Красив хоть в гроб клади что
Только у нас в стране есть выражение: красивый, хоть в гроб клади?
У нас в стране это бывший СССР. Тем более выражение употребляют в знак восхищения.
Вы не правы. Когда хотят сказать что человек плохо выглядит, тогда говорят «Краше в гроб кладут». Так! И только так!
Не знаю, впервые слышу такое выражение, очень оно смешное, а если задуматься, то страшноватое. Не хотелось бы, чтобы про меня так говорили, пусть даже и в хорошем смысле слова, даже как-то жутко стало.
Вина липнет без глаз. Мне представляется, что это выражение о чувстве вины, которое ощущает человек, совершивший преступление или какой-либо неблаговидный поступок. Даже если свидетелей этому виновному поступку не имеется (без глаз), чувство вины, всё-равно остаётся (липнет).
Турпоходы смешанных групп школьников или путешествия смешанных групп пассажиров на необорудованных достаточным числом туалетов судах требовали территориального разделения мужчин от женщин из-за неприглядности самого процесса дефекации или мочеиспускания. Само по себе наблюдение туалетных процессов не приносит эстетического удовлетворения нормальному человеку. Вот их и разводили по разным бортам судов или кустам вдоль дороги.
Именно этот фразеологизм указывает на то, что обувь(сапоги, ботинки, туфли, кеды) нуждаются в ремонте. Отрывающаяся от верха носка обуви подмётка образует дыру и напоминает открытый рот, просящий еды, вот и просят каши сапоги.
Это означает поджечь дом или иное сооружение,в результате чего огонь будет перекидываться на близ стоящие крыши домов и воспламенять их!человек которого данное действо увлекает будет называться пиромант.
Если человек совершил какую-нибудь из ряда вон выходящую глупость,начал буянить и чудить,ему нередко говорят:»Ты что,белены объелся?» Это даже не вопрос,а скорее замаскированный призыв одуматься,прекратить чудачества.Конечно,и так понятно,что белены буян не ел-просто он ведет себя так,будто нечаянно попробовал какую-нибудь часть этого ядовитого сорняка.Человек,отравившийся беленой, впадает в буйное помешательство,нередко заканчивающиеся смертью.
Значение словосочетания «краше в гроб кладут»
Источник (печатная версия): Словарь русского языка: В 4-х т. / РАН, Ин-т лингвистич. исследований; Под ред. А. П. Евгеньевой. — 4-е изд., стер. — М.: Рус. яз.; Полиграфресурсы, 1999; (электронная версия): Фундаментальная электронная библиотека
краше в гроб кладут
1. разг. экспр. об очень бледном, исхудавшем от болезни, горя или иного сильного переживания человеке ◆ Поутру вышел, словно угорелый; вошёл к ней опять в комнату уже днём, после чаю. Боже мой, боже мой! Узнать её нельзя: краше в гроб кладут. Тургенев, «Уездный лекарь», 1848 г. ◆ Иван Сергеевич в постели, ещё более пожелтел и осунулся ― как говорится, краше в гроб кладут ― сомнения нет, умирает. В. В. Верещагин, «И. С. Тургенев», 1884 г. (цитата из НКРЯ) ◆ Она, между тем, убивается, худеет, бледнеет, сделалась такая, что краше в гроб кладут… Н. Э. Гейнце, «Коронованный рыцарь», 1898 г.
Делаем Карту слов лучше вместе
Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать Карту слов. Я отлично умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
Спасибо! Я обязательно научусь отличать широко распространённые слова от узкоспециальных.
