замедляя время, обнажали в нас эту способность. И хотя бы этого одного разве недостаточно, что бы с трепетом ждать их?
Вдруг оказавшиеся вдалеке от селений, ночью, как воспринимаем мы свежесть или прохладу невидимого свободно¬го неба, земную тяжесть без каких-либо ориентиров? как «чувствуем» мы себя — свою «жизненность», вытесняют ли мысли о привычном мысли о другом — отстраненном, возвышенном? А где-то постоянно прокатываются неизвестные шумы, кружась и затихая, проносит слабый ветер непонятные звуки, слабые, как выхваченные буквы из неизвестных слов.
А ты в пути? Тогда «пересиливаются» инерцией человеческих традиций и чувство отстраненного одиночества, и какая-то торжественность. Ведь, несмотря на темноту, — еще более «темнеется» земля, а небо — как след угасшего пламени еще сохраняет его направление: какие-то атомы еще стягиваются к недоступной ни взору, ни воображению выси.
В таких редких ситуациях я всегда отмечал для себя странные ощущения и странные мысли: поражала таинственность темноты в природе, поражался собственным чувствам, что будто бы находился там, где не «должен» был находить¬ся, что осознавал то, что «не положено» было.
Резко активизировалась позиция почти безрассудного противостояния всему природному, земному, но без людей: ну что ты можешь сделать без других, их знаний, их памяти, умений?
Близкое подобному впечатлению «навязывала» ночь лунная: свет луны словно указывал только ориентиры земного рельефа, и словно чужие.
Ночью мы были в чужом времени (?). И при бодрствовании, и, тем более, во сне — в сновидениях.
Вот такое странное чувство. Правда, я не боялся этих, скорее предчувствий, да и не «отрывался» от человеческих «обязанностей», но осознавал ночь (без какой-то явно ночной работы или просто срочного дела, которое прихватывало ночь) с непонятной странностью — со страхом? нет, страх был, но какой-то «захватывающе-приятный» или злой, не знаю.
Темнота — почти синоним неизвестности. Странность была как раз в неизвестности неожидаемой (роковой? но здесь рассуждение уводило бы к литературности, подражательности). Неожиданная неизвестность для меня была «дурной» — неправильной, несправедливой, не должной быть:
ее-то я и боялся. Я хотел «проскользнуть» между знанием о том, что неизвестность может быть, но не должна, и собственным чувством, что она — рядом, что вот-вот что-то
случится, но, может быть, и не будет.
О, эта темнота посреди земли, безлюдная.
А природа ночи, действительно, была удивительной — и при непогоде, — разрывающем воздух ветре и давно уже безразлично ощущаемом дожде; и спокойным безоблачным временем, когда летом теплая ночь словно удерживалась уже струйчатой прохладой земли, и звезды в ночи едва просвечивали, а зимой ярко и крупно сияли, и небо, наоборот, отторгалось от земли.
Луна изменяла содержание и течение ночи — довлела над всем.
Ночь «домашняя» имела также много особенностей, не связанных с человеческими традициями — конкретной работой, отдыхом. Мы забывались буквально, «подчинялись» времени начисто: и наш мозг проецировал бесконтрольные, но в высшей степени правдоподобные видения: что значили они?
Какая загадка спрятана вообще в темноте? в ее земном проявлении — ночи?
Из книги «И звук, и свет»
День, как и вся свобода, от неба, день — небесный, день — свет. Привычен день, заслоняя от нас тайны свои. Уменьшает день природное наше и не слышим сердце¬биение свое.
А свет — действие! скорее, скорее дать ответ, и уже тяжела традиция, неприподъемна память. И разумное наше — лишь как прямая линия.
День — действие, действительность. День — спасение, ибо связаны с миром мы через действительность: день должен быть, если бы его не было; день связывает во¬едино все возможности, все вероятности, ибо единство фиксируется лишь при свидетеле: свет нам есть доказательство единства, свет нам представляет все доказательства.
И как же богат день! Как играет небесное пространство при свете, рождая в сущности все, что есть на земле! В проблесках разорванной ночи и рассветных мгновениях прячется начало дня: начало дня летом до позднего утра нежится в прохладе низин и гулком воздухе над оврагами, начало дня скрыто в тени, вдруг в свежести дали.
