Никита увидел сон он снился ему уже несколько раз

Алексей Толстой — Сон

Никита увидел сон, — он снился ему уже несколько раз, все один и тот же.

Легко, неслышно отворяется дверь в зал. На паркете лежат голубоватые отражения окон. За черными окнами висит луна — большим светлым шаром. Никита влез на ломберный столик в простенке между окнами и видит:

Вот напротив, у белой, как мел, стены, качается круглый маятник в высоком футляре часов, качается, отсвечивает лунным светом. Над часами, на стене, в раме висит строгий старичок с трубкой, сбоку от него — старушка, в чепце и шали, и смотрит, поджав губы. От часов до угла, вдоль стены, вытянули руки, присели, на четырех ногах каждое, широкие полосатые кресла. В углу расселся раскорякой низкий диван. Сидят они без лица, без глаз, выпучились на луну, не шевелятся.

Из-под дивана, из-под бахромы, вылезает кот. Потянулся, прыгнул на диван и пошел, черный и длинный. Идет, опустил хвост. С дивана прыгнул на кресла, пошел по креслам вдоль стены, пригибается, пролезает под ручками. Дошел до конца, спрыгнул на паркет и сел перед часами, спиной к окошкам. Маятник качается, старичок и старушка строго смотрят на кота. Тогда кот поднялся, одной лапой оперся о футляр и другой лапой старается остановить маятник. А стекла-то в футляре нет. Вот-вот достанет лапой.

Ох, закричать бы! Но Никита пальцем не может пошевельнуть, — не шевелится, — и страшно, страшно, — вот-вот будет беда…

Лунный свет неподвижно лежит длинными квадратами на полу. Все в зале затихло, присело на ножках. А кот вытянулся, нагнул голову, прижал уши и достает лапой маятник. И Никита знает, — если тронет он лапой — маятник остановится, и в ту же секунду все треснет, расколется, зазвенит и, как пыль, исчезнет, не станет ни зала, ни лунного света.

От страха у Никиты звенят в голове острые стекляшечки, сыплется песок мурашками по всему телу… Собрав всю силу, с отчаянным криком Никита кинулся на пол! И пол вдруг ушел вниз. Никита сел. Оглядывается. В комнате — два морозные окна, сквозь стекла видна странная, больше обыкновенной, луна. На полу стоит горшок, валяются сапоги.

«Господи, слава тебе, господи!» — Никита наспех перекрестился и сунул голову под подушку. Подушка эта была теплая, мягкая, битком набитая снами.

Но не успел он зажмурить глаза, видит — опять стоит на столе в той же зале. В лунном свете качается маятник, строго смотрят старичок со старушкой. И опять из-под дивана вылезает голова кота. Но Никита уже протянул руки, оттолкнулся от стола и прыгнул и, быстро-быстро перебирая ногами, не то полетел, не то поплыл над полом. Необыкновенно приятно лететь по комнате. Когда же ноги стали касаться пола, он взмахнул руками и медленно поднялся к потолку и летел теперь неровным полетом вдоль стены. Близко, у самого носа, был виден лепной карниз, на нем лежала пыль, серенькая и славная, и пахло уютно. Потом он увидел знакомую трещину в стене, похожую на Волгу на карте, потом — старинный и очень странный гвоздь с обрывочком веревочки, обсаженный мертвыми мухами.

Никита толкнулся ногой в стену и медленно полетел через комнату к часам. На верху футляра стояла бронзовая вазочка, и в вазочке, на дне, лежало что-то — не рассмотреть. И вдруг Никите точно сказали на ухо: «Возьми то, что там лежит».

Никита подлетел к часам и сунул было руку в вазочку. Но сейчас же из-за стены, из картины живо высунулась злая старушка и худыми руками схватила Никиту за голову. Он вырвался, а сзади из другой картины высунулся старичок, замахал длинной трубкой и так ловко ударил Никиту по спине, что тот полетел на пол, ахнул и открыл глаза.