Насколько понятно значение слова кассетник (существительное):
Краше в гроб кладут
Смотреть что такое «Краше в гроб кладут» в других словарях:
краше в гроб кладут — (иноск.) об исхудавшем от болезни, горя Ср. Боже мой, Боже! Узнать ее нельзя: краше в гроб кладут. Тургенев. Записки Охотника. Уездный лекарь. Ср. Любушка! оглянись ты на Бога и на него, сердечного. Ведь краше в гроб кладут. Ты его совсем извела … Большой толково-фразеологический словарь Михельсона
Краше в гроб кладут. — В чем душа держится. Краше в гроб кладут. См. ЧЕЛОВЕК … В.И. Даль. Пословицы русского народа
Краше в гроб кладут — Краше въ гробъ кладутъ (иноск.) объ исхудавшемъ отъ болѣзни, горя. Ср. Боже мой, Боже! Узнать ее нельзя: краше въ гробъ кладутъ. Тургеневъ. Записки Охотника. Уѣздный лекарь. Ср. Любушка! оглянись ты на Бога и на него, сердечнаго. Вѣдь краше въ… … Большой толково-фразеологический словарь Михельсона (оригинальная орфография)
Краше в гроб кладут — Разг. Неодобр. О некрасивом или плохо выглядящем человеке. ФСРЯа, 197; ДП, 309, 398; БТС, 229 … Большой словарь русских поговорок
краше в гроб кладут — О бледном, изнурённого, болезненного вида человеке … Словарь многих выражений
Одной ногой в могиле стоит. Краше в гроб кладут. — Одной ногой в могиле стоит. Краше в гроб кладут. См. ЗДОРОВЬЕ ХВОРЬ … В.И. Даль. Пословицы русского народа
КРАШЕ — (прост. и устар.). Красивее, лучше. Краше в гроб кладут (погов. о человеке с крайне бледным, изможденным лицом). «Строй советский ли вам краше, генеральская ли плеть?» Демьян Бедный. Толковый словарь Ушакова. Д.Н. Ушаков. 1935 1940 … Толковый словарь Ушакова
ГРОБ — Вгонять/ вогнать в гроб кого. Разг. Неодобр. Доводить до смерти кого л. ФСРЯа, 112; БМС 1998, 138; БТС, 139; Мокиенко 1986, 28; СОСВ, 58. В гроб! Вульг. прост. Бран. Выражение крайнего недовольства, раздражения, досады. Подюков 1989, 52; Мокиенко … Большой словарь русских поговорок
гроб — I а, в гробу/, на гро/бе и на гробу/, предл. о гро/бе; мн. гробы/; м. см. тж. гроб, гробик, гробовой Специальный ящик, в котором хоронят умершего. Лежать в гробу. Идти за гробом (провожать покойника до кладбища) … Словарь многих выражений
«Красив, хоть в гроб клади»: страшные фотографии, которые сохранились до наших дней
DA Info Pro – 30 июля. Все твердят, что ХХI веке появилось огромное количество бесполезных вещей, а общество просто деградирует. Современный человек может позволить себе буквально всё: звонок другу по видеосвязи или даже держать в собственном бассейне крокодила. Но не вся история человечества пропитана радужными красками. К примеру, в Викторианскую эпоху, дабы запечатлеть на фото всю семью, приходилось фотографироваться с мертвым родственником.
В XIX веке услуги фотографов стоили непомерно дорого, поэтому сделать фотографию на память могли только обеспеченные люди. У семей среднего и низкого достатка в привычку вошло фотографироваться с только что умершими родственниками (если только они умерли своей смертью или от болезни).
Особую популярность получил обряд фотографирования детей, так как в то время уровень детской смертности был слишком высок. Иногда такие фотокарточки становились единственными, где была запечатлена вся семья. К тому же, сфотографировать живого ребенка было проблематично: он постоянно крутился, и фотографу приходилось делать несколько снимков.
Мертвого младенца одевали в лучшую одежду и фотографировали в окружении игрушек, после чего хоронили. Взрослым мертвецам чаще всего придавали сидячую позу.
Со временем человечество пошло ещё дальше, и начало фотографироваться с гробами, в которых находились покойные члены семьи. Некоторые из таких жутковатых снимков до сих пор хранятся в альбомах жителей Восточной Европы и Латинской Америки.