Ненасытен день открытый, где краски, где ветер, где движение, ненасытен день, потому что память, традиции — все живет днем, изменяется: а мы жадные зрители, мы сами острие времени.
Устает день быть, но усталость его — рождение нового. Какая действительность рождается? где в ней твое место?
А в собственно дне и в суете твоей словно рассыпаны своеобразные точки «стягивания» к чему-то неясному, таинственному, но важному! но сильному!
которое обходим мы, которого, может быть, боимся мы. Ведь одно Слово губит нас, одно-единственное Слово, один миг губит действительность, один-единственный миг.
. а бежит каждый день, развертываясь бесконечным богатством, обнажается день: а мы прочесть его тайны не в состоянии, лишь иногда, лишь изредка в нас неостановимое желание, даже жадность знать. И большей частью день чужд нам, день сам по себе, день самодостаточен?
Не успеваем осознать мгновения дня: больно, неспокойно. И тревога долго не отпускает тебя: какой мир перед тобою? — и уходит он от тебя, и страдаешь ты от одиночества.
Небеса огромны, даль влекущая, вдох необходим, — отчего же напрочь забываем мы это?
. и вдруг летний день (день?) к вечеру вырывается вверх зеленой прохладой, агрессивной — за домом, в низине, подробной, теплой прохладой: в уже темнеющемся пространстве ничего не было от жаркого грозового дня.
Огромное зимнее небо с желтым и спешащим сквозь разорванные облака месяцем, отрадная прохлада летом с силуэтами домов и деревьев и льющимся лунным светом — это ночь;
морозная и звездная над снежным скрипом зимою, темная, с запахом сухой или мокрой земли осенью, звучная и короткая летом, насквозь лунная и соловьиная весной, — все ночь.
Любые мгновения ночи, так же велики, как мгновения дня. Нам же ночь более таинственна, потому что мы знаем ее меньше.
А ночь странная — все время кажется, что она чужая, непонятная, привнесенная. может быть, только исключая звезд своих — границ, или вынужденная, и ее должны мы терпеть.
Древние люди боялись солнечных затмений днем: вдруг опускающаяся ночь словно отрезала все жизненные подробности. Тревога эта остается в подсознании и поныне.
И ночь огромна, всюдуприсутствующая как день, долгая; и долго-долго готовится ночное время, так же как и долго приготавливается день.
Отчего в жизни нашей не обожествились эти великие явления — День, Ночь, Времена года? Ведь физические пределы их даны нам, пределы, в которых появилась жизнь, проявилось сознание? Ведь ритмы эти обросли технологией какого-то повторения в нашем внутреннем мире, проросли жаждой соединения с первоисточниками; жаждой возвращения в породившее нас лоно?
Ночь огромна исчезающим всюду светом: зимнее небо со спешащим месяцем обретает новые дальние просторы, небо летнее переполнено звуками жизни и шумом пространства, небо осеннее — запахами и вкусом, то небо осеннее, серое, непросматриваемое все возвращает и воз¬вращает к какой-то сладкой суете. Отчего так?
И огромна весенняя ночь, с льдинистыми или грязно-снежными краями, с заморозками, а то уже с темной еще землей, сырой, но вот-вот проявляющейся зеленью, распускающимися древесными листьями, и вот уже начинаются ночи соловьиные, ночи, переворачивающие все сознание твое: пение столь громко, что пронзает старый деревенский дом, пронзает сон твой.
и в торжествующие лунные минуты или часы ты вдруг выходишь к сизой в лунном свете зелени, к медовой прохладе неба и смотришь и смотришь на луну. смотришь вокруг. Что же это за время нам, людям? какая объясняющая мелодия звучит? И для нас ли она?
. и когда-то Глюк сочиняет мелодию: выбирает! Ночь — состояние неба и всего на Земле. Даруется нам ночь.
* * *
Открывается земля со всем живым — луне, и безотчётно, подсознательно, человек обращает мысли к себе, к оценке себя
Открывается земля лунному свету и беспокойство с нами, настигает неожиданная и непонятная самооценка, а она, оказывается, «требует» как-то иначе «обращаться» со временем. Как? и какая самооценка?
Безмолвный свидетель луна, свидетель наших помышлений и действий, луна — великая спутница на нашем пути.
И луна, и водное отражение всегда несли с собою что-то совсем-совсем новое — для нас. Что?
Из работы «Этюды о сознании»