Сквозь морозные узоры сияло, искрилось солнце. Около кровати стоял Аркадий Иванович, тряс Никиту за плечо и говорил:

— Вставай, вставай, девять часов.

Когда Никита, протирая глаза, сел на постели, Аркадий Иванович подмигнул несколько раз и шибко потер руки.

— Сегодня, братец ты мой, заниматься не будем.

— Потому, что потому оканчивается на у. Две недели можешь бегать, высуня язык. Вставай.

Никита вскочил из постели и заплясал на теплом полу:

— Рождественские каникулы! — Он совсем забыл, что с сегодняшнего дня начинаются счастливые и долгие две недели. Приплясывая перед Аркадием Ивановичем, Никита забыл и другое: именно — свой сон, вазочку на часах и голос, шепнувший на ухо: «Возьми то, что там лежит».

Источник

Никита увидел сон он снился ему уже несколько раз

Никита увидел сон, — он снился ему уже несколько раз, все один и тот же.

Легко, неслышно отворяется дверь в зал. На паркете лежат голубоватые отражения окон. За черными окнами висит луна — большим светлым шаром. Никита влез на ломберный столик в простенке между окнами и видит:

Вот напротив, у белой, как мел, стены, качается круглый маятник в высоком футляре часов, качается, отсвечивает лунным светом. Над часами, на стене, в раме висит строгий старичок, с трубкой, сбоку от него — старушка, в чепце и шали, и смотрит, поджав губы. От часов до угла, вдоль стены, вытянули руки, присели, на четырех ногах каждое, широкие полосатые кресла. В углу расселся раскорякой низкий диван. Сидят они без лица, без глаз, выпучились на луну, не шевелятся.

Из-под дивана, из-под бахромы, вылезает кот. Потянулся, прыгнул на диван и пошел, черный и длинный. Идет, опустил хвост. С дивана прыгнул на кресла, пошел по креслам вдоль стены, пригибается, пролезает под ручками. Дошел до конца, спрыгнул на паркет и сел перед часами, спиной к окошкам. Маятник качается, старичок и старушка строго смотрят на кота. Тогда кот поднялся, одной лапой оперся о футляр и другой лапой старается остановить маятник. А стекла-то в футляре нет. Вот-вот достанет лапой.

Ох, закричать бы! Но Никита пальцем не может пошевельнуть, — не шевелится, — и страшно, страшно, — вот-вот будет беда. Лунный свет неподвижно лежит длинными квадратами на полу. Все в зале затихло, присело на ножках. А кот вытянулся, нагнул голову, прижал уши и достает лапой маятник. И Никита знает, — если тронет он лапой — маятник остановится, и в ту же секунду все треснет, расколется, зазвенит и, как пыль, исчезнет, не станет ни зала, ни лунного света.

От страха у Никиты звенят в голове острые стекляшечки, сыплется песок мурашками по всему телу… Собрав всю силу, с отчаянным криком Никита кинулся на пол! И пол вдруг ушел вниз. Никита сел. Оглядывается. В комнате — два морозные окна, сквозь стекла видна странная, больше обыкновенной, луна. На полу стоит горшок, валяются сапоги.

«Господи, слава тебе, господи!» — Никита наспех перекрестился и сунул голову под подушку. Подушка эта была теплая, мягкая, битком набита снами.

Ноне успел он зажмурить глаза, видит-опять стоит на столе в том же зале. В лунном свете качается маятник, строго смотрят старичок со старушкой. И опять из-под дивана вылезает голова кота. Но Никита уже протянул руки, оттолкнулся от стола и прыгнул и, быстро-быстро перебирая ногами, не то полетел, не то поплыл над полом. Необыкновенно приятно лететь по комнате. Когда же ноги стали касаться пола, он взмахнул руками и медленно поднялся к потолку и летел теперь неровным полетом вдоль стены. Близко у самого носа был виден лепной карниз, на нем лежала пыль, серенькая и славная, и пахло уютно. Потом он увидел знакомую трещину в стене, похожую на Волгу на карте, потом — старинный и очень странный гвоздь с обрывочком веревочки, обсаженный мертвыми мухами.