Антоновские яблоки
…Вспоминается мне ранняя погожая осень. Август был с теплыми дождиками, как будто нарочно выпадавшими для сева, – с дождиками в самую пору, в средине месяца, около праздника св. Лаврентия. А «осень и зима хороши живут, коли на Лаврентия вода тиха и дождик». Потом бабьим летом паутины много село на поля. Это тоже добрый знак: «Много тенетника на бабье лето – осень ядреная»… Помню раннее, свежее, тихое утро… Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат опавшей листвы и – запах антоновских яблок, запах меда и осенней свежести. Воздух так чист, точно его совсем нет, по всему саду раздаются голоса и скрип телег. Это тархане, мещане-садовники, наняли мужиков и насыпают яблоки, чтобы в ночь отправлять их в город, – непременно в ночь, когда так славно лежать на возу, смотреть в звездное небо, чувствовать запах дегтя в свежем воздухе и слушать, как осторожно поскрипывает в темноте длинный обоз по большой дороге. Мужик, насыпающий яблоки, ест их с сочным треском одно за одним, но уж таково заведение – никогда мещанин не оборвет его, а еще скажет:
– Вали, ешь досыта, – делать нечего! На сливанье все мед пьют.
– Хозяйственная бабочка! – говорит о ней мещанин, покачивая головою. – Переводятся теперь такие…
А мальчишки в белых замашных рубашках и коротеньких порточках, с белыми раскрытыми головами, все подходят. Идут по двое, по трое, мелко перебирая босыми ножками, и косятся на лохматую овчарку, привязанную к яблоне. Покупает, конечно, один, ибо и покупки-то всего на копейку или на яйцо, но покупателей много, торговля идет бойко, и чахоточный мещанин в длинном сюртуке и рыжих сапогах – весел. Вместе с братом, картавым, шустрым полуидиотом, который живет у него «из милости», он торгует с шуточками, прибаутками и даже иногда «тронет» на тульской гармонике. И до вечера в саду толпится народ, слышится около шалаша смех и говор, а иногда и топот пляски…
К ночи в погоду становится очень холодно и росисто. Надышавшись на гумне ржаным ароматом новой соломы и мякины, бодро идешь домой к ужину мимо садового вала. Голоса на деревне или скрип ворот раздаются по студеной заре необыкновенно ясно. Темнеет. И вот еще запах: в саду – костер, и крепко тянет душистым дымом вишневых сучьев. В темноте, в глубине сада, – сказочная картина: точно в уголке ада, пылает около шалаша багровое пламя, окруженное мраком, и чьи-то черные, точно вырезанные из черного дерева силуэты двигаются вокруг костра, меж тем как гигантские тени от них ходят по яблоням. То по всему дереву ляжет черная рука в несколько аршин, то четко нарисуются две ноги – два черных столба. И вдруг все это скользнет с яблони – и тень упадет по всей аллее, от шалаша до самой калитки…
Поздней ночью, когда на деревне погаснут огни, когда в небе уже высоко блещет бриллиантовое семизвездие Стожар, еще раз пробежишь в сад. Шурша по сухой листве, как слепой, доберешься до шалаша. Там на полянке немного светлее, а над головой белеет Млечный Путь.
– Это вы, барчук? – тихо окликает кто-то из темноты.
– Я. А вы не спите еще, Николай?
– Нам нельзя-с спать. А, должно, уже поздно? Вон, кажись, пассажирский поезд идет…
Долго прислушиваемся и различаем дрожь в земле. Дрожь переходит в шум, растет, и вот, как будто уже за самым садом, ускоренно выбивают шумный такт колеса: громыхая и стуча, несется поезд… ближе, ближе, все громче и сердитее… И вдруг начинает стихать, глохнуть, точно уходя в землю…
– А вот возле ящика-с.
Вскинешь кверху тяжелую, как лом, одностволку и с маху выстрелишь. Багровое пламя с оглушительным треском блеснет к небу, ослепит на миг и погасит звезды, а бодрое эхо кольцом грянет и раскатится по горизонту, далеко-далеко замирая в чистом и чутком воздухе.
– Ух, здорово! – скажет мещанин. – Потращайте, потращайте, барчук, а то просто беда! Опять всю дулю на валу отрясли…
А черное небо чертят огнистыми полосками падающие звезды. Долго глядишь в его темно-синюю глубину, переполненную созвездиями, пока не поплывет земля под ногами. Тогда встрепенешься и, пряча руки в рукава, быстро побежишь по аллее к дому… Как холодно, росисто и как хорошо жить на свете!