Никита толкнулся ногой в стену и медленно полетел через комнату к часам. На верху футляра стояла бронзовая вазочка, и в вазочке, на дне, лежало что-то — не рассмотреть. И вдруг Никите точно сказали на ухо: «Возьми то, что там лежит».

Никита подлетел к часам и сунул было руку в вазочку. Но сейчас же из-за стены, из картины живо высунулась злая старушка и худыми руками схватила Никиту за голову. Он вырвался, а сзади из другой картины высунулся старичок, замахал длинной трубкой и так ловко ударил Никиту по спине, что тот полетел на пол, ахнул и открыл глаза.

Сквозь морозные узоры сияло, искрилось солнце. Около кровати стоял Аркадий Иванович, тряс Никиту за плечо и говорил:

— Вставай, вставай, девять часов.

Когда Никита, протирая глаза, сел на постели, Аркадий Иванович подмигнул несколько раз и шибко потер руки.

— Сегодня, братец ты мой, заниматься не будем.

— Потому, что потому оканчивается на у. Две недели можешь бегать, высуня язык. Вставай.

Никита вскочил из постели и заплясал на теплом полу:

— Рождественские каникулы! — Он совсем забыл, что с сегодняшнего дня начинаются счастливые и долгие две недели. Приплясывая перед Аркадием Ивановичем, Никита забыл и другое: именно — свой сон, вазочку на часах и голос, шепнувший на ухо: «Возьми то, что там лежит».

Источник

ЛитЛайф

Жанры

Авторы

Книги

Серии

Форум

Толстой Алексей Николаевич

Книга «Детство Никиты»

Оглавление

Читать

Помогите нам сделать Литлайф лучше

— Ветер поднялся к ночи, будет буран.

Никита увидел сон,- он снился ему уже несколько раз, все один и тот же.

Вот напротив, у белой, как мел, стены, качается круглый маятник в высоком футляре часов, качается, отсвечивает лунным светом. Над часами, на стене, в раме висит строгий старичок, с трубкой, сбоку от него- старушка, в чепце и шали, и смотрит, поджав губы. От часов до угла, вдоль стены, вытянули руки, присели, на четырех ногах каждое, широкие полосатые кресла. В углу расселся раскорякой низкий диван. Сидят они без лица, без глаз, выпучились на луну, не шевелятся.

Из-под дивана, из-под бахромы, вылезает кот. Потянулся, прыгнул на диван и пошел, черный и длинный. Идет, опустил хвост. С дивана прыгнул на кресла, пошел по креслам вдоль стены, пригибается, пролезает под ручками. Дошел до конца, спрыгнул на паркет и сел перед часами, спиной к окошкам. Маятник качается, старичок и старушка строго смотрят на кота. Тогда кот поднялся, одной лапой оперся о футляр и другой лапой старается остановить маятник. А стекла-то в футляре нет. Вот-вот достанет лапой.

Никита подлетел к часам и сунул было руку в вазочку. Но сейчас же из-за стены, из картины живо высунулась злая старушка и худыми руками схватила Никиту за голову. Он вырвался, а сзади из другой картины высунулся старичок, замахал длинной трубкой и так ловко ударил Никиту по спине, что тот полетел на пол, ахнул и открыл глаза.

Сквозь морозные узоры сияло, искрилось солнце. Около кровати стоял Аркадий Иванович, тряс Никиту за плечо и говорил:

— Вставай, вставай, девять часов.

Когда Никита, протирая глаза, сел на постели, Аркадий Иванович подмигнул несколько раз и шибко потер руки.

— Сегодня, братец ты мой, заниматься не будем.

— Потому, что потому оканчивается на у. Две недели можешь бегать, высуня язык. Вставай.

Никита вскочил из постели и заплясал на теплом полу:

На Никиту свалилось четырнадцать его собственных дней,- делай, что хочешь. Стало даже скучно немного.

За утренним чаем он устроил из чая, молока, хлеба и варенья тюрю и так наелся, что пришлось некоторое время посидеть молча. Глядя на свое отражение в самоваре, он долго удивлялся, какое у него длинное, во весь самовар, уродское лицо. Потом он стал думать, что если взять чайную ложку и сломать, то из одной части выйдет лодочка, а из другой можно сделать ковырялку,- что-нибудь ковырять.

Матушка, наконец, сказала: «Пошел бы ты гулять, Никита, в самом деле».

Никита не спеша оделся и, ведя вдоль штукатуренной стены пальцем, пошел по длинному коридору, где тепло и уютно пахло печами. Налево от этого коридора, на южной стороне дома, были расположены зимние комнаты, натопленные и жилые. Направо, с северной стороны, было пять летних, наполовину пустых комнат, с залом посредине. Здесь огромные изразцовые печи протапливались только раз в неделю, хрустальные люстры висели, окутанные марлей, на полу в зале лежала куча яблок,- гниловатый сладкий запах их наполнял всю летнюю половину.

Никита с трудом приоткрыл дубовую двустворчатую дверь и на цыпочках пошел по пустым комнатам. Сквозь полукруглые окна был виден сад, заваленный снегом. Деревья стояли неподвижно, опустив белые ветви, заросли сирени с двух сторон балконной лестницы пригнулись под снегом. На поляне синели заячьи следы. У самого окна на ветке сидела черная головастая ворона, похожая на черта. Никита постучал пальцем в стекло, ворона шарахнулась боком и полетела, сбивая крыльями снег с ветвей.

Никита дошел до крайней угловой комнаты. Здесь вдоль стен стояли покрытые пылью шкафы, сквозь их стекла поблескивали переплеты старинных книг. Над изразцовым очагом висел портрет дамы удивительной красоты. Она была в черной бархатной амазонке и рукою в перчатке с раструбом держала хлыст. Казалось, она шла и обернулась и глядит на Никиту с лукавой улыбкой пристальными длинными глазами.

Источник

Алексей Толстой
Детство Никиты

© Толстой А. Н., наследники, 1922

© Андроников И. Л., наследники,

© Рытман А. А., иллюстрации, 2018

© Оформление серии. АО «Издательство «Детская литература», 2018

«Повесть о самых необыкновенных вещах»

Сколько превосходных книг написано о детстве замечательных революционеров, ученых, изобретателей, путешественников, полководцев, поэтов! Сколько читали мы о подвигах юных героев, совершенных в мирной жизни и на войне! Но есть среди книг о детстве особые. Они рассказаны писателями от первого лица и основаны на их собственных впечатлениях – на воспоминаниях своего детства. Кто не читал «Детство» и «Отрочество» Л. Н. Толстого, «Детские годы Багрова-внука» С. Т. Аксакова, «Детство Тёмы» Н. Г. Гарина-Михайловского, «Детство» и «В людях» М. Горького!

К числу самых талантливых книг, в которых раскрывается внутренний мир подростка, принадлежит «Детство Никиты» – повесть замечательного советского писателя Алексея Николаевича Толстого (1883–1945).

Эта книга, написанная в 1919–1920 годах, называлась первоначально «Повесть о самых необыкновенных вещах». Многое в этой книге близко напоминает детство самого автора. Так же как и Никита, Алексей Толстой провел детские годы на степном хуторе, в Поволжье, недалеко от Самары. В своей повести он сохранил не только название хутора – Сосновка, но даже некоторые имена. Мать Толстого звали Александрой Леонтьевной, учителя – Аркадием Ивановичем Словоохотовым. Мишка Коряшонок тоже существовал; так его и звали в действительности. А маска Пушкина, которую Толстой упоминает в главе «Елка», до конца его жизни висела в кабинете над конторкой, стоя за которой он написал лучшие свои сочинения.