«Ядреная антоновка – к веселому году». Деревенские дела хороши, если антоновка уродилась: значит, и хлеб уродился… Вспоминается мне урожайный год.
На ранней заре, когда еще кричат петухи и по-черному дымятся избы, распахнешь, бывало, окно в прохладный сад, наполненный лиловатым туманом, сквозь который ярко блестит кое-где утреннее солнце, и не утерпишь – велишь поскорее заседлывать лошадь, а сам побежишь умываться на пруд. Мелкая листва почти вся облетела с прибрежных лозин, и сучья сквозят на бирюзовом небе. Вода под лозинами стала прозрачная, ледяная и как будто тяжелая. Она мгновенно прогоняет ночную лень, и, умывшись и позавтракав в людской с работниками горячими картошками и черным хлебом с крупной сырой солью, с наслаждением чувствуешь под собой скользкую кожу седла, проезжая по Выселкам на охоту. Осень – пора престольных праздников, и народ в это время прибран, доволен, вид деревни совсем не тот, что в другую пору. Если же год урожайный и на гумнах возвышается целый золотой город, а на реке звонко и резко гогочут по утрам гуси, так в деревне и совсем не плохо. К тому же наши Выселки спокон веку, еще со времен дедушки, славились «богатством». Старики и старухи жили в Выселках очень подолгу, – первый признак богатой деревни, – и были все высокие, большие и белые, как лунь. Только и слышишь бывало: «Да, – вот Агафья восемьдесят три годочка отмахала!» – или разговоры в таком роде:
– И когда это ты умрешь, Панкрат? Небось тебе лет сто будет?
– Как изволите говорить, батюшка?
– Сколько тебе годов, спрашиваю!
– А не знаю-с, батюшка.
– Да Платона Аполлоныча-то помнишь?
– Как же-с, батюшка, – явственно помню.
– Ну, вот видишь. Тебе, значит, никак не меньше ста.
Старик, который стоит перед барином вытянувшись, кротко и виновато улыбается. Что ж, мол, делать, – виноват, зажился. И он, вероятно, еще более зажился бы, если бы не объелся в Петровки луку.
Помню я и старуху его. Все, бывало, сидит на скамеечке, на крыльце, согнувшись, тряся головой, задыхаясь и держась за скамейку руками, – все о чем-то думает. «О добре своем небось», – говорили бабы, потому что «добра» у нее в сундуках было, правда, много. А она будто и не слышит; подслеповато смотрит куда-то вдаль из-под грустно приподнятых бровей, трясет головой и точно силится вспомнить что-то. Большая была старуха, вся какая-то темная. Панева – чуть не прошлого столетия, чуньки – покойницкие, шея – желтая и высохшая, рубаха с канифасовыми косяками всегда белая-белая, – «совсем хоть в гроб клади». А около крыльца большой камень лежал: сама купила себе на могилку, так же как и саван, – отличный саван, с ангелами, с крестами и с молитвой, напечатанной по краям.
Под стать старикам были и дворы в Выселках: кирпичные, строенные еще дедами. А у богатых мужиков – у Савелия, у Игната, у Дрона – избы были в две-три связи, потому что делиться в Выселках еще не было моды. В таких семьях водили пчел, гордились жеребцом-битюгом сиво-железного цвета и держали усадьбы в порядке. На гумнах темнели густые и тучные конопляники, стояли овины и риги, крытые вприческу; в пуньках и амбарчиках были железные двери, за которыми хранились холсты, прялки, новые полушубки, наборная сбруя, меры, окованные медными обручами. На воротах и на санках были выжжены кресты. И помню, мне порою казалось на редкость заманчивым быть мужиком. Когда, бывало, едешь солнечным утром по деревне, все думаешь о том, как хорошо косить, молотить, спать на гумне в ометах, а в праздник встать вместе с солнцем, под густой и музыкальный благовест из села, умыться около бочки и надеть чистую замашную рубаху, такие же портки и несокрушимые сапоги с подковками. Если же, думалось, к этому прибавить здоровую и красивую жену в праздничном уборе да поездку к обедне, а потом обед у бородатого тестя, обед с горячей бараниной на деревянных тарелках и с ситниками, с сотовым медом и брагой, – так больше и желать невозможно!