Подростком, живя на хуторе, Толстой дружил с деревенскими ребятишками, купался в степной речонке Чагре, бегал на пруд, окруженный высокими вётлами, катался верхом. За садом расстилались ковыльные степи. И явления природы – знойный, засушливый день, и ночная гроза, и осенний перелет птиц, снежный буран, ледоход на реке – все это составляло огромные события в жизни будущего писателя. С тех, детских, лет и полюбил Толстой волшебную русскую природу, узнал богатую, образную народную речь. И хотя он жил в барском доме, а не в людской, рос и развивался он среди народа, изо дня в день видел тяжелую в ту пору крестьянскую жизнь и великий крестьянский труд. В «Детстве Никиты» он представил эту жизнь безмятежной, в одних поэтических чертах, как воспринял ее в раннем возрасте. По-иному изобразил он ее в других сочинениях. Особенно чувствуется это поразительное знание народной крестьянской жизни, когда читаешь исторический роман А. Н. Толстого «Петр I», где уже на первой странице открывается дверь избы и в клубах пара, переминаясь с ноги на ногу, выбегают на мороз крестьянские чада, разутые, в одних рубашонках.

Своим уважением к народу Толстой наделил и Никиту. Самым авторитетным лицом Никита считает работающего на скотном дворе Мишку Коряшонка – подпаска. Этот серьезный и рассудительный паренек, который, в подражание взрослым, говорит с напускным равнодушием, занимает в повести очень важное место. Хотя он и маленький, но в его замечаниях, советах и поступках уже ясно виден русский склад ума и русский характер.

Чудесный русский парнишка и другой знакомец Никиты – вихрастый, курносый и большеротый Стёпа Карнаушкин с «заговоренным кулаком». Компанию деревенских друзей Никиты дополняют Сёмка, Лёнька, Артамошка-меньшой, Нил, Ванька Черные Уши и бобылёв племянник Петрушка.

Целыми днями крутится Никита во дворе, у колодца, в каретном сарае, в людской, на гумне… Конечно, всего понятнее для него суждения Мишки Коряшонка. Но не менее важно и то, что сказал или сделал плотник Пахом, рабочий Василий, сутулый Артём…

В этой чистой и ясной книге, рассказанной с шутливой улыбкой, с великолепным и сочным юмором, раскрыт большой мир и глубокие чувства и взрослых и детей. А достигнуто это средствами очень скупыми. Много ли рассказал Толстой об Аркадии Ивановиче? А между тем из загадочных улыбок Аркадия Ивановича, из проницательных взглядов и хитрых намеков, упоминаний о том, как морщит он губы, в сотый раз перечитывая письмо своей Вассы Ниловны – учительницы, на которой мечтает жениться, – из этих отдельных черточек возникает живой человек – умный, славный и при этом отличный педагог. Как много узнаём мы об отношении матушки к отцу Никиты, Василию Никитьевичу, еще прежде, чем он появляется в книге. И какой достоверный характер у самого Василия Никитьевича – взбалмошного, нетерпеливого, увлекающегося, действующего под влиянием минуты, – едет на ярмарку, чтобы продать кобылу Заремку и на вырученные деньги «страшно недорого и совершенно случайно» покупает целую партию ненужных ему верблюдов. Как отчетливо выписан образ Анны Аполлосовны с ее грузной фигурой и густым голосом, от которого звенят стекляшки под лампой. Как помнится всё, что сказано о Лиле, о ее брате – гимназисте Викторе Бабкине, о «седьмом ребенке Петра Петровича» – Анне, которая по всякому поводу восклицает: «Неправдычка!» Все помнится – даже маленький мальчик в мамкином платке, повязанном крест-накрест.

«Детство Никиты» принадлежит к удивительным книгам: прочтешь, и хочется пересказать ее всю – от слова до слова. Радует каждая фраза. Как празднично описаны морозные узоры на окнах! Какими теплыми кажутся солнечные квадраты на полу горницы! Так и видишь на снегу «синие следы зайцев» и «стеклянные следы полозьев», которые «бегут» от дома через весь двор. Никита подходит к окну, смотрит на заваленный снегом сад. На ветке сирени сидит «черная головастая ворона, похожая на чёрта». Никита постучал пальцем в окно. «Ворона шарахнулась боком и полетела, сбивая крыльями снег с ветвей». Кажется, что она каркнула, хотя про это не сказано.

Читая книгу, чувствуешь, что каждое слово, которое ставит Толстой, – самое точное, единственно верное слово. Морозным утром «хрустят» ступени под шагами Никиты. Обычно говорят: «хрустит снег». У Толстого – ступени. Про воздух, который колет щеки иголочками, писатель сказал: «Воздух морозный и тонкий». Тонкий воздух! Кажется, что Толстой наделяет нас еще неведомой остротой чувств – учит постигать прелесть весеннего вечера, когда на зеленом небе затеплилась первая, «чистая, как льдинка, звезда», учит вглядываться в мигание молний над темным июльским садом, слышать жар летней степи, горячей от спелых хлебов, вековечный свист ветра в ушах, когда скачешь на лошади.

В самых обыкновенных событиях жизни Никиты Толстой находит неизъяснимую прелесть – в решении арифметических задач, в писании диктанта, в скучном вечере, который кончился приездом гостей. Поэзия разлита во всем, что окружает этого мальчика – нежного, наблюдательного и очень серьезного. Все полно для него значения, все можно, все интересно. Благодаря этому даже собаки Шарок и Каток, даже кот Василий Васильевич, еж Ахилка, скворец Желтухин, как в сказке, наделены в этой книге характерами и занимают в ней важное место.

Но вот дочитана повесть. Вы чувствуете, что подружились с Никитой, навсегда полюбили этого доброжелательного десятилетнего человека. Вы словно прожили с ним целый год – от зимы до зимы – и вместе с ним повзрослели. Вместе с ним вы научились видеть необыкновенное в самых обыкновенных вещах, с новой силой и свежестью ощутили любовь к русским людям, к русской земле и русской природе. И узнали еще душевные и умственные черты, из которых сформировался потом талант великого русского писателя Алексея Толстого.

Источник

Из-под дивана, из-под бахромы, выле­зает кот. Потя­нулся, прыг­нул на диван и пошел, чер­ный и длин­ный. Идет, опу­стил хвост. С дивана прыг­нул на кресла, пошел по крес­лам вдоль стены, при­ги­ба­ется, про­ле­зает под руч­ками. Дошел до конца, спрыг­нул на пар­кет и сел перед часами, спи­ной к окош­кам. Маят­ник кача­ется, ста­ри­чок и ста­рушка строго смот­рят на кота. Тогда кот под­нялся, одной лапой оперся о футляр и дру­гой лапой ста­ра­ется оста­но­вить маят­ник. А стекла-то в футляре нет. Вот-вот доста­нет лапой.

Ох, закри­чать бы! Но Никита паль­цем не может поше­вель­нуть, — не шеве­лится, — и страшно, страшно, — вот-вот будет беда. Лун­ный свет непо­движно лежит длин­ными квад­ра­тами на полу. Все в зале затихло, при­село на нож­ках. А кот вытя­нулся, нагнул голову, при­жал уши и достает лапой маят­ник. И Никита знает, — если тро­нет он лапой — маят­ник оста­но­вится, и в ту же секунду все трес­нет, рас­ко­лется, зазве­нит и, как пыль, исчез­нет, не ста­нет ни зала, ни лун­ного света.

От страха у Никиты зве­нят в голове ост­рые стек­ля­шечки, сып­лется песок мураш­ками по всему телу… Собрав всю силу, с отча­ян­ным кри­ком Никита кинулся на пол! И пол вдруг ушел вниз. Никита сел. Огля­ды­ва­ется. В ком­нате — два мороз­ных окна, сквозь стекла видна стран­ная, больше обык­но­вен­ной, луна. На полу стоит гор­шок, валя­ются сапоги.

«Гос­поди, слава Тебе, Гос­поди!» — Никита наспех пере­кре­стился и сунул голову под подушку. Подушка эта была теп­лая, мяг­кая, бит­ком набита снами.

Но не успел он зажму­рить глаза, видит-опять стоит на столе в том же зале. В лун­ном свете кача­ется маят­ник, строго смот­рят ста­ри­чок со ста­руш­кой. И опять из-под дивана выле­зает голова кота. Но Никита уже про­тя­нул руки, оттолк­нулся от стола и прыг­нул и, быстро-быстро пере­би­рая ногами, не то поле­тел, не то поплыл над полом. Необык­но­венно при­ятно лететь по ком­нате. Когда же ноги стали касаться пола, он взмах­нул руками и мед­ленно под­нялся к потолку и летел теперь неров­ным поле­том вдоль стены. Близко у самого носа был виден леп­ной кар­низ, на нем лежала пыль, серень­кая и слав­ная, и пахло уютно. Потом он уви­дел зна­ко­мую тре­щину в стене, похо­жую на Волгу на карте, потом — ста­рин­ный и очень стран­ный гвоздь с обры­воч­ком вере­вочки, обса­жен­ный мерт­выми мухами.

Никита толк­нулся ногой в стену и мед­ленно поле­тел через ком­нату к часам. На верху футляра сто­яла брон­зо­вая вазочка, и в вазочке, на дне, лежало что-то — не рас­смот­реть. И вдруг Никите точно ска­зали на ухо: «Возьми то, что там лежит».

Никита под­ле­тел к часам и сунул было руку в вазочку. Но сей­час же из-за стены, из кар­тины живо высу­ну­лась злая ста­рушка и худыми руками схва­тила Никиту за голову. Он вырвался, а сзади из дру­гой кар­тины высу­нулся ста­ри­чок, зама­хал длин­ной труб­кой и так ловко уда­рил Никиту по спине, что тот поле­тел на пол, ахнул и открыл глаза.

Сквозь мороз­ные узоры сияло, искри­лось солнце. Около кро­вати стоял Арка­дий Ива­но­вич, тряс Никиту за плечо и говорил:

— Вста­вай, вста­вай, девять часов.

Когда Никита, про­ти­рая глаза, сел на постели, Арка­дий Ива­но­вич под­миг­нул несколько раз и шибко потер руки.

— Сего­дня, бра­тец ты мой, зани­маться не будем.

— Потому, что потому окан­чи­ва­ется на у. Две недели можешь бегать, высуня язык. Вставай.

Никита вско­чил из постели и запля­сал на теп­лом полу:

— Рож­де­ствен­ские кани­кулы! — Он совсем забыл, что с сего­дняш­него дня начи­на­ются счаст­ли­вые и дол­гие две недели. При­пля­сы­вая перед Арка­дием Ива­но­ви­чем, Никита забыл и дру­гое: именно — свой сон, вазочку на часах и голос, шеп­нув­ший на ухо: «Возьми то, что там лежит».

Старый дом

На Никиту сва­ли­лось четыр­на­дцать его соб­ствен­ных дней, — делай, что хочешь. Стало даже скучно немного.

За утрен­ним чаем он устроил из чая, молока, хлеба и варе­нья тюрю и так наелся, что при­шлось неко­то­рое время поси­деть молча. Глядя на свое отра­же­ние в само­варе, он долго удив­лялся, какое у него длин­ное, во весь само­вар, урод­ское лицо. Потом он стал думать, что если взять чай­ную ложку и сло­мать, то из одной части вый­дет лодочка, а из дру­гой можно сде­лать ковы­рялку, — что-нибудь ковырять.

Матушка, нако­нец, ска­зала: «Пошел бы ты гулять, Никита, в самом деле».

Никита не спеша оделся и, ведя вдоль шту­ка­ту­рен­ной стены паль­цем, пошел по длин­ному кори­дору, где тепло и уютно пахло печами. Налево от этого кори­дора, на южной сто­роне дома, были рас­по­ло­жены зим­ние ком­наты, натоп­лен­ные и жилые. Направо, с север­ной сто­роны, было пять лет­них, напо­ло­вину пустых ком­нат, с залом посре­дине. Здесь огром­ные израз­цо­вые печи про­тап­ли­ва­лись только раз в неделю, хру­сталь­ные люстры висели, оку­тан­ные мар­лей, на полу в зале лежала куча яблок, — гни­ло­ва­тый слад­кий запах их напол­нял всю лет­нюю половину.

Никита с тру­дом при­от­крыл дубо­вую дву­створ­ча­тую дверь и на цыпоч­ках пошел по пустым ком­на­там. Сквозь полу­круг­лые окна был виден сад, зава­лен­ный сне­гом. Дере­вья сто­яли непо­движно, опу­стив белые ветви, заросли сирени с двух сто­рон бал­кон­ной лест­ницы при­гну­лись под сне­гом. На поляне синели заячьи следы. У самого окна на ветке сидела чер­ная голо­ва­стая ворона, похо­жая на черта. Никита посту­чал паль­цем в стекло, ворона шарах­ну­лась боком и поле­тела, сби­вая кры­льями снег с ветвей.

Никита дошел до край­ней угло­вой ком­наты. Здесь вдоль стен сто­яли покры­тые пылью шкафы, сквозь их стекла поблес­ки­вали пере­плеты ста­рин­ных книг. Над израз­цо­вым оча­гом висел порт­рет дамы уди­ви­тель­ной кра­соты. Она была в чер­ной бар­хат­ной ама­зонке и рукою в пер­чатке с рас­тру­бом дер­жала хлыст. Каза­лось, она шла и обер­ну­лась и гля­дит на Никиту с лука­вой улыб­кой при­сталь­ными длин­ными глазами.

Никита сел на диван и, под­пе­рев кула­ками под­бо­ро­док, рас­смат­ри­вал даму. Он мог так сидеть и гля­деть на нее подолгу. Из-за нее, — он не раз это слы­шал от матери, — с его пра­де­дом про­изо­шли боль­шие беды. Порт­рет несчаст­ного пра­деда висел здесь же над книж­ным шка­фом, — тощий вост­ро­но­сый ста­ри­чок с запав­шими гла­зами; рукою в перст­нях он при­дер­жи­вал на груди халат; сбоку лежали полу­раз­вер­ну­тый папи­рус и гуси­ное перо. По всему видно, что очень несчаст­ный старичок.

Матушка рас­ска­зы­вала, что пра­дед обык­но­венно днем спал, а ночью читал и писал, — гулять ходил только в сумерки. По ночам вокруг дома бро­дили кара­уль­щики и тре­щали в тре­щотки, чтобы ноч­ные птицы не летали под окнами, не пугали пра­де­душку. Сад в то время, гово­рят, зарос высо­кой густой тра­вой. Дом, кроме этой ком­наты, стоял зако­ло­чен­ный, необи­та­е­мый. Дво­ро­вые мужики раз­бе­жа­лись. Дела пра­деда были совсем плачевны.

Одна­жды его не нашли ни в каби­нете, ни в доме, ни в саду, — искали целую неделю, так он и про­пал. А спу­стя лет пять его наслед­ник полу­чил от него из Сибири зага­доч­ное письмо: «Искал покоя в муд­ро­сти, нашел забве­ние среди природы».

Источник